Маргарет Этвуд - Пенелопиада
Телемаху исполнился год, когда разразилась беда. И все из-за Елены — как теперь известно всему миру.
О надвигающейся катастрофе мы впервые услышали от капитана спартанского судна, зашедшего в нашу гавань. Он обходил окрестные острова, покупая и продавая рабов и, как полагалось гостям определенного статуса, мог рассчитывать на наше гостеприимство: мы пригласили его отобедать и переночевать под нашим кровом. Такие посетители всегда доставляли свежие новости: кто умер, кто родился, кто недавно сочетался браком, кто кого убил в поединке, кто принес своего ребенка в жертву кому-нибудь из богов. Но этот капитан явился с поистине неслыханной вестью.
Елена, поведал он, сбежала с троянским царевичем. Следовало полагать, этот юноша — Парис, один из младших сыновей царя Приама, — был весьма хорош собой. Любовь вспыхнула с первого взгляда. Все девять дней пиршества — Менелай не поскупился уважить высокого гостя — Парис и Елена пожирали друг друга глазами за спиной Менелая, но тот ничего не замечал. По мне, так ничего удивительного: он был толстокожий и тупой, как пробка. Наверняка он не ублажал тщеславие Елены должным образом, так что она только и дожидалась того, кто оценит ее по достоинству. Затем Менелай уехал на чьи-то похороны, а влюбленная парочка попросту нагрузила корабль Париса золотом и серебром под завязку и была такова.
И теперь Менелай рвал и метал. Не отставал от него и брат Агамемнон — блюститель семейной чести. Они отправили в Трою послов с требованием вернуть Елену и награбленное добро, но послы вернулись ни с чем. Парис и коварная Елена посмеялись над ними с высоких стен Трои. «Это было нечто!» — воскликнул наш гость с видимым удовольствием: как и все мы, он не прочь был позлорадствовать, когда сильные мира сего садились в лужу. «Только об этом теперь и говорят», — добавил он.
Выслушав капитана, Одиссей побледнел как полотно, но не сказал ни слова. Только ночью он объяснил мне, что его так обеспокоило:
— Мы все принесли клятву, — сказал он. — Мы поклялись на жертвенном коне, рассеченном на части, а это клятва могущественная. Каждого из тех, кто дал ее, теперь призовут на защиту чести Менелая — всем придется плыть в Трою и отвоевывать Елену.
А это будет нелегко, добавил он. Троя очень сильна, это куда более крепкий орешек, чем Афины в то время, когда их с той же целью разгромили братья Елены.
Я едва удержалась, чтобы не сказать, что Елену следовало держать под замком в сундуке в темном погребе, потому что она — ходячая отрава. Вместо этого я спросила:
— Ты поедешь?
Мысль о том, что мне придется остаться на Итаке без Одиссея, была нестерпима. Что за радость — жить одной в этом неприветливом дворце? Одной — в смысле без друзей и сторонников. И не будет больше ночных услад — того единственного, что помогало мне сносить властные замашки Эвриклеи и леденящее душу молчание свекрови.
— Я дал клятву, — сказал Одиссей. — Мало того, я сам придумал всю эту затею с клятвой. Теперь мне нелегко будет выкрутиться.
Тем не менее он попытался. Когда объявились Агамемнон и Менелай (им пришлось приехать собственнолично) со своим верным сторонником Паламедом, который, в отличие от этих двоих, был далеко не глуп, Одиссей встретил их в полной готовности. Заранее распустив слухи о том, что он повредился в уме, он напялил дурацкую крестьянскую шапку, запряг в плуг вола и осла и пошел пахать поле, засевая его солью. Я думала, что поступаю очень хитро, предложив гостям лично проводить их на поле, где они смогут воочию наблюдать это плачевное зрелище.
— Вот увидите, — сказала я, всхлипывая. — Он больше не узнает ни меня, ни даже нашего маленького сына!
И взяла ребенка с собой — для пущей убедительности.
Так Паламед и вывел Одиссея на чистую воду: он выхватил Телемаха из моих рук и положил его на землю прямо перед упряжкой. Одиссею пришлось остановиться, чтобы не погубить сына.
А это означало, что теперь расставания не избежать.
Наши гости польстили Одиссею, рассказав об оракуле, объявившем, что без его помощи взять Трою не удастся. После этого он, естественно, не стал медлить со сборами. А кто из нас устоял бы перед соблазном прослыть незаменимым?
