Альберто Моравиа - Чочара
— Это семья разбойников. Может, они нам ничего плохого и не сделают, но могут и убить нас обеих и закопать вместо удобрения под апельсиновыми деревьями — с них хватит.
Я сказала это, чтобы излить душу, но тут же поняла, что сделала это напрасно, потому что Розетта, еще не оправившаяся после страха, пережитого во время бомбежек в Риме, сейчас же заплакала и зашептала, прижимаясь ко мне:
— Я так боюсь, мама. Давай уйдем отсюда сейчас же.
Тогда я объяснила ей, что это только мое предположение: во всем виновата война. Винченцо, Кончетта и их сыновья, конечно, честные люди. Мои слова не убедили ее, и она сказала:
— Все равно, давай уйдем отсюда, нам здесь плохо. И я обещала ей, что мы скоро уйдем, потому что жилось нам здесь действительно очень плохо. Так плохо, что теперь, вспоминая об этом времени, я могу смело сказать, что никогда, нигде не было нам так плохо, как у Кончетты. Она уступила нам свою спальню, в которой спала вместе с мужем с первого дня их женитьбы; я — крестьянка, так же как и Кончетта, но все же должна сказать, что никогда в жизни не видела такой грязи. В комнате стояла страшная вонь, просто нечем было дышать, хотя окна были все время открыты, мы задыхались от этого затхлого и кислого запаха старой грязи, тараканов и мочи. Я стала искать причины такой вони и обнаружила в тумбочке два ночных горшка из белого фарфора с розовыми цветами, очень высоких и узких, похожих на две вазы без ручек. Эти-то горшки, которые никогда не чистились и были внутри ужасно грязные, издавали такое зловоние. Я выставила их за дверь, на что Кончетта так рассердилась, что чуть не побила меня, говоря, что получила эти горшки от матери, что это их фамильная вещь и она не понимает, почему я отказываюсь держать их в комнате. В первую же ночь мы обе почувствовали ужасный зуд, не дававший нам уснуть Матрац на этой двуспальной кровати был весь в рытвинах и ямах, набивка свалялась в комья, он шуршал и кололся, а материя, которой он был обтянут, была такая тонкая, что могла порваться при первом нашем движении. Розетта то и дело ворочалась с боку на бок, я, наконец, зажгла свечку и наклонилась над кроватью: при свете мерцающего огонька я увидела не одного или двух, а целые полчища клопов, разбегавшихся во всех направлениях, темно-красных, огромных, напившихся нашей крови, которую они сосали уже несколько часов. Кровать была черным-черна от клопов, даю вам слово, что я никогда не видела столько клопов. В Риме мне случалось очень редко найти одного-двух клопов, но я сейчас же давала перетянуть матрац, и клопы исчезали. А здесь были тысячи клопов, и они водились, наверное, не только в матраце, но и в деревянной кровати и вообще во всей комнате.
Утром мы встали с Розеттой и принялись рассматривать себя в зеркало шифоньерки: кожа на нас была покрыта красными волдырями, укусы клопов виднелись по всему телу, мы были похожи на больных, подцепивших какую-то нехорошую накожную болезнь. Я позвала Кончетту, показала ей Розетту, которая, плача, сидела голая на кровати, и стала стыдить ее, что она уложила нас в постель с клопами, на что она, как всегда возбужденно, ответила:
— Ты права, я знаю, что в кровати водятся клопы, и это стыдно, неприлично, противно. Но ведь мы — деревенские бедняки, а ты — городская синьора: нам — клопы, а тебе — шелковые простыни.
Она признавала, что я права, но говорила это так, как будто смеялась надо мной; согласившись сначала, она сделала неожиданное заключение, что клопы тоже божьи твари, и уж если бог их сотворил, значит, они на что-нибудь годятся. Под конец она сказала, что положит нас на сеновал, где они держат сено для мула. Сено кололось, в нем тоже были, наверное, насекомые, но это были чистые насекомые, которые ползали по нашему телу, щекотали нас, но не пили нашей крови.
Я прекрасно понимала, что долго так не могло продолжаться.
В этом доме все было отвратительно: и постель и еда. Кончетта была ужасная неряха, делала она все наспех, небрежно, кухня была черна от грязи, которая годами налипала на кастрюли и тарелки, воды в кухне не было, и хозяйка никогда ничего не мыла, стряпала впопыхах, как попало. Кончетта каждый день готовила одно и то же блюдо, которое в Чочарии называют «минестрина»: нарезала тонкими ломтиками домашний хлеб, клала его в глиняную миску и заливала отваром из фасоли. Это блюдо едят холодным после того, как жидкость пропитает хлеб и он превратится в тюрю. Я никогда не любила минестрину, а у Кончетты, отчасти из-за грязи — мы обязательно каждый раз находили в миске мух или тараканов, — отчасти потому, что даже этого простого блюда Кончетта не умела делать как следует, меня от него просто тошнило. Ели мы по-крестьянски все из одной миски, каждый облизывал свою ложку и опять погружал ее в тюрю. Поверите ли, когда я сделала ей замечание, что я каждый раз вытаскиваю из миски вместе с хлебом и фасолью кучу дохлых мух, эта хамка мне ответила:
— Ешь, ешь. Что за беда, если и съешь муху? Это такое же мясо, как телятина.
