Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)
— Принимал участие в Русско-Турецкой войне и в какой-то момент оказался в Черногории. Привез оттуда пятнадцатилетнюю жену, она успела нарожать ему пятерых детей, а в двадцать два года влюбилась в блестящего артиллерийского офицера. Бежала с ним, прихватив с собой шкатулку с драгоценностями. Муж сообщил в полицию, их поймали на русско-австрийской границе и вернули ее по этапу в Киев. Да, закон это допускал, жена могла быть силой возвращена мужу.
— А этот офицер?
— Офицер?.. Бог его знает… Сгинул. Никто больше его судьбой не интересовался. Но нужно же изобрести такое изуверство, так унизить женщину, привыкшую к богатой роскошной жизни! И чего добился? В ту же ночь повесилась на чердаке.
Повесилась… Что ж, молодец прабабка, не позволила втоптать себя в грязь.
— Оставила пятерых сирот. Об этом писали во всех газетах.
Надо же — и дочка, одна из этих пятерых, тоже бежала с любовником. Бросила двоих детей. Родила папу и, даже не взглянув на ребенка, отправилась в Париж. В девятьсот седьмом году жен уже не возвращали по этапу. Да дед и не был таким домостроевцем, как прадед.
— Он женился после этого?
— Кто?
— Прадед, Рубинштейн.
— Нет. Не знаю, чужая душа — потемки. Может, действительно не мог забыть ее… Да и репутация была испорчена. Погрузился в религию и сделался настоящим домашним тираном.
Ну, миллионное состояние способствует самодурству…
— Но твоего отца очень любил. Возможно, готовил себе в наследники.
Вряд ли — были же еще четверо детей. Или все бросили невыносимого папашу?
— Приехала в Россию на месяц и застряла навсегда.
— Кто?
— Твоя бабушка, кто же еще? Я же про нее рассказываю…
Застряла…
— Ни мужа тебе, ни тебе любовника. Одна только беспросветная нищета.
А мой дед, папин отец, тоже больше не женился. Почему? Так любил ее? И вообще, куда он делся? Почему мне нельзя этого знать? Не важно… Сейчас не буду ни о чем думать, закрою глаза — и все…
— Он был в те годы очень популярный композитор.
— Кто? Антон Рубинштейн?
— Да что с тобой? Что ты вцепилась в этого Антона Рубинштейна! Ее возлюбленный. Писал прелестные романсы и посвящал ей. Красавицей я ее не назвала бы, но глаза были потрясающие — громадные и с такими ресницами, каких я никогда в жизни больше не видела. “Как тень от ваших длинных, красиво загнутых ресниц…” Вся Россия распевала.
Ну, наверно не вся. Рабочие и крестьяне вряд ли распевали прелестные романсы про длинные ресницы.
— Он, кстати, пытался вызволить ее, присылал вызовы, но ничего не помогло — не отпустили. Некоторых выпускали, а ее — нет!
Не отпустили… Интересно, какую же такую ценность бабушка представляла для Советской власти?
— Я думаю, подозревали, что у нее еще что-то сохранилось — какое-нибудь золотишко, бриллианты.
Бриллианты… Сначала дворец за миллион рублей и бриллианты, а потом нищета, голод и Бабий Яр. В сказках обычно наоборот: сначала Золушка, а потом принцесса и золотая карета. Сказки врут, сулят золотые кареты… За это их, наверно, и любят.
— Разве человек что-нибудь значит для этих негодяев? Песчинка в море. Миллионы угробили и не охнули, а тут какая-то пожилая буржуйка рвется, видите ли, в Париж. Станут они считаться! Ограбили, растоптали Россию. Прекрасную богатую страну довели до полной разрухи. Идиоты. Ведь было процветающее хозяйство. Самым безжалостным образом выморили честных тружеников. В чьих головах может родиться такая кощунственная идея? Никакой Иван Грозный не совершит подобного злодеяния. Сам дьявол позавидует. И ради чего? Чтобы потом укрыться там, за высокой красной стеной, и пожирать друг друга. Как пауки в банке. Еще находятся прекраснодушные дураки, которые выискивают среди них лучших и худших! Все как один преступники и душегубы. Кровопийцы чертовы…
Кровопийцы чертовы… Но в комсомол все-таки нужно было вступить. Тоже деталь биографии.
