В. Коваленко - Внук кавалергарда
— Так вот, золотые мои, что я вам выдам, — крепкий, зычный голос цыгана осадил смех, — от Питера и, почитай, до сибирской земли власть стоит твердо красная. Большевиков, значит.
— Это уж ты, нехристь, загибаешь, — обиженно и зло встрял лавочник Митрохин. — Что, правда глаза колет? Сибирская земля-то, слава богу, за Уралом, а мы как ни есть Уральское казачество, а власти большаков и видом не видели: тут погорлопанили одни — не знаю, какого цвету они были, — да вот бяда: куды-то запропастились, что днем с огнем не найдешь.
— Над ветром нет хозяина, нет хозяина над цыганской душой, а я сказал, что знаю, что видел, а за красную власть не беспокойся: она тебя своим вниманием не обделит, подстрижет, как ярку. Придет.
— Держи карман шире, как бы не пришла, вон банда с Сороки, шайка девицы Маруси, почитай, чуть не год по всей губернии шурует. Да я еще краем уха слышал, — плутоватым прищуром он сверлил цыгана, — что идет в нашу сторону белая армия под предводительством лихого казачьего генерала, атамана Дутова. Что ж ты про это помалкиваешь аль не уразумел?
— Дык сейчас не поймешь, где белые, где красные, — встрял в перепалку Мишка Егоркин. — Мы с маманькой под Тоцкое ездили, так нас красные встрели. Обратно едем — там уже белые…
Отодвинув Мишку, цыган шагнул к Митрохину:
— Твою хваленую банду еще по весне на башкирской земле, под Стерлитамаком, и в хвост и в гриву раздолбали, а от атаманши Маруси остались одни шикарные галифе, так как ночью под тачанкой она любила спать без их.
Цыган заложил руки за спину, покачнулся на каблуках.
— О какой-такой армии ты толкуешь? Уж не о тех ли изгоях, что катятся на восток, оставляя за собой кровь да пепелище? И не твою шкуру они спешат спасать, а свою за границу ховать тащат. И по загривку им дает не кто иной, как Красная Армия. Так-то, мой кум Митрохин, — задиристо подмигнул цыган.
Одутловатое лицо лавочника враз побагровело, впору прикуривать, выдавил зло с нервной хрипотцой:
— Я тебе не кум, гусь свинье не товарищ.
— Ну что ж, — хохотнул цыган, — тогда я полетел.
— Счас ты у меня полетаешь! — Лавочник широко размахнулся и наотмашь ударил своим пудовым кулаком цыгану в переносье. Цыган ойкнул, схватившись руками за глаза, и ватно присел на корточки, сквозь пальцы побежала струйкой кровь. Митрохин развел руками, готовый оправдаться, но тут ему в висок припечатал крепкий на кулак кузнец Семенин. Лавочник кулем брыкнулся на цыгана. Ваньке кто-то вгорячах звезданул слева, и он свалился на Митрохина.
И тут началось. Кто кого бьет и за что — понять невозможно. Люди волтузили друг дружку, казалось, без разбору.
Ванька, прикрывая от ударов голову, вылез из драчливого круга и, поглаживая щеку, сел подле коновязи.
За спиной у него, на крыльце лавки, длинноволосый скуластый дьякон громогласно вопрошал толпу:
— За кого юшку пущаете, ироды? За лихоимцев красных, за голопузых сынов Иуды? Да будьте вы прокляты, нехристи!
Кто-то стремительно вырвался из свалки и непочтительно спихнул дьякона на землю.
На его место тут же вполз цыган, рядышком притулился Митрохин. Сидели, вытирая кровь с лица, меряя друг друга волчьим взглядом.
И дошли бы до греха мужики в жестоком, диком бое, да тут загалдела забравшаяся в палисаднике на деревья вездесущая ребятня:
— Верховой по большаку!
— Ох и шибко идет. Палит коня.
Разом отрезвели мужики и, уныривая друг от дружки глазами, потянулись гурьбой к деревьям. По пути осипшими голосами спытали пацанов:
— Далеко?
— Не с оружием ли?
Сверху охотно, но вразнобой отвечали:
— Недалече.
— У поскотины.
— Вроде без оружия.
Минуты через три вылетел наметом из проулка конь, на спине всадник болтается.
Шарахнулись мужики от хода коня, один лишь цыган, распахнув руки, навстречь пошел. Недоскакав, вздыбился конь, всадник кубарем со спины скатился.
Потоптал бы конь неловкого наездника, да кто-то из подоспевших мужиков вовремя изловчился узду перехватить. Разгоряченный конь, роняя хлопья пены, рванулся было, забесновался по кругу, но, почувствовав окорот, смирился.
— Тю-тю, никак пацанка? — изумленно присвистнул кто-то. Перед толпой и впрямь стояла девчушка лет пяти, в мешковатом платье, синих шароварах и босиком.
