Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
Я молча пожал плечами — дескать, не знаю. Ну и потом, что-что, а температуру я себе нарочно не повышал, в этом смысле моя совесть была совершенно чиста.
— Твоё путешествие ночью через весь город — это уже какой-то запредельный кошмар, — продолжил папа. — Страшный сон любого родителя. Хоть на цепь тебя теперь сажай до шестнадцати лет, чтобы точно никуда не сбежал.
«На цепь» — это, конечно, звучало ужасно. Но выглядело, с моей точки зрения, вполне справедливо. Так что я даже защищаться не стал. Просто не нашёл достойных аргументов.
— С другой стороны, — неожиданно заключил папа, — ты большой молодец, что пошёл провожать Наташу. Не оставил её одну. Её отец говорит, ты ещё и вину на себя взял, хотя я совершенно уверен, что этот ваш ночной побег из дома — совсем не твоя идея. То есть сын из тебя, конечно, вышел никуда не годный, нам с мамой здорово не повезло. Зато друг ты, как выяснилось, надёжный. Уже кое-что. Не зря мы с мамой столько конфет и сосисок на тебя извели. Возможно, со временем одним хорошим человеком на земле станет больше — при условии, что ты в ближайшее время не сбежишь на Южный полюс и там тебя не съест какой-нибудь хищный пингвин.
Я глазам своим не верил: папа улыбался. Весело, как будто я ничего не натворил. Я так обрадовался, что сказал:
— Я больше никуда не сбегу, обещаю. Но могу превратиться в звезду. В любой момент! Вы с мамой сами сказали, что это было бы здорово, так что теперь не пугайтесь.
— Судя по тому, какой ты горячий, ты уже в неё превращаешься, — вздохнул папа.
— Просто всё происходит довольно медленно, — говорит Наташка. — А мы этого не учли!
Я лежу на деревянном полу, каждой клеточкой тела ощущаю впитанный им за день солнечный трепет и жар. Мне так хорошо, лениво и сладко лежится, что Наташке приходится говорить за двоих, я даже не киваю, только думаю: «Да». «Да». «Да». Но этого достаточно.
— Мы представляли, что превратимся, как в сказочном кино — раз, и всё! А это медленный процесс. Очень много времени надо, чтобы человек превратился в звезду и при этом остался жив. Не сгорел, не взорвался.
И я снова думаю: «Да».
— Вот поэтому, — торжествующе заключает Наташка, — чем дальше, тем веселее и легче нам становится жить. А когда что-то вдруг идёт не так, это не имеет значения. Вообще никакого! Потому что главное дело всё равно делается, превращение происходит, а больше ничего и не требуется… Жалко, что я это так поздно поняла, но, наверное, понимание — тоже часть превращения. И раньше просто не могло случиться.
«Да, — снова думаю я. — Конечно, дружище. Ещё бы!»
— Две горсти гороха, одна морского песка, — вздыхает Наташка. — Крылья бабочек, стекляшки, пуговицы, монеты. Эта моя дурацкая мятая коробка. И волшебное слово «трульнгугунгунгук». Такая чепуха. И так отлично сработала, скажи!
И глаза её светятся в чердачном полумраке. И мои глаза светятся тоже — во всех временах сразу, раньше, сейчас и потом.
Владимир Тучков
Колдун
— Детерминированный!
— А я говорю — индетерминированный!
— Да вот хрен-то, детерминированный! Но тебе этого всё равно не понять!
— Это тебе не понять, что индетерминированный! Да ты и не хочешь ничего понимать!..
Диспут двух историков уже давно перешёл в ту фазу, когда выявить истину можно лишь при помощи жребия. Но они всё-таки продолжали надрывать глотки, брезгуя разрешить вопрос о детерминированности отечественного исторического процесса с помощью такого абсолютно индетерминированного приёма. К тому же одному из них в этом слове слышался «жеребец», а другому «кукиш».
Однако подбрасывать хворост в костерок не забывали, отчего, во-первых, делалось тепло, а во-вторых, руки отвлекались от мордобоя.
Вдруг из тумана, который, словно перекись, высасывает из организма пигмент, вышел мальчик лет десяти. Беленький и задумчивый, словно финн. Подсел на корточках к костру и протянул к огню руки, не проронив ни слова.
— Здороваться надо, мальчик, — сказал так и не успевший обзавестись детьми к сорока пяти годам детерминист. — Да ты откуда, в такую погоду-то?
— Здравствуйте, дяденьки, — стеснительно, отчего вышло чисто и задумчиво, ответил мальчик. — Да вот только… — И замолчал.
— Что — только-то?
— Только не положено мне никому говорить «здравствуйте». Узнают — ещё хуже будет.
— Как-то странно ты говоришь, мальчик. Кто узнает, отчего будет хуже?
— Да деревенские, с которыми я раньше жил.