Интересно, а как бы сложилась мамина жизнь, если бы ничего этого не было, ни войн, ни революций, ни индустриализации, ни коллективизации? Сплошная благодать, мать-императрица и навощенные паркеты. Принц на белом коне вряд ли прискакал бы, но какая-нибудь приличная партия сыскалась бы. Вышла бы замуж за благообразного солидного чиновника и стала бы эдакой мещаночкой-хлопотуньей. Командовала бы прислугой — кухаркой и прачкой — и точно так же окружила бы себя разными Георгиями Ивановичами и Аннами Моисеевнами. И уж точно нашла бы из-за чего расстраиваться и убиваться. Постоянно быть обиженной и несчастной…
Приехал Максим Платонович — везти меня в больницу. Вдвоем, вместе с шофером, тащат меня к машине. Мама семенит рядом. Машина — грузовичок для перевозки рыбы, кузов обит изнутри листами оцинкованной жести. Большое корыто.
— Как? Боже мой, — ойкает мама. — Грузовик? Вы сказали, есть легковая.
— Есть. У директора. Услышал, что в больницу, не дал. Испугался.
— Негодяй… Нет, нет, подождите! — волнуется мама. — Зачем же в кузов? Можно же посадить в кабину.
— Не беспокойтесь, в кузове даже лучше, — успокаивает шофер.
Не хочет, чтобы я сидела рядом с ним. Тоже боится. Но все равно — хороший человек, согласился отвезти.
— Подстелим одеяло, будет лежать, — поддерживает его Максим Платонович.
Мама хочет ехать вместе со мной, но они отговаривают.
— Как же вы обратно-то вернетесь? Мы сюда уже не поедем, мы оттуда прямо в совхоз.
Мама остается. Грузовик трогается, подпрыгивает на ухабах, раскачивается из стороны в сторону. Если до больницы и правда двадцать километров, мне не выдержать.
В больницу меня доставляют без сознания и первым делом вкатывают дозу пенициллина.
— А у них от всех болезней пенициллин, — говорит женщина в палате.
— Скажи спасибо, хоть пенициллин есть, — усмехается другая. — В медпункте у нас, окромя аспирина, ничего нет.
Койка мне досталась хорошая — у окна. Всего нас в палате шесть: пожилая Ольга Фоминична, остальные молодые — Катерина, Елизавета, Зинаида и Галина. Гречанок четыре — две из Ялты, две из Урзуфа.
Утром опять делают укол пенициллина — всем подряд. Женщины вскрикивают.
— Шприцы у них… Сквозь иглу вошь пролезет, — жалуется Ольга Фоминична, когда сестра уходит.
— Правда, звезды можно через нее наблюдать, — поддерживает Зинаида.
— Ладно вам, — говорит русская Галина. — Как умеют, так и лечат. Погадай нам, Катенька.
— Я тебе вчера гадала, — отнекивается Катя.
Ее койка рядом с моей, и тумбочка у нас общая, только мне нечего держать в тумбочке — я даже зубной щетки не захватила.
— А может, сегодня чего получше выпадет, — мечтает Галина.
Долго уговаривать гадалку не приходится, она, видно, любит это занятие, раскидывает на одеяле картишки. Колода старая, замусоленная.
— Вот она ты, — сообщает она авторитетно, — дама крести, а с тобою рядышком — батюшки! — король пик.
— Чего ж тут — батюшки? — хмыкает Галя обижено. — Радости-то… Мой Семен и есть король пик. Ты б мне бубнового вытащила…
— Экие вы, русские, своевольные, — замечает Катя. — Мало тебе мужа, бубнового подавай!
— Однова, Катерина, на свете живем. Чего в молодости не возьмешь, того и вовсе не отведаешь.
— А мы будто бы и не молодые! — обижается Катя.
— А вы так себя поставили — мужнины жены. Из дому ни шагу. Только в больнице и отдыхаете от своих супостатов.
— Прямо уж — супостатов! — фыркает Катя. — У нас с ним и посегодня любовь. Он меня ничем не забижает. Я потому и честь свою берегу.
— Свою! Его ты честь бережешь.
— И его тоже. Четыре года ждала, ничем себя не замарала. Мы ведь всего два месяца были женаты, как война началась. Его сразу забрали. Четыре года на фронте, до Берлина дошел.
— Он до Берлина дошел, — не унимается своевольная Галина, — а ты дальше сарая и не бывала. Окромя огорода да плиты ничего в жизни не видела.
— Главное, жив остался, мне остальное не важно. У нас не так, как у вас. У нас и жена верна мужу, и муж верен жене.
— Ну, это уж ты не бреши! — усмехается Галя. — Так я и поверила — муж верен жене! Много ты знаешь, что он делает, когда ты не видишь. Мужики, они все кобели.
