Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)
— Ты, верно, по своему Семену судишь, — сердится Катя, — а у нас не так. Конечно, жена больше должна себя блюсти, на то она и женщина. Мой как вернулся с фронта, прежде чем дома показаться, по соседям пошел: послушать, что скажут, как я без него жила, не привечала ли какого фрица.
— Чем же ты хвастаешься? — недоумевает Галя. — Что он соседям больше верит, чем родной жене?
— А если нет верности, какая ж это любовь?
— Дура ты, Катька, — заключает Галя. — Все вы дуры, вот на вас и ездят.
— А если, допустим, соседи скажут: да, привечала, тогда что? — спрашиваю я.
— Тогда плохо, — вздыхает Катя.
— А если они врут?
— Ну это уж нет, врать не станут — за такое можно и головы не сносить.
Надо же, село Урзуф! Шекспировские страсти.
Вечером опять делают укол.
— Хотите, девочки, я вам расскажу про верность и неверность? — спрашиваю я.
— Ты? — удивляется Галя. — Что ты про это знаешь?
— Я книжки читаю.
— А, книжки… Давай, валяй, рассказывай.
— В былые годы в славном городе Пскове жили две сестры: Вера и Надежда, — начинаю я.
Как в пионерском лагере. Только тут про венского студента Фридриха и его двойников не подходит, тут нужно что-нибудь попроще.
— Как называется книга-то? — спрашивает Галя.
— Вообще-то, это не книга, это опера. Я по радио слышала.
— Чего это — опера? — спрашивает Зинаида.
— Ну… В театре показывают. Только на сцене не говорят, а поют.
— Петь нам будешь? — смеется Катя.
— Нет, я петь не умею, я расскажу. Опера “Псковитянка” называется, и все по-правде так и было. Давно, четыреста лет назад. Ровно четыреста, в тысяча пятьсот пятьдесят пятом году. Две сестры. Старшая, Вера, уже замужем была. Приневолили ее к этому браку, заставили за старика выйти. Но муж лаской и заботой утешил ее, что ни день, подарки дарил, она и подумать не успеет, а он уже то серьги, то браслет, то ожерелье жемчужное несет, дорогие платья покупает. Ну, она и смирилась со своей долей, не жаловалась. И вот однажды началась война — тоже с немцами. Ушел муж на войну.
— Если на войну, значит, не такой уж старик был, — замечает Галя.
— Если бы совсем дряхлый был, так и жена не нужна! — смеется Катя.
— Ушел на войну, а Вера заскучала. Вроде бы и не любила, а без него грустно сделалось. Решила она вместе с другими женщинами в монастырь сходить, помолиться перед чудотворной иконой святой Богородицы, чтобы окончилась поскорей война, чтоб муж ее живой домой вернулся. А шли они через лес. Тогда леса не такие были, как теперь, — дремучие, непролазные леса. Услышала Вера кукушку и стала спрашивать: кукушка, кукушка, скажи, сколько годков мне осталось на свете жить? Кукушка кукует, она считает. Вдруг чувствует, нет никого вокруг, ушли ее подружки, удалились, и голоса затихли. Бросилась догонять, аукает, зовет — нет ответа. Заплутала в чаще. Кинулась в одну сторону, в другую — лес только глуше, ни тропы, ни следа, бурелом — не продраться, стволы ветвями сплетаются. Ни вперед, ни назад дороги нет. Кричала, металась — трущоба, глушь! А сучья так за полы и хватают... Обуял ее страх, споткнулась и упала в траву без чувств. Очнулась — что за диво? Лежит она в богатом шатре на пушистом ковре, под головой парчовая подушка. Кругом собаки лают, кони ржут, людские крики… Охота, видно… Подходит к ней один, одет по-княжески, ростом высок, лицом пригож, взор соколиный. “Здравствуй, — говорит, — красавица. Не знаю, кто ты есть — девица али мужнина жена?” — “Я жена боярина Ивана Семеновича Шелоги, — отвечает Вера. — Муж мой на войне сражается с немцами. А я хотела помолиться за него в монастыре перед чудотворной иконой Богородицы, да заблудилась дорогой”. — “Если так, отвезу тебя домой”, — говорит. И правда отвез. Попрощался и уехал. Даже имени своего не назвал. Не спалось Вере в эту ночь, все стоял незнакомец у нее перед глазами. Вдруг слышит: шаги под окном. Подошла к окошку, а там он. “Открой окно, молодка!” Хотела сказать: “Уйди, не смущай, не вводи во искушение!”, а вместо этого распахнула окно и молвила: “Влезай же, что ль, скорее!” Ну и стал он ходить к ней. Через девять месяцев родила она дочь. А миленок исчез, скрылся, уехал из-под Пскова и прощальных слов не сказал.
