Александр Мильштейн - Серпантин
Все туда оглянулись и увидели, что в дверях стоит человек...
Хотя, кто его знает, что это там стояло в дверях... Что-то было гибельное в этой фигуре, в зале всё сразу изменилось, может быть, просто за окном зашло солнце... Но это было зимой... Ну, потому что арфа была под снегом, стало быть, на улице давно уже было темно... Незваный гость медленно приближался к Матвееву, повторяя: «Маленьких обижаешь, да?» Матвеев сказал, что тренер поручил ему в восемь часов освободить зал. Манко тоже подал голос:
— Мы просто играемся, никто никого...
— Молчи! — рявкнул пришелец. — Ты его боишься. А теперь смотри — его не стоит бояться, — с этими словами он со смаком ударил Матвеева в лицо...
Манко так и не понял, почему Матвеев даже не попытался прикрыться... Дело было, наверно, в гипнозе... Манко отпил ещё вина и вспомнил, как в комнату заплыла шаровая молния... Он иногда заглядывал в книжки, которые лежали на столе у секретарши, и однажды, перевернув очередную, лежавшую буквами вниз, прочёл про молнию... Как она заплыла в комнату, как вилась вокруг рассказчика... как будто это было с ним самим...
А потом нырнула в трубку чёрного старого телефона... И там, внутри, что-то произошло... Подземный ядерный взрыв... Чёрная дыра... Проглоченное солнце... Снаружи ничего не было видно... Телефон по-прежнему стоял на столе, с виду такой же... Но на самом деле он весь теперь состоял из праха... Когда рассказчик пришёл в себя и взял трубку... Телефон моментально рассыпался... На столе осталась только кучка чёрной пыли...
Но к чему это? — подумал Манко, — а чёрт его знает, к чему... Или там, голем... Хотя это уже совсем из другой оперы... Но этот мудак ведь на наших глазах не рассыпался...
Стало быть, некто взял Матвеева за руку и повёл к дверям в раздевалку. На ходу обернулся и, осклабившись, сказал:
— Теперь тебя никто не будет обижать, маленький. Вот увидишь, — и дверь в раздевалку захлопнулась.
Пацаны смотрели затравленно друг на друга и ждали, что будет. Как овцы, блядь, ягнята, агнцы... Стыдно вспомнить... Но ведь и сам не кинулся с кулаками на дядьку... Прошло много времени, прежде, чем дверь приоткрылась, послышались голоса. «Всё, он уже понял. Оставь его...» «Нет, он не понял...» И снова глухие удары, и снова чей-то голос «Хватит уже, я сказал!» Дверь распахнулась, и в зал влетел Матвеев. Дверь захлопнулась, Манко успел заметить лица его спасителей...
Теперь Манко уже точно знал, что вспоминал этот эпизод раньше. А потом перестал и забыл... Память как та картинка... Так посмотришь — ваза, так — профили двух лиц... А может, это я сам теперь из угольной пыли? — подумал Манко, — или тот, кто спал на дороге? Нет, тот был из крови... Если только он там был...
В школе на уроке литературы он однажды спросил учительницу: «Почему написано, что его убили, а через несколько страниц он снова на коне скачет?» «Потому что раньше слово имело и другое значение, — сказала учительница, — употреблялось в смысле „побить“. „Ой, он меня убил!“ В смысле, сильно побил...»
В этом смысле Матвеев в тот вечер был точно убит, никто не решался смотреть на его жуткое лицо... Кроме Манко. Он-то смотрел, он всё время пытался встретиться с заплывшими глазами... Все разошлись, остались только он и Матвеев. Молча вышли из здания. Это было в порядке вещей, они ведь жили в соседних домах, часто ехали домой вместе. Во дворе Матвеев сказал: «Пойдём, я тебе что-то покажу».
Или нет, это было в другой вечер... Точно, в другой. После того, как его избил гость из ниоткуда (никто его ни до, ни после не видел ни в одной секции), Матвеев нарушил молчание только, когда они подошли к ограде парка. К чёрной чугунной ограде, в которой кто-то автогеном вырезал дыру. За год перед этим, когда Матвеев подвёл его к этой дыре впервые, прежде, чем они нырнули в казавшуюся с улицы полностью беспросветной, темень, Матвеев провёл инструктаж. Парк пользовался очень дурной славой и сам бы по себе Манко никогда туда не полез в такое тёмное время... Но Матвеева всегда тянуло напролом, а Манко не мог признаться в трусости... Матвеев показал ему несколько запрещённых приёмов. На случай, если в парке на них нападут.
Оглядываясь назад, Манко понимал, что приёмы были совершенно бредовыми... Типа: достать копеечку, подбросить, и тогда нападающий непроизвольно задерёт голову... А ты тем временем изо всей силы ударишь его ребром ладони прямо по кадыку — он тогда задохнётся... На время, достаточное, чтобы убежать... Вспомнив, как серьёзно Матвеев всё это говорил, Манко не мог не рассмеяться... Причём, всё это должно было происходить в темноте... Матвеев просто дословно пересказывал чужой текст, — подумал Манко...
