Рейнолдс Прайс - Земная оболочка
Итак, в апреле я пошел ва-банк и выиграл. Заметил ли ты что-нибудь? Впрочем, как ты мог не заметить? Помнишь тот день, когда мы сопровождали два класса к Источникам. После обеда все отправились в чащу переодеваться в купальные костюмы, а мы с ней — непреднамеренно, я на этом стою, — очутились вдвоем в полуразрушенном павильоне. Нас разделяла висевшая в нем духота, засоренные ручейки у наших ног, холодный полумрак, но мы тянулись друг к другу, как полная луна к земле. Торн, клянусь тебе, я не коснулся ее. Я сказал: «Ева Кендал!» Она ответила: «Да, сэр!» Я спросил ее: «Смогли бы мы соединить навеки наши жизни? Вот прямо сейчас, взять и соединить?» И она ответила: «Да, сэр». Я не мог дотронуться до нее — кто-то шел к павильону, — я даже не сделал попытки приблизиться к ней. Мы связали наши жизни, стоя на расстоянии нескольких шагов друг от друга. И тем не менее союз наш нерасторжим — по крайней мере, я непрестанно молю бога об этом. Затем вошел ты, обеспокоенный нашим отсутствием. Что же ты увидел? До того часа я всегда был полностью с тобой откровенен — никаких секретов, никаких утаенных желаний, — но, хотя ты и задержался на миг в дверях, за которыми ярко светило солнце, и окинул нас взглядом, ты не сказал мне в течение нескольких последующих недель ни слова по этому поводу; я не услышал от тебя ни единого вопроса, ни единого предостережения. Скажи мне, Торн, — не обнаружил ли ты в пашем с Евой союзе какой-нибудь червоточины — не показался ли он тебе нечист, как вода источников, над которыми мы стояли в полумраке? А ведь, наверное, нам следовало бы заняться их очисткой.
В последующие недели апреля и мая мы вряд ли хоть раз приблизились друг к другу на более короткое расстояние, чем в тот день, когда стояли, образуя треугольник с тобой в вершине. И не говорили ни о чем, кроме разве: «Не забыла?» — «Нет!» За неделю до нашего отъезда, не сказав Еве ни слова, я сделал все несложные приготовления: мне нужно было купить билеты, договориться о регистрации брака, закончить работу и выдернуть те корни преданности и благодарности, которыми я прирос к твоему дому, Торн. Нет, не выдернуть — пересадить, надеюсь, так будет правильнее. А затем, за два дня до конца учебного года — я все экзамены принял, она сдала, — я попросил ее зайти ко мне в конце дня. Она вошла и остановилась у моего стола, и я спросил ее: «Надоело?» Она спросила: «Что?» — и лицо ее сжалось в испуге. Я сказал: «Заниматься». — «А! — сказала она. — Конечно. Я подумала, что вы про наш замысел». До тех пор я и не знал, что она относится к этому, как к замыслу, что оба мы в молчании стремимся к единой цели. Я тут же рассказал ей о своем плане и спросил, устраивает ли он ее. Она ответила: «Да, сэр». Я спросил: «А сможешь ли ты жить, если вдруг твоя семья откажется от тебя?» Она ответила: «Мистер Мейфилд, мне как-никак уже шестнадцать», — очевидно желая дать мне понять, что она знает, что делает. Тогда я повторил место и время встречи и сигнал; она кивнула без улыбки и повернулась, чтобы идти. Она уже подошла к самой двери — открытой настежь, а в коридоре толклись люди., — но я все же спросил ее: «Ева, зачем тебе это нужно?» Она остановилась, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Не знаю, мистер Мейфилд. Знаю только, что мы дали обещание и свое обещание я сдержу, если вы этого желаете». В комнате сгущались сумерки, день был пасмурный, но она стояла лицом к окну и еще никогда-никогда не казалась такой желанной, необходимой, как воздух. Ее узкое личико, ее огромные глаза, которые подолгу, не отрываясь и не мигая, смотрели на меня во время уроков, были, казалось, непогрешимы, недоступны лжи, обману или пагубной простоте. И тогда я сказал, «Да, я хочу, чтобы ты сдержала свое обещание». Она кивнула и ушла, и я увидел ее снова лишь два дня спустя вечером, когда данное обещание она стойко сдержала.
Теперь мы живем, у моей сестры Хэтти, ежечасно поражаясь точности, с какой сделали свои ставки, — поразительное везенье! У меня есть опора, Торн, есть руки, поддерживающие меня, тогда как раньше — на протяжении тридцати лет — вместо этого была пустота. Тоннель, уводящий вниз к мрачной одинокой смерти.
