Осама Дадзай - ЗАКАТНОЕ СОЛНЦЕ

— Нет. Я просто хотела сказать, что это в твоей натуре. Кто еще станет наклеивать репродукцию Ренуара на спичечный коробок в кухне или мастерить носовые платки для кукол… А уж послушать, как ты говоришь об этих розах… Можно подумать, что речь идет о живых людях.

— Это потому, что у меня нет детей, — вдруг, неожиданно для себя самой, сказала я.

Сказав же, вздрогнула и стала нервно теребить вязанье на коленях. В ушах вдруг отчетливо, словно я слышала его по телефону, зазвучал мужской голос, хрипловатый бас. «Ведь ей уже двадцать девять», — произнес он. Щеки запылали от стыда.

Матушка, не сказав ни слова в ответ, продолжила чтение. В последнее время она была как-то особенно молчалива, может быть потому, что ее лицо почти постоянно прикрывала марлевая повязка. Эту повязку ей велел носить Наодзи. Он вернулся с юга недели полторы тому назад, бледный как смерть. Разумеется, он не удосужился сообщить нам о своем приезде заранее, просто в один прекрасный летний день под вечер вошел в сад через калитку.

— Фу, какой ужасный дом! Верх безвкусицы! Остается только повесить вывеску «Пансион Лай-лай. Всегда в продаже китайские пельмени».

Это было единственное приветствие, которое я от него услышала.

Матушка дня за два до его возвращения слегла, у нее заболел язык. Выглядел он вроде бы вполне обычно, но она говорила, что любое движение причиняет ей нестерпимую боль, и ела только жидкую кашу. Когда я предложила вызвать врача, она отрицательно покачала головой и с горькой усмешкой сказала:

— Он поднимает меня на смех.

Я смазывала ей язык люголем, похоже, без особого эффекта, и была в постоянном нервном напряжении.

Тут-то как раз и явился Наодзи.

Присев у изголовья матушки и кратко поздоровавшись с ней, он тут же вскочил и принялся ходить по комнатам, осматривая дом. Я пошла за ним и, улучив момент, спросила:

— Как тебе показалось, матушка изменилась?

— Да, уж изменилась, так изменилась. Совсем высохла. Самое лучше для нее — поскорее отправиться на тот свет. Такие, как она, не созданы для нашего мира. На нее просто больно смотреть.

— А я?

— А ты огрубела. Вид потасканный, небось путаешься с кем попало. Есть в доме сакэ? Хорошо бы сегодня напиться.

Я пошла к О-Саки, хозяйке единственной местной гостиницы, и, сообщив о возвращении брата, попросила у нее немного сакэ, но она ответила, что сакэ, к сожалению, кончилось. Вернувшись домой, я так и сказала Наодзи, а[object Object] на меня совсем как чужой, я никогда не видела его таким, выругался и заявил, что я просто не умею говорить с людьми, потом, спросив, где находится гостиница, нацепил сандалии, в которых мы обычно выходим в сад, и помчался в поселок. Настал вечер, но он не вернулся. Я сидела и ждала[object Object] его любимые печеные яблоки и омлет, даже лампочку в столовой заменила на более яркую, но брата все не было. Тут в кухню заглянула О-Саки.

— Барышня, я не знаю, как и быть. Он пьет сивуху, — приглушенным голосом сообщила она, как нечто чрезвычайно важное, выпучив еще больше и без того круглые, как у карпа, глаза.

— Сивуху? Ты имеешь в виду метиловый спирт?

— Да нет, никакой не метиловый, но…

— То, что он пьет, не повредит его здоровью?

— Нет, но…

— Так оставь его, пусть себе пьет.

О-Саки, поперхнувшись, кивнула и удалилась. Я пошла к матушке.

— Он пьет у О-Саки, — сказала я ей, а она, криво улыбнувшись, ответила:

— Вот как. Наверное, с опиумом покончено… Поужинай одна. А потом приготовь, пожалуйста, постель для Наодзи. Постели ему посередине комнаты. Сегодня мы будем спать здесь втроем.

Мне захотелось плакать.

Поздно ночью, громко стуча ногами, вернулся Наодзи. Мы все устроились на ночь в одной комнате под общим пологом от москитов.

— Ты бы рассказал маменьке о том, как там было на юге, — попросила я, укладываясь.

— Да нечего рассказывать. Абсолютно нечего. А если что и было, то быльем поросло. Только и помню, как ехал в поезде по Японии и смотрел в окно на рисовые поля. Какие же они красивые! А больше ничего и не было. Гаси свет. Иначе я не засну.

Я погасила лампу. Лунное сияние потоком хлынуло в комнату. На следующее утро Наодзи, развалившись на постели, курил, глядя на море.

— Я слышал, у вас что-то с языком? — вдруг спросил он, впервые соизволив обратить внимание на то, что матушке явно неможется. — Наверняка на нервной почве. Небось, спите с открытым ртом. Не годится так распускаться. Надели бы марлевую повязку. А еще лучше возьмите кусочек марли, пропитайте его каким-нибудь лекарством, хотя бы ливанолом, что ли, и засуньте под повязку.