Но один из приёмов был менее абсурдным: удар в нос открытой ладонью. Косточка тогда могла войти в мозг, и это мог быть смертельный удар, на ринге он был строжайше запрещён.
В тот вечер после избиения, когда они подошли к чёрной ограде, Матвеев посмотрел на Манко и, усмехнувшись, сказал: «Ну что, Лёнечка, а теперь я буду тебя пиздить. Справедливо?»
Манко испугался. Все матвеевские приёмы пронеслись в голове, и вообще в тот вечер уже всё казалось возможным... Вспомнилось, что в этом парке недавно нашли мёртвую девушку с бутылкой шампанского в пизде... Не говоря о том, что каждый месяц кого-то с заточкой...
Когда Матвеев рассмеялся, Манко подумал, что это не его смех... Хотя что удивительного, странно, что он вообще мог смеяться в этой синей маске...
Манко понял, что это была шутка. И после этого стал уважать Матвея ещё больше. За то, что он после всего способен был шутить...
Он вспоминал всё это, глядя, как вокруг проявляются малолетки. Студенты или старшеклассники, один из них зачем-то приволок хвойный венок...
— Кого хороним, пацаны? — спросил Манко.
Они расхохотались и сказали, что венок для именинника. «Странно», — подумал Манко.
Венок прислонили к ограде — кусок моря теперь накрывала косматая лапа, казавшаяся чёрной против солнца... Пора уже было смыть с себя поток утреннего бреда и воспоминаний о сопливом детстве... Но Манко, казалось, прирос к стулу. Он заказал себе ещё один стакан вина. В следующий раз после тренировки Матвей предложил ему пройти вглубь двора. Туда, где была свалка, а потом — прямо по ней, ступая поверх железа, листов ДВП, разодранных матрасов, выброшенных стульев, бог весть чего... И всё это было припорошено снегом... Тонким слоем, сразу за которым нога окуналась либо в грязь, либо натыкалась на какую-то лабуду... Пружины дивана, или что это...
— Да, Лёнь, вот это я тебе и хотел показать, — сказал Матвеев.
— Так а что это?
— Ты чего, совсем тёмный?
Она, конечно, была в плачевном состоянии... Но всё-таки большинство струн было целыми. Ржавыми, но целыми, и кое-где струны шли подряд... А потом не было нескольких сразу... Лёня провёл по ним пальцем, уверенный, что ничего не будет... Ну какой-нибудь гул... Как если, проходя мимо ограды, вести по прутьям пальцем или веткой... Поэтому звук, раздавшийся наяву, показался ему вообще не связанным со ржавыми прутиками... Звук был чересчур настоящим, вот в чём была фишка... Гораздо реальнее, чем двор, флигель из папье-маше... Да и весь этот город...
Манко посмотрел на стакан и сделал ещё один глоток. Он чувствовал какое-то напряжение в плечах. Чтобы его снять, положил ноги на стол и завёл руки за голову. Так и сидел, глядя на выбеленное небо, сам тоже пустой, официантка хотела было что-то сказать, но, встретившись с его глазами, не решилась.
— Принеси чего-нибудь поесть, — сказал Манко. Не глядя на неё, не убирая кроссовки со столика. Студенты действовали на нервы. Манко подумал, что надо бы их приструнить, но лень было двигаться... Венок терпеливо ждал у бортика... Лапой, накрывшей кусок моря...
Пусть стоит... Главное — чтобы всё не накрылось пиздой...
Только без паранойи, ладно? — сказал себе Манко, — то, что было на дороге, это не повод... Чтобы теперь... И зачем было орать на Алёну? Только за то, что она сказала «крыша»? Это только те, кто козла забивают, так кричат... В конце игры...
Неправда, они кричат «рыба»! Это ты, забив козла... Нет, ну всё, конечно, можно связать в один букет... В венок, блядь, сонетов... Алёна как-то объясняла, что это такое, но я уже не помню... Не надо было на неё кричать, нельзя себя так распускать, наоборот, взять себя в руки... Всё можно чётко вспомнить, на то ведь она и память, чтобы её перебирать, как чурки свои чётки...
Слово «крыша» Лёня впервые услышал от маленькой сучки... Имя он теперь уже не мог вспомнить... Он познакомился с ней на лесной дискотеке... Если это безобразие можно было назвать дискотекой. Какой-то выродок из соседнего — студенческого — лагеря что-то шептал в микрофон и путался в магнитофонной плёнке. Манко уже хотел пойти и туго обмотать эту плёнку вокруг его шеи... Как вдруг заиграла музыка... Типа медленный танец... Было уже темно, прямо к лагерю подъехала чья-то тачка... В длинных конусах света, прямо в воздухе, между стволами сосен, мелькали маленькие тени танцующих... Как будто гномы плясали в воздухе... Как это получалось, Манко не знал ни тогда, ни сейчас, но он это сам видел... А потом отвёл взгляд от оптического обмана и увидел совершенно реальную маленькую сучку... У неё была самая красивая грудь из всего, что он к тому моменту успел увидеть в своей жизни...