— Вестимо дело, — хмыкает Галя, — мужик, он и есть мужик. Получил свое, вырвал у женщины сердце из груди — и был таков. Бабы дуры.
— Тут и весть пришла долгожданная: возвращается русская рать из похода с победой. Открыла Вера свою тайну сестре, та говорит: “Голубушка, сестрица дорогая, не убивайся так, не надрывай мне душу... Будем вмести молиться. Что ж? Авось, погневается твой боярин, потужит, погрозится да и простит — признает дочь за свою”. — “Нет, говорит Вера, — не простит. Да и не надо мне его прощенья. Не смогу я теперь быть ему прежней женой, лучше мне умереть, чем терпеть ласки немилого”.
Ну вот, вернулось войско, вошел Иван Семенович со своими людьми в дом, увидел у жены на руках младенца, побледнел и спрашивает: “Чей ребенок?” А Надежда — прежде чем Вера опомнилась — бух на колени: “Мой!”
— Надо же… — говорит Елизавета. — Решила, значит, спасти сестру…
— Точно, она незамужняя, ее грех меньше, — размышляет Ольга Фоминична.
— “Мой! — воскликнула, — и царя Ивана!”
— Царя Ивана? — выдыхает Зина с восхищением и ужасом. — Так это сам царь к Вере ходил?
— Да, сам царь Иван Васильевич. Представляете? Допустим, у вас в Урзуфе муж вернулся с фронта, а в доме младенец. Тут и соседей никаких не требуется, и так все ясно. “Чей, — спрашивает, — ребенок?” — А жена ему… Или сестра жены, не важно: “Мой и товарища Сталина!”
— Ну ты и сказанула!.. — поражается Галина.
— Так это одно и то же, — объясняю я. — Царь Иван Грозный тогда — это как сегодня товарищ Сталин.
— То тогда, а то теперь, — сомневается Галя. — Есть разница…
— А что? — вздыхает Ольга Фоминична. — Товарищ Сталин тоже небось молодой был. Своего не упускал. Нам про это не скажут.
— Да, это уж такое дело… — размышляет Елизавета. — Если, однако же, товарища Сталина дочь, тут другой оборот… Тут и самый ревнивый призадумается.
— Царю вряд ли какая откажет, — усмехается Галя. — Где, говоришь, случилось? В Пскове?
— Погадай, Катерина, что ли, — зевает Галина после обхода врача.
— Да ведь вчера гадала, — напоминает Катя.
— Вчера ты на меня гадала, а сегодня на него погадай.
— На кого — на него?
— На бубнового короля.
— Бубновых королей много. Имя надо знать.
— Ну вот еще! Придумаешь… Имя ей открой!..
— Без имени карты не показывают.
— Не показывают! — не верит Галина. — Как знаешь… Не хочешь — не надо. А мне вот что интересно: почему это у вас, у греков, имена русские? Вон татары в Крыму жили, так у них имена были: Айша, Камиля, Ибрагим, Ахмет, Джамиль… А у вас русские.
— Христианские имена, — откликается неохотно Зинаида. — Они для всех одни.
— Это не у греков русские имена, — пытаюсь я восстановить историческую справедливость, — а у русских греческие. Греки древнее русских. Киевская Русь крестилась в тысячном году и вместе с новой верой приняла и новые имена.
— А какие ж были старые? — спрашивает Галина.
— Старые? Как правило, имеющие какой-то смысл: Владимир, Святослав, Мстислав, Любава… Третьяк, Беляк. Были еще те, которые пришли от варягов: Ольга, Олег, Игорь, Глеб.
— Все-то ты знаешь, — хмурится Галя.
— Не все, но кое-что знаю.
— Вестимо дело — книжки читаешь, — фыркает она и принимается подбивать кулаком подушку.
Да, книжки читаю, еще папа о многом рассказывает. Но об этом ей не обязательно знать.
— А я вот на Свету и погадаю, — решает Катя. — Она у нас дама червей…
— Дама-мадама! — ехидничает Галя. — Не доросла еще до дамы...
— Что было, что будет, чем сердце успокоится… — приговаривает Катя, выкладывая карты. — Сперва — что было. А ты скажешь, правда ли, нет ли… Одна дочка ты у родителей, ни сестер, ни братьев не имеется. Терпеть тебе немало пришлось от злых, завистливых людей… А характер у тебя огневой, властный… Хотела ты бежать ото всех, да не вышло…
Насчет сестер и братьев верно, а остальное… Не знаю — может, что-то и правда. Что-то ведь всегда оказывается правдой.
— И болезнь твоя от разных огорчений…