Наконец, видя, что Розетта совершенно не может есть эту гадость, я стала ходить с Кончеттой на проезжую дорогу, проходившую мимо их сада. Здесь теперь прямо на дороге был рынок, перебравшийся из города, жизнь в котором стала опасной из-за фашистов, которые все отбирали, и воздушных тревог. На дороге встречались крестьянки, торгующие свежими яйцами, фруктами, мясом и даже рыбой. Они запрашивали бешеные цены, а когда я пробовала торговаться, отвечали:
— Ну и ешь свои деньги, а я буду есть яйца.
Они знали, что время теперь голодное и что деньги в голодное время теряют свою стоимость, поэтому и драли втридорога. Кое-что я все-таки покупала, но была вынуждена угощать семью Кончетты, и деньги у меня текли как вода, так что я серьезно призадумалась.
Мы хотели уйти отсюда, но куда? Англичане все еще не приходили, и я сказала Кончетте, что нам, пожалуй, стоит попытаться найти какой-нибудь возок или хотя бы пешком добраться до деревни, где жили мои родители, и там уж ждать конца войны. Она сейчас же с большим воодушевлением встретила мое сообщение:
— Конечно, так будет лучше. Только у себя дома человек может делать, что ему вздумается. Разве кто-нибудь может заменить родную мать? Ты правильно это придумала, здесь тебе все не по душе: у нас клопы, минестрина тебе не по вкусу; а в доме твоих родителей те же самые клопы и такая же минестрина покажутся тебе раем. Почему бы и нет? Завтра Розарио отвезет вас на повозке, это будет прекрасная прогулка.
Мы были очень довольны и доверчиво ждали следующего дня и Розарио, который должен был откуда-то вернуться. Розарио вернулся с целым коробом плохих новостей: немцы хватали мужчин, фашисты арестовывали всех, кто отваживался ездить по дорогам, англичане бросали бомбы, американцы спускались на парашютах, и везде царили голод, нехватки, суматоха; между англичанами и немцами скоро будет большая битва как раз в тех краях, где находится деревня моих родителей, и в немецкой комендатуре сказали, что все жители вывезены из деревни и помещены в концентрационный лагерь возле Фрозиноне. Еще Розарио сказал нам, что ездить по дорогам опасно из-за самолетов, которые спускаются очень низко и обстреливают людей из пулеметов, стараясь их убить; ходить по горным тропинкам тоже опасно, потому что в горах много дезертиров и разбойников, убивающих людей ни за что. Одним словом, нам обеим гораздо выгоднее ждать прихода англичан здесь, в Фонди, а ждать осталось совсем недолго, потому что союзная армия наступает и будет здесь не позже как через неделю. Многое из того, что он сказал, было ложью, но была в его словах и правда, которую он так искусно перемешал с ложью, что и ложь казалась правдой Бомбежки и обстрелы из пулеметов были правдой, неправдой же было то, что около деревни моих родителей должна была произойти битва и что из деревни выселили всех жителей. Мы были очень напуганы и одиноки, других сведений, кроме привезенных Розарио, у нас не было, и нам и в голову не пришло, что он нарочно сочинил эти дурные вести, чтобы задержать нас у себя в доме и продолжать наживаться на нас. Времена, действительно, были тяжелые, а у меня была дочь, и я не могла взять на себя ответственность пуститься с нею в путь, рискуя встретиться с опасностями, о которых говорил нам Розарио, даже если была только одна возможность из ста столкнуться с ними. Поэтому я решила отложить поездку в родную деревню до более спокойных времен и ожидать прихода союзников в Фонди.
Из дома Кончетты нам, во всяком случае, надо было уйти и как можно скорее, хотя бы потому, что их дом, как я об этом уже говорила, стоял в очень уединенном месте среди апельсиновых садов, и мы были здесь совершенно беззащитны; сыновья же Кончетты внушали мне все меньше и меньше доверия. Я уже сказала, что они оба были молчаливы, но когда начинали говорить, то в их словах сказывался характер, который мне совсем не нравился. Один из них рассказал нам, например, просто так, в шутку:
