Альберто Моравиа - Чочара
С этими словами он ушел, хлопнув дверью. Мы остолбенели. Сидели с бутербродами в руках и смотрели друг на друга. Потом я сказала Розетте:
— Плохо наше дело.
Розетта, как бы угадав мои мысли, ответила:
— Ничего, мама, давай сойдем с поезда и поищем машину.
Но я, не слушая ее, сняла с полки чемоданы, открыла дверь, и мы вышли из вагона.
На перроне не было никого, в вокзале — никого, на привокзальной площади — никого. От площади уходила вдаль прямая проселочная дорога, ослепительно белая на солнце и очень пыльная; по краям дороги — живая изгородь с редкими, покрытыми пылью деревьями. От жары и волнения у меня пересохло горло, но тут я заметила в углу площади фонтан и подошла к нему напиться: фонтан был сух. Розетта, стоявшая с испуганным лицом у чемоданов, спросила:
— Что же нам делать, мама?
Места мне были хорошо знакомы, я знала, что эта дорога ведет прямо в Фонди.
— Тронемся в путь, дочка, ничего другого нам не остается.
— А как же чемоданы?
— Понесем их.
Розетта ничего не ответила, она только с недоумением взглянула на чемоданы, не понимая, как мы их понесем Я раскрыла один из чемоданов, вынула две салфетки и свернула их жгутом. Еще девушкой я часто носила вещи на голове, мне приходилось таскать тяжести до пятидесяти кило весом. Приготовляя головные накладки, я сказала:
— Сейчас мама покажет тебе, как это делается.
Розетта, успокоившись, улыбнулась мне.
Я положила свернутую салфетку на голову, надвинула ее на лоб и велела Розетте сделать то же самое. После этого мы разулись. Закончив приготовления, я положила себе на голову по порядку большой чемодан, на него средний и сверху сверток с едой. Розетте я дала самый маленький чемодан. Я объяснила ей, что она должна идти, держась очень прямо и поддерживая одной рукой угол чемодана. Она сразу поняла и пошла вперед, неся чемодан на голове, а я подумала: «Хотя она и родилась в Риме, но в ее жилах течет кровь женщин Чочарии». Босые, с чемоданами на голове, шли мы к Фонди, по обочине дороги, кое-где поросшей травой.
Дорога была длинная и совершенно безлюдная, в полях тоже не было видно ни души. Городской житель, мало знающий деревню, не увидел бы в этих полях ничего необычного, но я до переезда в город была крестьянкой и мне бросилось в глаза, что кругом так пусто. Время сбора винограда давно уже прошло, а между тем виноградные грозди висели среди пожелтевших листьев, переспелые, изъеденные осами и ящерицами, некоторые из них уже потемнели и начали гнить. Кукуруза местами спуталась и полегла, заросла сорной травой, початки на стеблях созрели и были совсем красными. Земля вокруг фиговых деревьев была усыпана плодами, перезрелыми и лопнувшими, исклеванными птицами. В полях не было никого, и я подумала, что все крестьяне убежали. А между тем погода стояла чудесная, тихая и жаркая, зовущая людей к сбору урожая. Такова война, подумала я: все кажется обычным, а между тем внутри завелся червяк войны, люди в страхе разбегаются, а безразличная природа продолжает дарить им свои плоды — фрукты, зерно, траву и растения, как будто ничего не случилось.
К Фонди мы подходили усталые, растерянные, с пересохшим горлом и запыленными до колен ногами. Я сказала Розетте:
— Зайдем выпить и закусить в трактир, отдохнем немного, а потом поищем автомобиль или тележку, которые отвезут нас к дедушке с бабушкой.
Но ничего этого мы не нашли: ни трактира, ни автомобиля, ни тележки. Войдя в Фонди, мы сразу заметили, что в городе никого нет, жители покинули его. На улицах не было ни души. На закрытых дверях магазинов кое-где белели клочки бумаги, на которых было написано, что хозяин магазина уехал; двери и ворота домов закрыты наглухо, окна забиты, закрыто все, вплоть до чердачных отдушин. Нам казалось, что мы идем по улицам города, жители которого вымерли от какой-то повальной болезни. А ведь в Фонди в это время года всегда бывает много народу, погода стоит хорошая, на улицах толпятся женщины, мужчины, дети вперемежку с кошками, собаками, ослами, лошадьми, даже с курами; все идут по своим делам или гуляют, заходят в кафе, сидят перед домами. В лучах солнца, падавших на фасады домов и на мостовую, некоторые переулки казались живыми, но, всмотревшись, мы видели те же окна с закрытыми ставнями, те же забитые двери; блеск солнца на камнях мостовой пугал нас, а царившее везде молчание и гул наших шагов на пустынных улицах еще больше усиливали в нас страх. Я останавливалась, стучала в двери, звала, но никто не открывал мне, никто не откликался на мой зов. Так мы дошли до трактира «Петух», на деревянной вывеске которого красовался выцветший и общипанный петух. Старая, выкрашенная в зеленый цвет дверь со старинным запором и большой замочной скважиной была заперта; я приникла к этой скважине и увидела темную комнату, а в глубине окно, выходящее в сад. Из окна был виден залитый солнцем виноградник, черные грозди висели среди зелени увитой виноградом беседки. Кроме стола, на который падал луч солнца, в помещении нельзя было ничего рассмотреть. Здесь тоже никого не было, трактирщик убежал вместе со всеми.