Услышав это, я взорвалась.

— И как называется такое лечение?

— Я бы назвал его эстетическим.

— Но маменьке будет наверняка неприятно в повязке.

Я знала, что матушка не любит, когда у нее что-нибудь на лице, даже если это очки, а уж марлевая повязка…

— Ну как, маменька, будете носить повязку? — спросила я, а она совершенно серьезно ответила:

— Буду.

Я остолбенела. Похоже, она готова была верить всему, что говорит Наодзи, и слушаться его во всем.

После завтрака я, как велел Наодзи, смочила кусочек марли ливанолом и соорудила повязку, которую отнесла матушке. Она молча взяла повязку у меня из рук и, не вставая с постели, послушно закрепила тесемки за ушами. В этой повязке она показалась мне маленькой девочкой, и сердце мое болезненно сжалось.

После обеда[object Object], что должен встретиться со своими токийскими друзьями и учителями-литераторами, облачился к костюм и, взяв у матушки две тысячи йен, отправился в Токио. И вот прошло уже полторы недели, а он все еще не вернулся. А матушка каждый день надевает марлевую повязку и ждет его.

— Замечательное лекарство этот ливанол. Когда я в повязке, язык совсем не болит, — улыбаясь, говорит она, но боюсь, что она выдает желаемое за действительное.

Недавно матушка заявила, что уже поправилась, и встала с постели, но аппетита у нее по-прежнему нет, говорит она тоже мало, и это меня беспокоит. Интересно, чем Наодзи занимается в Токио? Несомненно, захваченный водоворотом безумной столичной жизни, шатается по всяким злачным местам вместе с этим писателем Уэхарой… Чем больше я думала об этом, тем тяжелее делалось у меня на душе, похоже, в конце концов я окончательно расклеилась, иначе с чего бы я вдруг стала приставать к матушке с этими розами, а потом неожиданно для себя самой ляпнула эту ужасную фразу о детях?

Вскочив с места, я прошла в дом и, не зная, куда себя деть, рассеянно поднялась на второй этаж в европейскую комнату.

Эта комната была предназначена для Наодзи. Несколько дней тому назад я, посоветовавшись с матушкой и попросив нашего соседа Накаи помочь мне, перенесла сюда вещи Наодзи: его платяной шкаф, письменный стол, книжный шкаф, несколько деревянных сундуков, битком набитых книгами и тетрадями, словом все, что стояло прежде в его комнате на Нисикатамати. Расставлять шкафы и прочее мы не стали, оставив вещи лежать где попало: когда Наодзи вернется из Токио, он сам решит, куда что ставить. В результате комната оказалась завалена вещами так, что ступить было некуда. Вытащив из случайно подвернувшегося под руку сундука какую-то тетрадь, я прочла надпись на обложке: «Дневник Вечернего лика». Открыв тетрадь, стала читать. Похоже, эти записи были сделаны в то время, когда Наодзи принимал наркотики.

Такое чувство, будто тебя сжигают заживо. Нестерпимая боль, от которой хочется кричать, а ты не в силах выдавить ни слова, не в силах издать ни звука. Ад кромешный, какого еще не было и никогда не будет, ад беспримерный в истории человечества, глупо даже пытаться прикрыть чем-то эту страшную зияющую бездну.

Идеи? Ложь. Принципы? Ложь. Идеалы? Ложь. Порядок? Ложь. Искренность? Истина? Чистота? Все, все ложь. Говорят, глициниям в Усидзима тысяча лет, а глициниям в Кумано несколько веков, самые крупные грозди в Усидзима достигают девяти сяку,[6] а в Кумано — пять сяку. Только в них, в этих цветах и ликует душа.

Я тоже — дитя человеческое. Я тоже живой.

Логика — есть любовь к логике. А не любовь к живому человеку.

Деньги и женщины. Логика, стушевавшись, спешит выскользнуть прочь.

Смелый вывод доктора Фауста о том, что одна улыбка девственницы дороже всех наук на свете, дороже истории, философии, образования, религии, законов, политики, экономики.

Наука — иное название для тщеславия. Усилия, направленные к тому, чтобы человек перестал быть человеком.

Клянусь бессмертным Гёте, я могу писать, и писать превосходно. Вы говорите о безупречной композиции, прекрасном чувстве юмора, умении растрогать читателя до слез или заставить его вытянуться в струнку… Смог бы я, поборов стыд, написать совершенное, с вашей точки зрения, произведение, нечто такое, что заслуживает чтения вслух, ну, скажем, что-то вроде титров к фильму? Вероятно, смог бы, но, по-моему, в таком понимании шедевра есть что-то мелочное. Только безумец, читая роман, может от избытка почтения вытянуться в струнку. Я бы ему посоветовал тогда вообще читать в парадном мундире. Да что говорить, чем лучше написанное, тем меньше в нем должно быть высокомерия. Я стану писать нарочно небрежно, неуклюже, мне бы только увидеть улыбку искреннего удовольствия на лице друга, — а там плюхнусь задом на землю, вскочу и прочь, прочь, смущенно почесывая затылок. Ах, видеть радость на лице друга в такую минуту!..