XII. Ожидание
Что я могу сказать о следующих десяти годах? Одиссей уплыл в Трою. Я осталась на Итаке. Солнце вставало, совершало свой дневной круг и садилось. Лишь изредка я думала о нем как о пламенной колеснице Гелиоса. То же и луна — всходила и заходила, убывала и вновь росла. Лишь изредка я думала о ней как о серебряной ладье Артемиды. Весна и лето, осень и зима сменяли друг друга в назначенный им черед. Довольно часто дул ветер. Телемах становился старше год от года, ел много мяса, и все его баловали.
До нас доходили известия о том, как продвигается осада Трои: когда лучше, когда хуже. Рапсоды пели песни о славных героях — Ахилле, Агамемноне, Аяксе, Менелае, Гекторе, Энее и прочих. Мне до них не было дела: я ждала вестей только об Одиссее. Когда же он вернется и развеет мою скуку? Его имя тоже упоминалось в песнях, и я наслаждалась такими мгновениями. То он выступал с воодушевляющей речью, то примирял поссорившихся царей, то выдумывал какую-нибудь поразительную уловку, то давал мудрый совет, а то под видом беглого раба пробирался в Трою, чтобы переговорить с Еленой, которая, как утверждалось в песне, собственноручно его омыла и умастила благовониями.
Этот эпизод меня радовал меньше прочих.
И вот рапсоды воспели вершину его хитроумия: деревянного пустотелого коня с воинами во чреве. И тогда — весть промчалась молнией от маяка к маяку — Троя пала. Рассказывали о страшной резне и грабежах в захваченном городе. Кровь текла рекой по улицам, небо над дворцом полыхало пламенем; ни в чем не повинных мальчиков сбрасывали со скалы; троянских женщин увели в плен, не пощадив и дочерей царя Приама. А затем наконец прибыла долгожданная весть: греческие суда отплыли на родину.
И на этом все.
День за днем я поднималась на крышу дворца и смотрела на гавань. И день за днем — ничего. Иногда приходили другие корабли — но не тот, который я так ждала.
Другие мореходы приносили слухи и сплетни. Одиссей и его матросы напились допьяна в первом же порту, и команда взбунтовалась, рассказывали одни; нет, возражали другие, они поели какого-то волшебного растения и лишились памяти, но Одиссей их спас, велев связать и перенести на корабль. Одиссей сразился с одноглазым циклопом-великаном, утверждали некоторые; да ничего подобного, возмущались другие, то был всего-навсего одноглазый хозяин какой-то таверны, а драка вышла из-за того, что ему отказались заплатить. Нескольких матросов сожрали людоеды, говорили одни; нет же, настаивали другие, то была обычная потасовка — всего лишь откушенные уши и расквашенные носы, да кое-кого под шумок пырнули кинжалом. Одиссей гостит у богини на зачарованном острове, повествовали одни; она превратила его матросов в свиней (проще простого, на мой взгляд), но затем вернула им прежний облик, ибо влюбилась в Одиссея и теперь потчует его неслыханными яствами, которые готовит собственными бессмертными ручками, а каждую ночь они предаются неистовым любовным утехам; все это выдумки, отмахивались другие, просто-напросто он заглянул в дорогой бордель и поразвлекся с хозяйкой.
Ясное дело, рапсоды ловили эти россказни налету и приукрашали их, как только умели. В моем присутствии всегда исполнялись самые благородные версии — те, в которых Одиссей представал умным, смелым и находчивым победителем невиданных чудовищ и возлюбленным богинь. Единственная причина, по которой он до сих пор не вернулся домой, заключалась в том, что ему препятствует некий бог (согласно некоторым версиям — морской бог Посейдон) — отец изувеченного Одиссеем циклопа. Или даже несколько богов сразу. Или Сестры-Пряхи. Или еще кто-нибудь. Ибо не может быть сомнений — намекали рапсоды, желая польстить мне, — что лишь могучая божественная сила способна помешать моему супругу устремиться в объятия любящей — и любимой — жены.
Чем красочнее они все это живописали, тем более щедрых даров ожидали от меня в награду. И я никогда не скупилась. Даже явный вымысел — и то хоть какое-то утешение, если больше утешиться нечем.
Моя свекровь умерла. Лицо ее покрылось морщинами, как иссохшая, растрескавшаяся грязь. Тщетное ожидание свело ее в могилу — она скончалась в уверенности, что Одиссей никогда не вернется. По ее мнению, в этом была виновата не Елена, а я: зачем я тогда вынесла младенца на поле?! Старуха Эвриклея одряхлела. Мой свекор Лаэрт тоже сильно сдал. Он утратил всякий интерес к дворцовой жизни и перебрался в хижину близ одного из своих садов, где нередко можно было заметить, как он ковыляет в отрепьях между грушевыми деревьями, что-то бормоча себе под нос. Я подозревала, что он тронулся умом.