— Как это «раньше жил»? — Мужчины поёжились от начавшего заползать под свитера тумана. Они уже более внимательно, как бы новыми глазами, поглядели на необычную белёсость парнишки, необычную даже для этих северных мест. На его просвечивающие от нервного пламени костра пальцы, которые не были чётко очерчены, а плавно переходили в неверный туман. — Как это ты, мальчик, «раньше жил»? А теперь что?
— А теперь я живу один.
— У тебя, наверно, родители умерли?
— Нет, и мама, и папа живы.
— Как же это ты живёшь один? Ничего не понятно. Где живёшь-то один?
— Здесь, в лесу.
Историки, чтобы немного просветлить начинавший ускользать разум, налили по граммульке и выпили.
— Убежал из дома, что ли?
— Зачем убежал? Прогнали.
— Родители?!
— Ну и родители тоже. А так-то меня все прогнали, вся деревня. Родители вначале пробовали спорить, но потом им всё рассказали, и они тоже прогнали.
— Господи! — вырвалось у одного. У другого зачесалось под ногтями. — Да за что же прогнали-то тебя, мальчик?!
— Колдун я.
— Как это — колдун? Ты что, серьёзно, что ли? Или это деревенские так тебя назвали?
— Они узнали, что я колдун, и прогнали из деревни.
— Ты — колдун?!. Ну и как же ты это делаешь?
— Чего?
— Ну, колдуешь…
— Я не знаю, просто когда чего-нибудь захочу, то оно и выходит. Ну, могу, чтобы осенью, там, цветы какие зацвели. Или чтобы стая птиц прилетела и осталась ночевать, где я захочу. Или чтобы ветер прилетел и повалил сухое дерево. Светлячков люблю…
— А покажи нам, мальчик, чего-нибудь.
— Не могу я просто так, дяденьки. Получается, только когда захочу… Вначале хотели убить, а потом просто прогнали.
— Да что же ты им такое сделал-то, что они так с тобой?..
— А я им ничего и не делал. Это они про меня всё сами придумали. У кого что случится, то, значит, я виноват, наколдовал. Корова, там, помрёт, дом сгорит — всё я. Я-то не знал, что молчать надо, что не надо им говорить, что я умею.
— Ну, ладно — эти идиоты, алкаши, но родители-то?! Мать что же?!
— А мамка стала говорить, что я так делаю, что сестра Жанка замуж выйти не может. И что Серёжка — он младше меня был — под трактор попал. Ты, говорят, погубил.
Мальчик заплакал и сквозь слёзы, всхлипывая, по-детски стал тянуться словами ко взрослым, как бы пытаясь вытащить из сердца непомерную для ребёнка занозу безжалобья.
— А я не могу плохого, я могу только просто так, чтобы… чтобы красиво было и чтобы мне от этого радость… А они не верят. Били долго, теперь одно ухо не слышит… Я не могу плохо, дяденьки…
Всё это было непереносимо. Особенно для сердец, покрытых непрочной защитной плёнкой университетской размеренности, которая сразу же стала отколупываться, а под ней — нетренированное, не знающее что и как, могущее адекватно реагировать лишь во время гражданских панихид.
— Да что же это такое, мальчик, творится-то… — даже ошалело рванулись налить ему. Однако мальчик, ещё не отвыкший от деревенского уклада, выпил, поблагодарил и успокоился.
— Ну вот и ладно, вот и хорошо, — поглаживал парнишку по плечу доцент в очках с толстыми стёклами. — Вот и ладно.
— Есть-то хочешь?
— Угу. — И принял из рук в руки разогретую на костре и вспоротую охотничьим ножом банку тушёнки.
— А что же ты тут ешь?
Мальчик глотал, потом говорил два-три слова и снова жадно глотал:
— Грибы собираю… ягоды, рыбу… ловлю, силки… ставлю — птицы, петлёй… зайца иногда получается…
— Да ведь зима скоро, как же ты тут?
— А я землянку вырыл, огонь жгу.
— А спички-то? Откуда?
— Ну, я когда замерзну, то очень хочется огня. И он зажигается.
— Ах да… Но ведь, наверно, скучно? Хотел бы опять в деревню?
— Не-а, убьют. Особенно Никишин, он, когда уже передумали меня убивать, всё равно хотел. Так даже связали, пока я не ушёл. У него машину кто-то поджёг, а я… — И мальчик опять начал потихоньку всхлипывать.
Дали кружку с чаем, бухнув туда пять столовых ложек пес ка. Глотание обжигающего чая успокоило мальчика.
— А я тут книжки вспоминаю — про Бульку, про живую шляпу, про Винни-Пуха… Я раньше в клубе много читал… А теперь вот вспоминаю… Ещё я люблю представлять, что будет.
— Как это?
— Ну, я могу узнавать, что будет.
