Джон Фаулз - Червь
В отличие от наших современников, которые на месте Ребекки, конечно, возмутились бы, что рассказ об их религии встречают недоверием и насмешками, как раз это Ребекку и не задевало. К такой недоверчивости и нападкам ей было не привыкать, иное отношение к её вере показалось бы ей необычным и до крайности подозрительным. Досадно было другое: допрос ведётся так, что ей не дают изложить своё вероучение с начала до конца, привести доводы в его защиту, показать его истинность, его насущную необходимость, страстную созвучность времени. По сути, стряпчего и женщину разделяют не только возраст, пол, сословная принадлежность, степень образованности, место рождения и неисчислимое множество других несовпадений; главное различие между ними кроется много глубже. Они представляют две несхожие стороны человеческого духа, возможно, коренным образом связанные с разными полушариями мозга, правым и левым. Каждое из них само по себе ни хорошее, ни плохое. Те, у кого более развито левое полушарие (и правая рука), обладают холодным математическим умом, любят порядок, ясно выражают мысли, как правило, осмотрительны и во всём держатся традиций; в основном благодаря таким людям обществу удаётся существовать без потрясений — или вообще существовать. Что же касается тех, у кого лучше развито правое полушарие, то они, с точки зрения строгих мудрецов или благоразумного бога эволюции, куда менее стоящая публика. Им в удел следует оставить какие-нибудь второстепенные сферы бытия — искусство, религию, где склонность к мистике и отсутствие логики придутся к месту. Они, подобно Ребекке, не отличаются трезвостью мысли и часто страдают непоследовательностью. Чувство времени (и понятие о своевременности) у них нередко притуплено. Они живут и скитаются большей частью в бесконечно разросшемся настоящем; в отличие от честных, добропорядочных правшей, которые чётко отграничивают это настоящее от прошлого и будущего и не позволяют им своевольничать, люди с правополушарным мышлением воспринимают «вчера» и «завтра» точно так же, как «сегодня». Беспорядок, смуты, перевороты — всё это их рук дело. Вот что они за люди, эти двое, живущие в 1736 году. Они стоят на противоположных полюсах, и не важно, что физиологическую подоплёку их противостояния стало возможно обсуждать лишь сегодня, много лет спустя.
В эту минуту левша Ребекка сдерживает свою правополушарную натуру из последних сил. Наконец она прерывает молчание и, словно размышляя вслух, произносит:
— Эх ты! Слепцом прикинулся, слепцом прикинулся.
— Не смей так со мной разговаривать! Я тебе запрещаю!
Женщина понижает голос:
— Запрещай, запрещай. Туча ты чёрная, ночь ты, Люцифер ты, и вопросы твои дьявольские. Думал, цепи законника будут глаза мне застить, а только сам пуще меня слепотствуешь. Не видишь ты разве, что этот мир погублен без возврата? Не новыми грехами — старыми, которые от века. Ничто как ветошь, тысячекрат изодранная, измаранная, и всякая нить в ней — грех. И знай, что дочиста её уже не отмыть и не обновить ни во веки веков. Ни тебе не обновить, ни твоей братии. И не обновить вам больше злых путей, на которые совращали вы невинных от самого их рождения. Или не замечаешь ты, что слеп вместе со своей братией?
Аскью порывисто вскакивает:
— Молчать! Молчать, тебе говорят!
Но с Ребеккой творится что-то невероятное. Она тоже поднимается и продолжает свою отповедь. Неторопливость сменяется скороговоркой, доходящей до невнятицы:
— Как чтишь ты Небеса? Тем, что учиняешь ад из века сего. Или не видишь ты, что единая твоя надежда — это мы, кто Христом жив? Отступись от путей своих, живи путями Иисуса Христа, ныне позабытыми. Твой мир — он насмешник, гонитель, только и ищет их истребить. Ты и братия твоя осуждены, непременно осуждены, и что ни день, то больше. И будет так: возродятся пути Его, и тогда увидят это грешники, и мы, люди веры, оправданы будем, а ты со своим легионом, проклятые во антихристе, за слепоту свою, за беззаконные пути осуждены. Так победим мы. Истинно говорю: Иисус снова грядёт, пророчество было. И свет Его просияет сквозь всякое дело и всякое слово, и мир сделается точно окно, и польётся свет, и станет в нём видимо всё какое ни есть зло, и покарается в аду, и ни одному подобно тебе осуждённому против того не устоять…
— В тюрьму тебя! В плети!
— Нет, злой карла, напрасно ты покушаешься уловить меня в свои злые силки. Истинно говорю: не случалось ещё примера, чтобы ушедшее воротилось, пустое ты затеял — его удержать. Этот день — нынешний, нынешний! Истинно говорю: грядёт новый мир, и не станет греха, не станет вражды меж людьми, меж мужчиной и женщиной, отцом и сыном, слугой и господином. И никто больше не пожелает злого, не умоет рук, не пожмёт плечами, никто не будет, подобно тебе, закрывать глаза на всё, что смущает его покой, что противно его самоугодливости. Не станет судья судить бедняков, когда и сам на их месте не удержал бы себя от воровства. Не будет владычествовать корысть, ни суетность, не будет злобных усмешек и пышных пирований в то время, что люди голодают, ни утешных телу рубах и башмаков в то время, что хоть один человек наг и бос. Разве ты не видишь, что скоро лев будет лежать рядом с агнцем[164], что всё станет истина и свет. Господи, ну как же, как ты не видишь! Нельзя статься, чтобы ты был так слеп к своей жизни вечной, нельзя тому статься!..