В общем, прости меня. И попроси свою мать верить мне — верить, что я не злоупотребил ее доверием, что у себя в комнате, в ее доме ни разу не позволил себе ничего лишнего. Поверьте, прошу вас, что поступил я так в силу давнишней неодолимой потребности, однако до этого я внимательно присмотрелся к той, которая могла эту потребность удовлетворить, и тщательно взвесил, не грозит ли мне опасность смять этот подарок судьбы. То, что я оскорбил чувства людей, безгранично доверявших мне, и оставил в их сердцах недобрую память по себе, невыносимо гнетет меня. Но я категорически возражаю против того, что я причинил им неизгладимый вред. Неужели кому-то может повредить законный союз двух одиноких, ни с кем не связанных обещанием людей? Неужели кто-то может отказать им в праве соединить свои судьбы! Неужели кто-то может сомневаться, что наш с Евой законный брак — не подрыв основ, а нечто совершенно противоположное?
Пожалуйста, ответь мне поскорее. Когда я узнаю, что ты хотя бы дочитал мое письмо до этого места и что тебя интересует наше настоящее и будущее в той же мере, как и прошлое, я напишу тебе снова о нас обоих. Пока же благодарю тебя от всей души — за прошлое, во всяком случае. Но я никогда не поверю, что Время позволит разбивать себя натрое. Оно едино и всегда простирается перед нами во всю свою длину. Ты же, Торн, со мной постоянно — твое имя, твое благородное лицо, твой басистый добрый голос.
С немеркнущей надеждой,
Форрест Мейфилд. * * *15 мая 1903 г.
Дорогая Ева!Твое письмо я получила: никто, кроме меня, не видел его, не знает о нем — и не узнает — за исключением Кэт, которая никому не проговорится. Ты спрашиваешь: успокоились ли мы, желаем ли тебе счастья и хотим ли видеть тебя? Ты всегда понимала папу и маму лучше, чем я, поэтому можешь сама решить, каковы будут ответы на эти вопросы. Я достаточно сделала, Ева, — почти все, что обещала, — и в настоящее время наслаждаюсь покоем. Постараюсь, однако, пересказать тебе, как закончился вечер твоего побега. Может, тогда тебе других ответов не понадобится. Я осталась сидеть в нашей комнате и успела прочитать пятнадцать глав «Первых коринфян», прежде чем за нами прислали Кеннерли. «А где Ева?» — спросил он, и я ответила: «Уехала с мистером Мейфилдом, насовсем». На это он сказал: «Скатертью дорожка!» — уселся в качалку и молчал, пока я кончала шестнадцатую главу, а затем сказал: «Что же нам теперь делать, Рина?» (Ему-то что — у него и работа, и своя жизнь. Кстати, он уже уехал.) Я ответила: «Я обещала врать до завтрашнего утра, придется и тебе». И он согласился.
Мы старались на совесть. Когда через полчаса пришла мама, мы оба сидели, уткнув нос в книгу, а когда она спросила про тебя, Кеннерли ответил, что ты пошла за чем-то к Кэт Спенсер. Она сначала поверила, спустилась вниз и сказала об этом отцу, но когда прошло тридцать минут, а ты так и не появилась, — мы к тому времени вернулись на веранду, — он встал, зашел в дом и надел шляпу; мама спросила: «Куда это ты собрался?» — а он ответил: «К Спенсерам». Так мы и сидели, слушая маму, которая говорила без умолку, а потом услышали шаги отца на тротуаре, и я подумала: «Кажется, так бы его и убила». Но я осталась на веранде ждать, и он подошел и остановился возле меня — я сидела на ступеньках. Насколько я могла различить в темноте, он старался заглянуть мне в глаза, а потом сказал: «Рина, я тебе ничего не сделаю», — и я ответила: «Хорошо, папа!» И тут он спросил: «Она убежала?» Я ответила: «Да, папа!» Мама спросила: «С Форрестом?» — и я опять ответила: «Да». Все молчали. Довольно долго никто не двигался с места. Потом мама встала, поцеловала Кеннерли и меня и пошла спать, ничего не сказав нам. Вслед за ней и папа пошел в дом и, по-видимому, разделся и лег, так и не зажигая лампы. Правда, не исключена возможность, что он просидел всю ночь в темноте, обдумывая случившееся (мы слышали, как они с мамой обменялись несколькими словами, то есть мы слышали их голоса, но слов не разобрали). Но говорили они спокойно и скоро замолчали. Тогда и мы пошли ложиться, предварительно заперев двери — впервые нам доверили это ответственное дело — и проспали всю ночь до утра.
За завтраком все было как обычно, только в конце, когда Сильви обносила нас последней порцией оладий, отец сказал ей, чтобы она позвала Мэг и пришла сама. Обе они явились и встали у буфета, и он сказал: «Теперь у нас новое правило, которое прошу строго соблюдать. На время мы вообще забудем о ее существовании. Не будем упоминать ее имени и говорить о ней». Все кивнули, и мама пустила слезу. В тот же вечер мы пошли в школу на выпускной акт. Тебя там поминали.
С тех пор все идет по плану. Кеннерли уехал к месту службы, пишет, что работу свою ненавидит, но мы это заранее знали. Папа много работает, мама чувствует себя неважно, у нас уже началась жара. Я-то люблю такую погоду, и спать одной в кровати куда прохладней. Если что-нибудь случится, я тебе напишу.