Пихая столпившихся людей, с палкой на плече, к коню протиснулся местный дурачок Сенька-патефон.
— Я ампиратор, — гордо сообщил он девчушке и начал делать палкой всякие военные жестикуляции. Пацанка, испуганная необычным манером Сеньки, в опаске прижалась к ноге коня.
«Ампиратора» вытолкали взашей, тогда он принялся маршировать подле плетня и бубнить свои «ампираторские» уставы, не обращая внимания на толпу.
Девчонка стала быстро о чем-то говорить по-своему, показывая рукой на дорогу.
— Че она балаболит?
— Покличьте Леху, он иху словесность разуметь могет, — кинул в толпу кузнец.
— Казашка, — удивленно выдохнул кто-то позади Ваньки, только сейчас разглядевший девочку.
В разом наступившей тишине стало слышно, как конь перекатывает на зубах железо мундштука, всхрапывая и роняя с губ клочья пены.
Сход расступился, пропуская тщедушного мужичка в залатанной солдатской гимнастерке.
— Мин татарча блямс, — прошелестел он разбитыми губами.
Девчушка, заслышав схожие с родным языком слова, шагнула к солдату, пытаясь понять смысл вопроса.
Кажись, про воинство лопочет, — дыхнул на ухо Ванькин сосед.
— Да тише вы, дайте послухать.
— Чего слухать-то, один хрен ничего не понимаешь.
— Да замолчите! — крикнул солдат раздраженно. Девчонка, захлебываясь, сказала еще несколько слов и замолчала, кулачком, с намотанным на него поводом уздечки, вытерла запыленное лицо и напряженным взглядом обвела обступивших ее людей. Мужики осадили солдата.
— Докладай, о чем она балакала?
Пальцы солдата зашарили по распахнутой груди в поисках оторванных во время бузы пуговиц.
— Говорит, ехали в гости в Башкирию, да в верстах двадцати от нас напоролись на отряд конных солдат. Батя посадил ее на выпряженного коня и послал упредить нас. А что с ним самим сталось — она не ведает.
— А чей отряд — белых али красных?
— А тебе какая разница, кто у тебя лошадь отымет: белые али красные?
— Тоже верно.
— Сказала, что солдаты.
— Что делать будем, мужики?
— Обсудим.
— Опять друг дружке морды бить?
— Это как получится.
— Пацанку кто-нибудь возьмите домой, накормите, успокойте. Батя-то ее большой души человек оказался: незнакомую деревню упредил, большое дело изделал.
— Она будет со мной, — солдат обнял девчонку за плечи, сказал ей что-то, объясняя, и они, взявшись за руки, пошли в проулок, к дому солдата.
— Давайте, мужики, ховаться и вещи какие ховать, — высказал кто-то мысль всех. — Пока не поздно.
— Это мы еще посмотрим.
— Кажный сам за себя.
И сход стал расползаться по домам.
Через минуту на площади осталось от силы человек десять.
Ванька подобрал оброненный в свалке картуз, стал выбивать из него пыль, когда его окликнул кузнец Серафим. Подходя к ним, Ванька расслышал последние слова, что говорил кузнец цыгану: «Хороший паренек, круглый сирота…»
— Ну, парень, — обнял он Ваньку за плечи, — как тебе сходка?
Ванька неопределенно пожал плечами.
— Было бы еще веселее, коли пришли богатеи Сопрыкины да Анохины. Ты вот что, паря: приходи до меня, пополуднуем, совместно о жисти потолкуем. Придешь?
Ванька утвердительно затряс головой. Ему было вдвойне приятно, что такой человек, как кузнец Серафим, приглашает его вместе пообедать и побалакать, да к тому же он наверняка увидит его дочь Настю. Зазнобу Ванькиного сердца. Уже ради этого стоило идти.
Он подосвиданился с кузнецом и цыганом за ручку и в распирающих грудь чувствах бесцельно побрел по улице, цепляя ногой все встречные кочки и палки.
III
Над гребнем небольшого леса, прощаясь, зависло оранжевое солнце. Листвой зашумел ветерок. Прохладой потянуло от реки Самары, и вместе с прохладой пришел оттуда пряный запах ячменных полей.
Громыхая железными шинами о каменистую землю, со скрипом вползли в перелесок подводы. Стучали о камни подковы уставших лошадей. В седлах, понуро покачиваясь, сидели сморенные дневным зноем казаки.
Ротмистр объявил долгожданный привал и тяжело спрыгнул с седла на землю.
Полк, состоявший из трех смешанных эскадронов (донских, украинских и уральских казаков), а также двух рот пехоты, при пулеметах и пушках, рассыпался по перелеску.
Степан Березин снял папаху и, вытирая ею мокрый лоб, подмигнул другу:
— Что, Василий, отмучились от пекла? Запорожский казак Александр Макущенко покривил в кислой ухмылке рот.