Аскью бросает взгляд на Джона Тюдора, который, склонившись над столом, строчит по бумаге:
— Эй, любезный, ты что, заснул? Заткни-ка ей глотку!
Тюдор встаёт и нерешительно топчется на месте.
— Истинно говорю тебе: вижу, вижу! Как же ты не видишь, что вижу я? Грядёт, гря…
Тюдор уже было бросился к Ребекке, чтобы зажать ей рот, но тут же застывает как вкопанный. Происходит неожиданное. При слове «вижу» Ребекка вдруг отводит взгляд в сторону. Теперь она смотрит не на Аскью, а куда-то левее. Там, в углу, футах в пятнадцати от неё, имеется небольшая дверь, ведущая, судя по всему, в соседнюю комнату. Глядя на Ребекку, можно подумать, что кто-то вошёл в эту дверь и его-то появление и заставило женщину умолкнуть. Это ощущение настолько явственно, что Аскью и писец поспешно оглядываются на дверь. Закрытая дверь неподвижна и нема, в комнату никто не входил. Как по команде, стряпчий и писец поворачиваются к Ребекке. Женщина остолбенела. Она смотрит всё тем же неподвижным взглядом, не в силах вымолвить ни слова. Но не изумление, не растерянность сковывают ей язык — вид её показывает, что она покорилась чьей-то воле и едва ли не благодарна за то, что её прервали. Насторожённое строптивое лицо, как по волшебству, преобразилось, на нём забрезжила улыбка. Трудно угадать, кого она видит там, в углу, однако её взгляд, удивительно робкий, по-детски простодушный, полный ожидания, говорит о том, что перед ней внезапно предстал человек, с которым её связывает любовь и доверие.
Аскью ещё раз быстро оборачивается на дверь и переводит взгляд на Тюдора. Тот глазами отвечает на его невысказанный вопрос.
— Никто не входил?
— Ни одна живая душа.
Они застывают, уставившись друг на друга. Затем Аскью поглядывает на Ребекку:
— Припадок. Попытайся её опамятовать.
Тюдор приближается к оцепеневшей женщине, но останавливается на некотором расстоянии и, протянув руку, с опаской, точно прикасается к змее или свирепому хищнику, трясёт её за плечо. Ребекка по-прежнему не сводит глаз с двери.
— Крепче, крепче тряси. Небось не укусит.
Тюдор заходит ей за спину, отодвигает стоящий позади неё стул и берёт женщину за плечи. Ребекка остаётся безучастна, но он продолжает её тормошить, и вдруг она глухо вскрикивает, точно от боли. И даже не от боли, а как бы от осознания нестерпимой утраты. Просто удивительно, как этот вскрик напоминает рвущийся из глубины души вздох, которым венчается сближение мужчины и женщины. Ребекка медленно обводит глазами комнату. Увидев, что Аскью всё стоит перед ней по другую сторону стола, она тут же закрывает глаза и роняет голову на грудь.
— Посади её.
Тюдор подвигает ей стул:
— Извольте присесть, сударыня. Всё уже прошло.
Ребекка безвольно опускается на стул и клонит голову ниже. Закрыв лицо руками, начинает всхлипывать — смущённо, как бы стыдится своего срыва. Аскью подаётся вперёд и упирается руками в стол.
— Что это было? Что вы там такое увидели?
Вместо ответа женщина всхлипывает ещё громче.
— Воды. Подай ей воды.
— Не надо, сударь, не будем её трогать. Это как при нервической горячке. Сейчас отойдёт.
Аскью снова окидывает взглядом плачущую женщину и решительно подходит к закрытой двери. Пробует открыть, но дверь не поддаётся. Аскью с растущим раздражением дёргает ещё и ещё. Бесполезно: дверь заперта. Стряпчий теперь уже не спеша возвращается к окну и выглядывает на улицу. Смотрит и ничего не видит. В глубине души, где рассудок бессилен, Аскью потрясён не меньше самой Ребекки — правда, ни за что не хочет в этом признаться. Он не оглядывается, даже когда женщина, отбросив смущение, разражается пронзительными рыданиями, сотрясающими тело, надрывающими душу. Но вот всхлипы раздаются всё реже и реже, и лишь тогда он наконец оборачивается. Писцу удалось-таки напоить женщину водой, и теперь он стоит, положив руку ей на плечо. Но Ребекка по-прежнему не поднимает голову. Помедлив немного, стряпчий идёт к своему стулу, испытующе поглядывая на понурую фигуру, и взмахом руки отсылает Тюдора на место.
