Джон Краули - Любовь и сон
— А знаете ли вы, — передразнила его Хильди, — что на карандаше можно усадить вплотную шестьдесят цыплят?
— Алмазы — это уголь. — Джо Бойд глядел на нее в упор. — Всего лишь уголь.
— А я ничего не говорила против. — Хильди, не дрогнув, приблизила к нему лицо. — Мне ведь это известно.
— Щас, — сказал Джо Бойд.
— И, — заговорил Сэм, — у меня есть еще новости. — Он обождал, пока все прислушаются, и все прислушались, хотя смотрели по-прежнему на экран. — Я встретил случайно сестру Мэри Эглантин.[46] — Это была его начальница, директор больницы. — Она сказала, что нашла, кого из сестер освободить, чтобы она давала вам уроки.
— Освободить? — Винни усмехнулась.
— Именно так она и выразилась. Уж и не знаю, где ее держали.
Всем им, за исключением Уоррена, доводилось уже, в Бруклине и на Лонг-Айленде, учиться у монахинь. Молчание говорило теперь не о внимании, а о настороженности.
— Сестра Мэри Филомела,[47] — продолжал Сэм серьезным тоном. — По-видимому, очень квалифицированная учительница, что обнадеживает. Годами преподавала в третьем классе, в Цинциннати или где-то еще. Вроде бы обнадеживает.
— Что же, буду ей рада, — кивнула Винни. — Наконец-то.
— Верно. Говорит, может завтра же и приступить.
— Завтра! Но, Сэм…
— Чем скорее, тем лучше. Меня уже достал этот цирк на колесах.
Он потянулся за воскресной газетой, которая стояла горкой у его кресла. Винни оставила при себе свои возражения. Хильди соскользнула с софы и испарилась: если завтра действительно начнутся занятия, то сегодня многое нужно успеть; Винни тоже удалилась. Джо Бойд остался, чтобы досмотреть «Большую картину».
— Папа, ты служил в армии или в ВВС?
— И там, и там.
— Нет, там или там?
— И там, и там. Я служил в Армейском воздушном корпусе, до того как его сделали особой статьей. Как говорится.
Джо Бойд задумался, не зная, что предпочесть ему самому: небеса или землю. Программа заканчивалась: по экрану безостановочно ползли ряды танков, маршировала пехота, неслись в боевом порядке самолеты. Когда Джо Бойд тоже ушел, Пирс остался наедине с дядей.
— Будь добр, Пирс, выключи это.
Сэм Олифант пользовался у себя в доме особого рода авторитетом, не задумываясь ни о том, как этот авторитет ему достался, ни стоит ли к нему прибегать. Нередко у него случались приступы дурного настроения, на что, как ему казалось, он имел право; он бывал несдержан, временами впадал в гнев, словно не мог примириться с тем, что после перенесенного несчастья и всех усилий, которые потребовались, чтобы не сломаться, он должен еще терпеть повседневные неприятности и жизненные разочарования. Прочие домочадцы старались ему угождать, и все в доме делалось, как правило, согласно его вкусам и прихотям. При этом он продолжал считать себя человеком в целом добрым и покладистым; он бы очень огорчился, если бы узнал, что племяннику не вытерпеть с ним наедине и четверти часа.
Пирс нашел у ног дяди комиксы и, взяв их, растянулся на полу. Сэм потряс первым разделом газеты. Пирс беспокойно задвигался, перелистнул цветные страницы. Пустьболит (зеленый, как огурец, демон, отсутствующий в «Словаре») стягивает голову страдальца стальными обручами, затыкает ноздри пробками — «Бен-гай»[48] обратит его в бегство. Сэм глянул на Пирса поверх очков.
Пирс поднялся на ноги, вздохнул (взгляд Сэма он почувствовал, но не ответил) и без спешки, дабы не обидеть дядю, направился к выходу — вроде бы и дела его не призывают, но и здесь оставаться тоже незачем.
Холодало; за окном, куда смотрела Хильди, как и за тем, куда смотрел Пирс, ветер срывал с деревьев яркие листья, напоминая Хильди о сценке из мультика: стремительно слетающие листки календаря. Наверху в большом доме Винни рылась в чуланах — искала запас учебников, обычный набор на этот год, которые припрятала, чтобы дети не прочли их от корки до корки еще до начала занятий.
