Борис Екимов - Предполагаем жить
Он спал долго и проснулся лишь к вечеру, заботливо прикрытый большим клетчатым пледом. Глаз не открывал – через смеженные веки ему привиделось, что в углу комнаты, за столом, за работающим компьютером, сидит отец. Ведь, засыпая, думал о нем. Покрывало откинув, он вскочил на ноги.
Это был, конечно же, не отец, а старший брат Алексей. И на отца он был совсем не похож: коренастый, плечистый, с темным ежиком волос и
"шкиперской" короткой бородкой – не по годам строгий, а для иных – суровый, если бы не глаза – синие, материнские, в них – тепло, добрая молодая усмешка. Но это – для своих.
Встретились посреди комнаты, обнялись, разглядывая друг друга. Не виделись давно.
А на столе письменном не выключенный компьютер брата пестрил цифрами.
Вспомнив недавнее, докторское, Илья спросил весело:
– А что у нас с нефтью на Лондонской бирже?
– С нефтью все как положено, – четко ответил Алексей. – Цены рас тут. Там лапы крепкие. А ты вот погляди, что с пшеницей творится. -
Он вернулся к столу, к компьютеру, поискал и нашел нужное. – А ведь толь ко август месяц… Была бы своя отгрузка, – озаботился он, – какой-нибудь небольшой портик или хотя бы стенка причальная, чтобы
Новороссийск обойти. Новороссийск – это такая воронка, туда не пролезешь, или тебя там задушат. А у нас цены сейчас смешные. Бери и снимай хорошие пенки.
– Какой ты… – подивился Илья, пристальней разглядывая брата. – На стоящий бизнесмен. Нефть, зерно… А тебе сейчас покажу другое, – вспом нил он и снова открыл тот самый шкаф, в который уже заглядывал нынче и который именовали домашним музеем. Там хранились фотографии, тетради, альбомы – все давнее, детское, школьное; в том числе и былая старшего бра та страсть – ботаника, биология: гербарии, полевые дневники, коллекции минералов. Старший брат был всегда серьезен в своих увлечениях. "Мамочка родная" порою насмешливо называл его отец, впрочем, должное сыновьему характеру отдавал, говоря: "Парень надежный".
В прошлом, молодом своем увлечении биологией Алексей был основателен. Пухлые полевые дневники с фотографиями, рисунками, засушенные, мумифицированные воском насекомые в коробках, под стеклами. "Дневные, или булавочные бабочки (Rhopatocera)",
"Семейство сатиры", "Семейство голубянки", "Водяные скорпионы"…
Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.
– Парусники, – проговорил он. – Подалирий… Павлиний глаз… Но тут же постановил:
– Все это выкинуть надо. Все это детство.
Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних и глубоких.
Алексей всерьез и долго увлекался биологией, со школьных лет занимаясь в клубе юных биологов при местном университете, в который и поступил, и проучился два года, а потом внезапно прежнюю учебу и увлечения оставил навсегда.
Повод, казалось, был совсем смешным: стеклянная литровая банка с домашним борщом и обычный кипятильник.
В университете, на кафедре, Алексей был человеком своим и однажды в час неурочный зашел в один из кабинетов, где и увидел эту самую банку с борщом и торчащим из нее кипятильником, а рядом – хлеб ломтями. Борщ закипал, распространяя запах, этому кабинету несвойственный. За столом возле банки сидел заведующий кафедрой, любимый и уважаемый профессор. Алексей смутился: он зашел не ко времени, да и спросил некстати: "Столовая наша не работает?" -
"Работает, – ответил профессор, – но так дешевле".
Опомнившись, Алексей тут же ушел. За ним, закрываясь на ключ, щелкнула дверь.
Вначале был стыд оттого, что зашел некстати. Но потом в голове появилось иное, о нем стало думаться. Алексей хоть и жил в семье, обеспеченной материнскими трудами, но видел, что происходит в городе и стране. Бедность, безработица, нищенские зарплаты и пенсии, которых порою месяцами не дают. В студенческую столовую Алексей даже не заглядывал, зная, что там кормят пусть и дешево, но ужасно: пустые супы да каши. И кормятся там студенты сельские, из общаги. Но даже эта нищенская студенческая столовая профессору, оказывается, не по карману. У него ведь семья, дети. А для себя – этот борщ в стеклянной банке, принесенный из дома, ломти хлеба… Когда молодые лаборантки кое-как перекусывают на работе, это еще понятно. Но профессор…
Алексей был уязвлен и даже поражен, у него будто глаза широко открылись, чтобы он мог ясно увидеть нынешнее и завтрашний день.
Чужой и свой собственный.
