Жак Шессе - Желтые глаза

Жена пастора Муари была рыжеволосой женщиной тридцати двух лет, худоба выдавала ее нервозность. У нее было пятеро детей и диплом виртуоза консерватории. Весь кантон знал ее зеленые глаза, и ее присутствие на воскресных богослужениях, когда она, собрав пожертвования, вставала рядом со своим святым мужем у алтаря, чтобы коснуться рукой оторопевших прихожан, сделало для укрепления веры больше, чем проповеди ее супруга. Она всегда казалась мне страстной, однако вела себя так сдержанно и благопристойно, что я, не зная о ней ни одной истории определенного рода, уверился, что она недоступна, как тиара.

И вдруг эта тиара пала, но не в мои лапы, а в лапы дикаря Луи. Никто не мог этого предвидеть и особенно пастор, который вскоре покинул Рувр, чтобы поселиться в каком-нибудь более милостивом к нему уголке.

Уроки фортепиано длились уже неделю, когда в дверь нашего дома внезапно позвонил пастор Муари. Его визит удивил нас, поскольку мы почти не общались с ним; разумеется, это не исключало того, что при встрече в нашем глухом краю мы – служитель культа и писатель – вежливо обменивались приветствиями. Итак, пастор позвонил в нашу дверь, вошел и окинул взглядом помещение так, словно он был охотником, идущим по следу и не отваживающимся говорить об этом.

– Вы усыновили милого ребенка, – произнес он наконец. – И очень музыкального. Моя жена очарована им. По правде говоря, – продолжал он, отпив глоток горячего чая, который мы ему предложили, – по правде говоря, она целую неделю рассказывает только о нем.

– Как это замечательно, – ответил я осторожно.

– Только о нем, и детям это перестало нравиться…

Я тут же заметил, что Божий человек обманывает нас.

В самом деле (я выяснил это путем простого подсчета), сумма лет пятерых детей мадам Муари должна составлять двадцать один или двадцать два года; значит, старшему должно быть не более восьми, и он, а тем более остальные дети, никак не могли относиться с раздражением к урокам фортепиано, которые давала их мать. Да, было очевидно, что пастор говорит неправду и что его ложь имеет какое-то четкое основание. Я навострил уши.

Некоторое время мы беседовали ни о чем, однако я чувствовал, что мой гость только и ждет, когда я отвлекусь, чтобы поговорить со мной о деле.

– Кстати, – сказал он довольно спокойным голосом. – Я не вижу в этой комнате фортепиано. Где же ваш мальчик занимается музыкой?

Произнес он это с самым невинным видом, но я сразу укрепился в своих подозрениях.

– Рядом, – ответил я. – В соседней комнате.

– Хотите взглянуть? – спросила его Анна. – Может быть, это доставит вам удовольствие, – продолжила она, и я вдруг увидел, как напряглось бледное лицо пастора, словно моя жена задела какой-то его больной нерв.

Он сразу же согласился.

Мы отвели его в комнату, где проходили уроки фортепиано.

Я слышал его кашель за своей спиной.

Я отворил дверь. О храм арпеджио и гаммы!

Это было маленькое, уютное помещение, которое мы ни разу не перестраивали с тех пор, как приобрели дом; в глубине комнаты стояло фортепиано, над ним висела обязательная в таких случаях посмертная маска Бетховена. Рядом с фортепиано стояли плетеные стулья. На ковре были изображены музыкальные инструменты; в комнате также находились кресла и задрапированный полосатым покрывалом диван. (Специально для скромных читателей я уточню, что решил не снимать маску Бетховена. Она висела здесь до нашего приезда. Ужасное, искаженное лицо осталось на своем прежнем, почетном месте, оказавшись свидетелем тех откровений, которые должны были еще сильнее заставлять его страдать.)

– Как, здесь есть диван? – тут же спросил пастор; затем он впал в оцепенение, из которого не выходил в течение последующего получаса, вплоть до того момента, когда он покинул наш дом.

Его удивление этим простым диваном стало предметом моих размышлений всю следующую неделю, когда после очередного урока пастор вновь нанес нам визит.

Я заметил, что гость обеспокоен.

После нескольких ничего не значащих фраз он спросил:

– Вы присутствуете на уроках, которые моя супруга дает вашему ребенку?

Мы возразили, что обучение должно проходить без постороннего вмешательства. Чтобы Луи не чувствовал себя смущенным…

– Но вы, разумеется, хотя бы находитесь в доме?

И снова нет.

Я постоянно уходил, как только начинался урок: в самый первый раз я был напуган ужасными гаммами, которые раздавались в течение пятнадцати минут. Несмотря на то, что Анна явно не хотела сопровождать меня, мы удалялись вместе, и мадам Муари с Луи оставались в доме одни.