Глава четвертая
Ангел-хранитель сестры Мэри Филомелы, как она и просила, разбудил ее до рассвета: она открыла глаза в четыре двадцать четыре (столько указывали светящиеся стрелки наручных часов на прикроватном столике — их подарил отец в день принятия окончательных обетов). Недвижно лежа на узкой кровати, она прочла про себя «Магнификат».[49] Можно было бы выбраться из постели и встать на колени, но не хотелось беспокоить сестер, спавших по обе стороны за белыми занавесками: они ухаживали за больными, и каждая секунда их сна была на вес золота.
Когда в дормитории началась суета и занавески, сначала с одной стороны, потом с другой, зашевелились, сестра Мэри Филомела встала и преклонила колени на плиточном полу (почему-то уж очень холодном по сравнению с деревянными полом монастыря в Вашингтоне), дабы испросить помощи, сил и мудрости, необходимых для нового послушания, к которому она была призвана. И ощутила нечто вроде прилива сил, подобного тому, как все ярче становился свет в окне позади ее кровати.
Сидя в туалете, она обнаружила, что менструация кончилась, и это было благом; сегодня она сможет принять душ и наконец-то очиститься очиститься очиститься. Сырая кабинка не вызывала такой дрожи, как обычно, хотя вода издавала все тот же серный запашок; вполне естественно, сестры, горные источники, говорила сестра Мэри Эглантин, хотя у сестры Мэри Филомелы, и не у нее одной, возникали мысли о загрязнениях, шахтовых отходах, угольных вагонетках, которые бесконечно сновали по рельсам под больницей.
Одеваясь (в то утро тщательней, чем обычно), она твердила «Магнификат». Величит душа моя Господа. Мысленно она совершала долгий путь вверх по склону холма, к дому Хейзлтона. Ей пока не удалось разыскать учебные пособия: рабочие тетрадки, хрестоматии, карточки с картинками, педагогические брошюры, которыми пользовалась, когда работала в вашингтонской школе; она усердно молилась, дабы ей было открыто, где в монастыре или его окрестностях они хранятся, однако не открылось. Деревянный святой Венцеслав,[50] единственный предмет в ее отделении, кроме распятия и комода с зеркалом, стоял все так же лицом к стене и, несмотря на все обращения сестры, ничем, совсем ничем не помог ни со школьными материалами, ни с желудком. Ну ладно, пусть постоит еще.
По коридорам двигались монахини, направляясь в часовню: руки спрятаны в рукава, покрывала опущены, закрытость черепахи, самодостаточность улитки, хотя на лицах при встречах отражается радость. Они заняли свои места в часовенке, и, пока не появился священник, по распоряжению сестры Мэри Эглантин затянули литанию:
Ангелов царица,Молись за нас.Милости вершина,Молись за нас.Пещера алмазная,Молись за нас.Храм слоновой кости,Молись за нас.Мудрость египетская,Молись за нас.Луны врата,Молитесь за нас.
Крохотная часовня с миниатюрной церковной утварью всегда напоминала сестре Мэри Филомеле старинные картины, с малюсенькими замками и тронными залами, тесными чуланами, куда едва помещаются Приснодева или святые — локоть чуть не высовывается в окно, нога упирается в порог. Но здесь ли, в соборе ли Святого Петра, таинство совершается одинаково, умиротворяюще и ритмично, как спорое наложение повязки. Воплощение Страсти Воскресение Вознесение. Hoc est enim Corpus Meum.[51] Сестра Мэри Филомела приняла на язык пищу, рот наполнился свежей слюной, еще немного — и она бы снова задремала.
Однако внизу, за завтраком, перед земными злаками, она вновь оказалась бессильна. Как ни хотелось сделаться веселой и бодрой, сумела одолеть лишь несколько крохотных глоточков. Да что ж такое. А впереди долгое-долгое утро. Надеясь, что никто не заметит впустую потраченных «Уитиз»,[52] она очистила свою тарелку. Святейшей за всю историю ордена матери-настоятельнице был ниспослан дар неедения: она не ела или не нуждалась в пище три месяца подряд или три года. А поскольку она не принимала пищи, ей не приходилось и сами знаете что, не было у нее также и менструаций, а это, наверное, было истинным благословением. Сестра Мэри Филомела сомневалась в том, что ее неспособность завтракать является даром небес. Слишком тошнотворное это было ощущение, слишком холодило внутренности.
Она вышла из кухни черным ходом, где одна из сестер-кухарок штамповала на чем-то вроде вафельницы облатки для отправки в церковь; белые кругляшки с буквенным клеймом (IHS[53]) были сложены в столбики, напомнившие сестре Мэри Филомеле отцовские целлулоидные фишки для покера, красивые кружки, цветные и белые, которыми она в детстве играла. Странные вещи вспоминаются. Она помнила даже вкус этих фишек.