Вот он – живой пример: долгие годы трудов, стараний. Ведь у этого профессора вначале было молодое стремление, какой-то дар, потом институт, аспирантура, кандидатская диссертация, потом докторская – это все годы и годы, труды и труды. Забрался, поднялся на вершину, о которой мечталось смолоду. В глазах, в голове Алексея словно фотографический снимок остался, и его можно было разглядывать: немолодой усталый человек в стоптанных дешевых башмаках, в заношенном костюме. Все это – обтерханные сорочки, давно из моды вышедшие галстуки, застиранные носки, запах плохого одеколона, – все это виделось раньше, но собралось воедино лишь теперь. И еще – эта стеклянная банка с борщом. Вот он – венец жизни. А что ему говорят домашние, этому профессору? А если и не говорят, то что думают.
Удивленной матери он сказал:
– Я не буду там учиться, я не хочу быть нищим профессором.
– Но, милый… – пыталась она его отговаривать. – Это – временное. В конце концов, потом, когда-нибудь, все устроится. И тебе ведь это нра вится.
– Мне не нравится быть нищим, – твердо ответил Алексей. – Я хочу жить достойно. И не сидеть вечно на твоей шее. Ты можешь и не выдер жать. Мы ведь растем, тяжелеем, как и наши запросы.
А отец пожал плечами:
– Рационально… На сегодняшний день. – И, вздохнув, добавил: – Но скучно.
Алексей спорить с отцом не стал, потому что не хотел обижать его: отец – тот же профессор, но кто его кормит?
Уже тогда, в возрасте молодом, двадцатилетнем, Алексей все сделал по-взрослому: перешел в университете на факультет экономический; еще учась, стал помогать матери в ее делах; потом недолго стажировался в
Германии, а вернувшись, теперь уже основательно начал работать в
"хабаровском" концерне. Сейчас он занимался новым для Хабаровых делом – заводом по производству детского питания, запустить который должны были уже следующим летом.
А что до увлечения прежнего, молодого, то Алексей его оставил сразу и навсегда, с холодной рациональностью умного человека; а если что-то на первых порах и вспоминалось, то сразу вызывал в памяти ту самую профессорскую банку с борщом и кипятильником, из нее торчащим.
Эта банка разом стирала любые добрые воспоминания, оставляя в душе лишь жалость к тому человеку, который сидел возле банки, ко многим и многим. И слава богу, что он вовремя понял и его миновала чаша сия.
Теперь уже на всю жизнь.
И потому домашний музей в шкафу, дверцу которого распахнул младший брат, – все эти тетради, альбомы, собрание засохших цветов и листьев, мертвых жучков и мух, бабочек – если и тронул Алексея, то лишь на мгновенье.
– Все это – детство, Илюша, – повторил он. – И оно давно кончи лось.
Выкинуть надо. А может, и не надо… – смягчился он. – Постареем, снова в детство впадем, будем вспоминать старое. Или займемся всерьез. Как Шлиман, на старости лет. У него ведь получилось: золото
Трои нашел. А чем я хуже? – рассмеялся он.
Раздался телефонный звонок.
– Конечно, конечно, мамочка, – ответил Алексей. – Да, он спал, сей час проснулся. Я сам, знаешь, всегда готов… – засмеялся он. – Мне лишь галстук подтянуть. А Илюшке недолго собраться. До встречи!
Мамочка нас на ужин зовет, – объяснил он брату. – Ресторан новый.
Называется "Во-во". Знаешь такой?
– Мы – не местные… – ответил Илья. – Тем более аспиранты. Нам ли по ресторанам шастать.
– Значит, ты – не золотая молодежь, если ресторанов не знаешь. Новый ресторан со странным названием "Во-во", а может быть, это французское "Бо-бо" или английское "Боу-боу", разместился в центре города, в его пешеходной зоне, рядом с набережной. Он недавно открылся, и потому все в нем: драпировка стен, светильники, мебель, форменная одежда и даже лица служителей: швейцара, метрдотеля, официантов – ласкало взор еще не захватанной опрятностью. В небольшом кабинете круглый стол был уже накрыт на троих. И мать объявилась сразу же.
– Что у нас за праздник? – спросил у нее Алексей.
– Не хочу домашней суеты. Варя в отпуске. Хочу спокойно ужинать и на вас глядеть. Вы у меня такие красивые.
– В тебя, конечно… – польстил Алексей.
Ресторанный кабинет был уютным: неяркий свет, приглушенная спокойная музыка, молчаливые и услужливые официанты. Метрдотель порой объявлялся, справляясь, все ли в порядке. Но все было хорошо: закуски, вино, еда в подогретых тарелках.
Алексей даже спросил у матери:
– А это не твой ресторан? Что-то они больно услужливые.