Пастор побледнел еще сильнее, теперь он смотрел на нас с ненавистью. Он молчал, однако затем сообщил, что желает видеть нас на общинном празднике, который должен был состояться во время осенних каникул.

В последующие дни я отметил то чрезвычайное рвение к музыке, которое выказывал Луи, и то нетерпение, с которым он ждал начала очередного урока. Анна тоже беспокоила меня. Она скрывала свое волнение. Однако я видел, что ее что-то мучает. Каждый раз, как она заговаривала о мадам Муари, музыке или фортепиано, смущение звучало в ее словах, она останавливалась, будто чувствовала себя виноватой, это она-то, которая вся была как на ладони, стеснялась вести речь о невинных предметах!

– Что вы делаете, когда ваш протеже находится не с вами? – спросил меня пастор три недели спустя.

Мы встретились перед почтой, возле «Оленя». Он держал в руке пачку писем и был одет в свои черные одежды. Первый раз – может быть, из-за чрезвычайной бледности его угреватого лица (он, наверное, выдавливал угри незадолго до нашей встречи, и следы ногтей – красные полоски – отмечали каждую ямку) – я заметил, как он разозлен, несмотря на его старание скрыть злость под маской любезности.

– Ах, – продолжал он, ухмыляясь (вокруг нас уже начали собираться люди), – ах, ах, когда вы прячете зверя, нужно заранее подумать о последствиях!

Стараясь быть вежливым, я оставил глупца с его замечаниями и вошел в прохладное кафе. Конечно, я сел у окна. Перед зданием почты разворачивалась драма.

– Ах, ах, – продолжал Муари. – Грязное животное! Опасное животное! Нужно предупредить, что среди нас обнаружено бешенство.

Сидя в спокойной тишине «Оленя», я мог наблюдать, как он указывает на прилепленный к стене красный плакат; несколько ротозеев покрутили пальцами у виска, когда он резко повернулся и, пошатываясь, пошел прочь по улице.

Эти намеки ничего не сказали мне, но во время следующего урока я получил объяснение странного поведения пастора. Его жена приехала немного раньше обычного, и я с восхищением посмотрел на нее, одетую в облегающее платье с белыми и зелеными цветами.

– Луи здесь? – спросила она. Ее влажные глаза лягушачьего оттенка светились на фоне бронзовых скул. Она держала в мускулистой руке учебник Черни и музыкальные тетради. О методика однообразных повторений! О прелюдии!

Она распространяла вокруг себя аромат мятного дезодоранта, и, глядя на ее отрытые подмышки, я нерешительно переминался с ноги на ногу в своих прогулочных башмаках.

Теперь было очевидно то, чего мы до сих пор не знали: едва тетради и учебник оказывались на вертящемся стуле, прелюдии тут же переходили в гораздо более серьезные игры, и эта метаморфоза случалась не первый раз. Мы дождались следующего урока. Вернувшись из деревни, мы не услышали обычного шума – урок, должно быть, только что закончился, – и я пошел в комнату. Как сейчас помню эти мгновения: пока мы гуляли, я думал о мадам Муари. Ее зеленых глазах, нервных руках… Анна шла по коридору позади меня. Я толкнул дверь. Никого. Лишь диван был в беспорядке, разложен, и среди подушек еще угадывались неясные очертания тел. Маска Бетховена, валявшаяся на полу перед диваном и распахнувшая свои белые глаза, была удивлена не меньше нашего. Мы молчали. Потом Анна выбежала в коридор и заперлась в нашей комнате. Хлопнула дверь.

Оставшись один, я приблизился к дивану и провел по ткани рукой: в центре, между цветных полос, она была еще влажной. Я закрыл дверь и вышел в сад. Через час возвратился Луи, Анна спустилась вниз и не переставала ловить глазами его взгляд. Но мальчик не выдал себя. Упрямый, осторожный, он ел медовое пирожное, облизывая пальцы – пальцы, которые мы, его отец и мать, представляли наполненными соками мадам Муари, учительницы музыки, матери семейства, тридцати двух лет, супруги строгого пастыря душ человеческих нашей маленькой трудолюбивой общины.

VIII

Когда в дом приходит порок, он надолго остается там – вот истина, которая в течение всех последующих недель угнетала мою совесть. Что за несчастные мы люди! Развратные и падкие до развлечений! Чей удел – геенна огненная, озеро страданий. Так предсказывает Апокалипсис, и я не слышал более грозного предостережения. Но что же делать? Вмешаться – значило подвергнуть мадам Муари уголовному преследованию, публичному осуждению, пойти на открытый конфликт с ее мужем. Это значило серьезно ранить Луи. Мы предпочли ничего не менять и оставлять любовников в покое под собственной крышей в минуты их свиданий.