Вот тебе и деревня, хуже чем в Риме! Как я ошиблась, мечтая найти в деревне то, чего не было в Риме. Я сказала Розетте:
— Знаешь что? Давай отдохнем немного, а потом вернемся на станцию и уедем-ка обратно в Рим.
Как было бы хорошо, если бы мы так сделали! Но увидев испуганное лицо Розетты, которая, конечно, тут же вспомнила о бомбежках, я поспешно добавила:
— Но прежде, чем отказаться от наших планов, давай сделаем еще одну попытку: ведь мы видели только Фонди, поищем убежища в настоящей деревне, может быть, мы и найдем какого-нибудь крестьянина, который приютит нас у себя на пару дней, а потом увидим, что нам делать дальше.
Мы отдохнули немного, присев на каменную изгородь; говорить не хотелось, нас пугал звук наших голосов, нарушавший тишину покинутого города. Отдохнув, мы поставили на головы чемоданы и вышли из города со стороны, противоположной той, откуда пришли. Около получаса мы шли по проселочной дороге, солнце жгло беспощадно, дорога, как и до Фонди, была покрыта белой, точно мука, пылью. Как только вдоль дороги начались апельсиновые сады, я свернула на первую тропинку, думая, что куда-нибудь она нас да приведет, в деревне все тропинки куда-нибудь ведут. Апельсиновые деревья росли очень густо, листва их была чистая, без следа пыли, под деревьями лежала густая тень; после изнуряющей жары и пыли проселочной дороги мы почувствовали себя значительно бодрее. Тропинка извивалась между деревьями, и Розетта вдруг спросила меня:
— Когда бывает сбор апельсинов, мама? Я машинально ответила:
— Начинают собирать их в ноябре. Увидишь, какие они сладкие.
Сказав это, я прикусила себе язык: был конец сентября, а я все время говорила Розетте, что мы уезжаем из Рима дней на десять, не больше, хотя в глубине души знала, что это не так, и вдруг я проговорилась. К счастью, Розетта не заметила этого, и мы с ней шли все дальше по тропинке.
Наконец тропинка вывела нас на поляну, посреди которой стоял домик: когда-то он был, наверно, розовый, но теперь весь почернел и облупился от старости и дождей. Открытая наружная лестница вела на террасу второго этажа, где под аркой висели связки стручкового перца, помидоров и лука. На лужайке перед домом были разложены фиги, они сохли на солнце. По всему было видно, что в домике жили крестьяне. Не успели мы позвать хозяев, как навстречу нам вышел крестьянин, который, очевидно, заметил, что кто-то идет по тропинке, и подстерегал нас. Он был стар и ужасно худ, его маленькая лысая головка с ввалившимися щеками, длинным, похожим на клюв, носом, глубоко сидящими глазами и низким лбом напоминала коршуна. В руках у него был серп, которым он, казалось, приготовился защищаться от нас. Он спросил:
— Кто вы? Чего вы хотите?
Я не растерялась, потому что со мной была Розетта, а присутствие человека слабого и нуждающегося в защите всегда придает силу. Я ответила, что нам ничего не нужно, что мы из Ленолы — сказав это, я не особенно согрешила против истины, потому что родилась я действительно недалеко от Ленолы, — что мы прошли очень долгий путь и сильно устали; если он может дать нам комнату для ночлега, то мы ему заплатим, как в гостинице. Он стоял на лужайке, расставив ноги, и слушал меня; рваные штаны, покрытая заплатами куртка и серп в руке делали его похожим на огородное пугало; думаю, что из моих слов он понял только то, что я собираюсь платить и не буду скупиться; позже я узнала, что он придурковат и ничем, кроме наживы, не интересуется Но и в вопросах наживы он, вероятно, разбирался с трудом, потому что ему понадобилось очень много времени, чтобы понять мои объяснения, он все время повторял:
— У нас нет комнаты; ты будешь платить, но чем? Предосторожности ради я не хотела вытаскивать при нем деньги из кармана под юбкой, знаете, во время войны кто только не становится вором и убийцей, а у этого человека было и так лицо вора не то убийцы, поэтому я продолжала повторять ему, что он может быть спокоен: я ему заплачу. Но он не понимал. Розетта тянула меня за рукав, шепча, что лучше нам будет уйти, но тут, к счастью, пришла его жена, маленькая и худенькая женщина, гораздо моложе мужа, с удивленным и восторженным лицом и блестящими глазами. Она сразу поняла, чего мы хотим, и, чуть не обнимая нас, повторяла:
