Эльмира Нетесова - Забытые смертью
Фелисада дрожала от ужаса. Услышанное потрясло.
— Я и сам не помню, как за борт бросился. Жизнь стала не нужной вовсе. Но выловили под гик. Мол, не все успели моей жопой натешиться вдоволь. И кинули в каюту. Отдохнуть до ночи. Пока у «стариков» вахта кончится. Я не мог больше жить. И влез в петлю. Из нее меня повареной-юнга вытащил. Вместе с радистом откачали.
И сами, спрятав меня в рубке, к капитану пошли. Тот в госпиталь отправил. А тем временем отец с комиссией нагрянул. Устроил погром, суда потребовал. Прежде всего — над капитаном. И теми, кто меня из жизни вышибал! Ну, мужик-то он крутой — папаня! Взъярился. Потребовал, чтоб без пощады… И когда я всех виновных указал, оказалось — половину экипажа под расстрел ставить надо. Дело стали затягивать, следствие не спешило. А меня, от греха подальше, досрочно демобилизовали. Рассчитали, что время и расстояние успокоят, сгладят злобу. Отец увез меня домой. Я через полгода решил устроиться на работу поваром, вернуться на прежнее место. Я уже знал к тому времени, что никого из команды крейсера не приговорили к расстрелу. Лишь минимальные сроки в штрафбате отбыли зверюги. Отделались легким испугом абсолютно все. А капитан — всего смешнее — выговором отделался. Ну да плюнули мы с отцом. Забыть решили. К тому ж здоровье наладилось. Не хотели воспоминаньями себя терзать. Ну и взяли меня поваром в ресторан. Я на радости поначалу по две смены вкалывал. Не верилось, что из «джунглей» службы уехал навсегда. Постепенно забывать начал пережитое. Отец старался об армии даже не говорить. Уж на что любил фронтовые воспоминанья. А тут — заклинило. Меня от военной формы в дрожь бросало. Когда на флот уходил, во мне чистого весу, без тряпья, сто десять кило было. Вернулся — шестидесяти не набралось. Три года в ресторане работал, а прежний вес не смог набрать. Хотя и женился. На нашей девахе. И вроде как жизнь наладилась. В две зарплаты укладывались. Да только втемяшилось моей бабе жить чужим умом. Ее брат на целину поехал. Трактористом устроился. Семью вызвал. И письмо за письмом шлет, все хвалится заработками да покупками. Ну и моей засвербело в одном месте. Тоже за длинным рублем захотелось. И давай меня подбивать да сманивать. Мол, не весь же век со свекрами жить. Пора и свой дом заиметь. Как все люди. Я поначалу отшучивался. Не воспринимал всерьез. Говорил, что от добра добра не ищут. Родятся дети, будет кому их досмотреть. Все ж при бабке, не в яслях. Болеть не будут. Да и места в доме достаточно. Просторно. Никто нам не мешает, живем дружно. Но баба за свое. Уж коли вашему брату приспичит, вынь да положь, — дожарил грибы Килька. И, размешав их в кастрюле, сказал: — Клянусь своей пробитой сракой, солянка получилась на з… Попробуй отказаться! — спешил набрать в миску. И, подав Фелисаде, потребовал: — Все сожрать, переварить и добавки попросить! Такой солянкой, чтоб меня медведь обосрал, можно министров кормить! Чтоб их пузы треснули! Честное паразитское!
— Почему ты не ешь? — удивилась баба.
— Я потом. Вместе со всеми… Так привык. А ты — больная. Потому и питание усиленное. Лопай, едрена мать! — шутя, приказал Килька.
Фелисада заставляла себя есть. А Килька уговаривал:
— Ешь, в жизни и не такое говно глотать доводилось и жива осталась. Тут же со старанием готовил. Усердно, можно сказать, все свое искусство и знанья вложил. А ты морду воротишь. Разве это по-людски? Должна глотать и спасибо говорить, — увещевал Килька бабу.
Успокоился, лишь когда она съела всю солянку.
— По себе знаю — в голодной требухе болезнь хозяйничает. В сытом пузе ей нет места..
— Так ты был на целине? — спросила повариха.
— Куда ж деваться, если заела окаянная баба? Днем и ночью одно и то же. С тем засыпали, под тот бубен просыпались. А тут еще теща подключилась. И тоже насела. Пока молоды — мир посмотрите. Может, впрямь вам тоже повезет. Пока детей не родили, дорога легкой будет. Появится ребятня — руки свяжет. Так и останетесь на одном месте пеньками гнить, тянуть от получки до зарплаты. Мы, старики, не вечные. Испробуйте свои силы. Авось счастливей нас окажетесь. И уговорили, сбили с панталыку. Отец мой против был. Мать отговаривала. А моя змеюка заявила: коль я останусь, она одна поедет. Что ж, мол, делать, коль мужики трусливей баб нынче стали? Она подначила, а меня задело за живое. И через месяц переехали мы с ней в Кустанай. В совхоз. Где степи — шире неба. Взяли нас обоих поварами, когда вербовали. А по приезде кем только не довелось вкалывать. Две зимы плотничал. Потом на тракториста выучился, пять лет на полях мантулил, пока совхоз столовую построил. Я к тому времени все перезабыл. Да и желающих работать поварами оказалось втрое больше, чем нужно было. Не стал я бабам дорогу переходить. Совестно было, да и втянулся. На тракторе себя как-то больше мужиком почувствовал. К тому же и заработки держали. На них мне грех было жаловаться. И хозяйством обзавелись, как все семейные в том совхозе. Нам и вправду дом дали. Я его вместе с мужиками доводил до ума. Казалось, не хуже людей устроились. Мою дуру пусть не в столовую, в библиотеку взяли. Работа легкая. Мало получала, зато не надрывалась с котлами. Не простывала. Не боялась проверок всяких засранцев-санврачей. Никому не кланялась, ни от кого не зависела. На работу что на праздник наряжалась. Губы красила, одеколонилась. Я, дурак, и радовался, что моя баба пупок не рвет, — усмехнулся Килька. — А через некоторое время стал замечать, что мужики, глядя на меня, посмеиваются. Я вниманья не обращал. Потом мне, после работы, механик подсказал, чтоб за женой своей последил немного. И что думаешь? Застал! Застукал на горячем! Выкинул из дома под сраку. И домой своим написал. Мол, скурвилась благоверная! Беру с нею развод. Хочу вернуться домой с чистым паспортом и расчетом. Ну и, как полагается, заявленье подал. А мне месяц на обдумыванье дали в надежде, что помиримся. Да куда там? Она уже по рукам пошла. Со всем селом перетаскалась. А я что, свой хрен на помойке поднял, чтоб ее опять принять? Да еще, лярва, меня опозорила, пидором ославила на весь совхоз. Вроде я как мужик ни на что не годный. Ну, разобрало меня. Отомстить решил. Доказать всему люду. И через неделю женился на своей прицепщице. Страшненькая, зараза, была. Ну да не до выбора. Думалось, чем страшнее, тем вернее. На красивой уже обжегся. Эта — даром никому не нужна. На нее лишь ночью смотреть можно было. А днем, если назад, на прицеп не оглядываться — совсем терпимо. Не искать же мне бабу на танцульках. Времени не было, и возраст не тот. А эта — всегда рядом, за спиной. Недалеко ходить. Сплюнул иль высморкался — враз достал. В ее страшноте плюсов много нашел. На нее не то мужик, кобель не оглянется, черт заикой останется. Если кто по пьянке поймать захочет, глянет в рожу — не только протрезвеет, перед собственным хреном извиняться станет до конца жизни за то, что по глупости импотентом оставил…
— Батюшки! Зачем же такая нужна? Как жить с нею? — посочувствовала Фелисада.
— Потому что сплетни отмести решил. И доказать, и отомстить, и порвать намертво с первой. Вот и женился. Всем на смех, себе назло!
— Бедный Килька. Зачем так угораздило? Ехал бы домой. Нашел бы путевую женщину, — пожалела Фелисада запоздало.
— У меня другого выхода не было. Не придумал. Я очень спешил, чтобы заткнуть всем пасти. Ведь моя бывшая трепалась: вроде она из-за моей неспособности не беременела и не рожала!
— А почему у вас за все годы не было детей? — спросила Фелисада.
— Да потому, что она не хотела! Это вся моя семья знала. Она первую беременность оборвала. И после того не беременела. А ведь врачи ее о том предупреждали. Я просил. Так эта дура не захотела в восемнадцать стать матерью. Говорила, мама ее не советует. Рано, мол. Успеется. Поживите для себя. Успеете сопляков навалять. Дурное дело — не хитрое. Так и осталась в бесплодных, а я — бездетным. Не ей, мне надо было бы хай поднять и тещу из дома в шею выкинуть. Да воспитание не позволило. — Он матюгнулся в кулак.
— А за что тебя Килькой зовут?
— За службу в Морфлоте. Никитин так придумал. За ним и другие. Ну и ладно. Килька — тоже рыба. Хорошо, что не обидное, — рассмеялся Николай и, помолчав, сказал: — В детстве бабка все Миколкой меня звала. Дед — Миколаем. Как мужика.
— А куда же ты свою вторую жену подевал? На прицепе забыл? — спросила Фелисада.
— Ты понимаешь, что случилось-то? Пока она незамужней была, головы не поднимала. От людей харю прятала. Когда женой стала, возомнила, что она вовсе не страшило, раз я на ней женился. И рыло подняла, пасть разевать научилась. Уже на первом месяце жизни заявила, что раз я повар, то и готовить должен сам. На обоих. Добро бы попросила с лаской, ну… как бабы умеют. Чтобы мужик с охоткой взялся. Так нет же! Чуть ли не в приказном тоне. Понял бы, если б она перегружена была, уставала иль болела. Ну я и послал ее. Пригрозил: если хлебало отворит — как лягушку, за ногу из дома выброшу. А про себя решил не расписываться с нею, когда развод с первой получу. Прицепщица моя усекла, что поспешила с уздечкой ко мне подходить. Да и я допер. Запряг ее на работе круто. Без отдыху на прицепе сутками держал. Изматывал так, что она не слезала — вываливалась с прицепа. По малой в кусты раз в сутки еле успевала. За всю посевную, может, два раза в бане была. И деньги я ей не отдавал. Хватит! На одной накололся. И выдавал лишь на питание. Готовила она, надо сказать, неплохо. И чистюля оказалась редкая. Все в доме привела в порядок. Чуть передышка — стирает, белит, моет. Без дела не была. Но характер — дрянь. Видно, часто ее обижали. Мстительная, мнительная, ругливая, она ревновала меня к каждой барбоске. Бывало, поздороваюсь с продавщицей магазина — скандал дома. С парикмахершей пошучу — истерика. С банщицей заговорил, моя кикимора неделю со мной не разговаривает. Ну, как-то вывела из себя. Побил легонько. Она — в милицию… Меня вызывают. Мол, чего это ты дома буянишь? Я и рассказал участковому, как живу. Тот мне и говорит: «Как мужик мужика — понимаю. Но, если она еще одно заявление принесет, не обижайся, вынужден буду принять меры».
