Семен Лопато - Ракетная рапсодия
— Это каких? Что-нибудь там насчет ответственности? Или член может не встать?
— Ну, член, конечно, может и не встать, особенно у того, кто слишком много размышляет об ответственности, но дело не в этом.
— А в чем?
— Вопрос реализации. Женщинам, по крайней мере, не приходится выбирать, в чем она будет, — женский мир пока что не наступил, так что поневоле все остается в русле представлений дурака — кухня, семья, дети, у мужчин несколько иная ситуация, так что и диапазон оказывается несколько шире — либо все, либо ничто, так что приходится мириться с последствиями этого факта.
— Что ты имеешь в виду?
— Непредсказуемость правил игры. Для женщины они всегда умеренно скверны, для мужчин слишком резко все может меняться — от вполне дружественных до совершенно все обессмысливающих, мы слишком зависим от времени, в котором живем, зависим от политики, остается только высказывать сожаление по поводу этого факта тоже.
— И что, это прямо так страшно?
— Смотря на что ты рассчитывал. Это лотерея, в которой не каждый выигрывает, самое худшее, что может случиться, — это попасть не в свое время, бывает, оно начинается как твое, а потом все меняется, причем это происходит в одну секунду, в один день, под действием сил, которые ты не контролируешь, все, что ты ценил, к чему готовил себя, в один миг оказывается ненужным, а потом происходит то, что многократно бывает в истории. Люди просыпаются в другой стране. Кавалерийские офицеры, чье призвание водить эскадроны в атаку, идут наниматься биржевыми агентами и банковскими служащими, люди начинают проживать не свои, а чьи-то достаточно кривые жизни, всё, начиная с личного уровня до самого глобального, идет наперекосяк. Семена второсортности, прорастая и разрастаясь, покрывают все на манер некоего торжествующего дачно-сорнякового растения. И на этом, пожалуй, надо ставить точку.
— Ты так говоришь, как будто тебя самого это задело.
— И это утверждение не лишено оснований.
— То есть ты считаешь себя нереализовавшимся? Никогда не поверю, что ты можешь отрицать то время, которому ты всем обязан.
— Чем я ему обязан и чем не обязан — это большой вопрос. При советской власти я был математиком, можешь мне поверить, не самым плохим. Я сидел в закрытом НИИ и разрабатывал свои самонаводящиеся торпеды. Потом времена изменились, быть бедным стало неприлично, как неприлично когда-то было плохо учиться в школе, я вынужден был бросить математику и начать спекулировать, как все, сегодня у меня три квартиры в Москве, домик в Испании, счета в восемнадцати банках, к моим услугам все товары, все развлечения, практически все женщины. Я состоялся как потребитель. Но как личность я не состоялся. Я перестал быть математиком. Перемены обратились не к самой сильной и не к самой лучшей стороне моей натуры. И последствия этого я буду ощущать всю жизнь. И к сожалению, не только я, но и окружающие.
— То есть ты уже не поведешь свой эскадрон в атаку? И что, ты уверен, что об этом следует жалеть? Ты же сам рассказывал, какой был маразм. То, о чем ты говоришь, все равно бы рухнуло, потому что люди этого не хотели.
— Чего люди хотели, они сами толком не могли выразить, так что революции можно было ждать еще лет сто пятьдесят. Кроме того, далеко не для каждого трагедией является дефицит колбасы. Многим нужно совсем другое. У меня с советской властью были чисто стилистические разногласия, я любил тяжелый рок, а она нет, если б советская власть издала полное собрание Uriah Неер и Pink Floyd, я вступил бы в партию на следующий день. И миллионы бы вступили. Когда Горбачев начал свои реформы, у него получилось только потому, что его поддержали все пишущие и снимающие, они кинулись писать в газеты, они подняли общественное мнение, в результате все получилось так, как получилось. Для чего они это делали — их волновал закон стоимости? Да плевать они на него хотели. Они защищали свои интересы, они почувствовали, что при изменении порядка падут стилистические ограничения, что у них будет больше свободы самовыражения, ради свободы от стилистических ограничений они обрушили экономику. Если бы власть не ограничивала их стилистически, если б разрешала как угодно самовыражаться и в этот момент Горбачев вдруг возник со своими идеями, они б его не поддержали, они бы деликатно промолчали, глядя в окно, и Горбачева с его реформами тихо задавили бы на политбюро. Во всем этом нет ничего нового. Давно известно, что наиболее благоприятным для развития искусств строем является феодализм. Это ж неправда, что, получив свободу, они б его расшатывали. Да они б его защищали всеми способами, они б нашли такие художественные средства для его оправдания, что у людей бы рты пораскрывались, никто б и мысли не допустил о его порочности. Да, собственно, и убеждать бы особо никого не пришлось, коммунизм прекрасно подходит русскому народу. По крайней мере огромной его части. Вместо этого они обрушили его и рухнули сами. Обстановка развернулась в пользу того менталитета, который в России всегда был в меньшинстве, так что все выгоды получили не творцы-ваятели, не инженеры и ученые и даже не рабочие и крестьяне, а валютные спекулянты и фарцовщики, которые и во сне не чаяли получить такого подарка. Наступило время второсортных банкиров, это, конечно, может нравиться, может не нравиться, об эскадронах и атаках можно забыть, но на выражение народных чаяний это мало тянет.
— Ты прямо так банкиров опускаешь, я, между прочим, кое с кем из них знакома была, они там у себя по-взрослому дела делают.
— В советские времена дефицитом были товары, так что лучше всех жили работники торговли, потом времена переменились, единственным дефицитом стали деньги, так что лучше всех стали жить банкиры и финансисты. Но близость к дефициту развращает, поэтому как те не умели торговать, так эти не умеют инвестировать. Их дети и потомки, конечно, с удивлением откроют для себя, что кроме перегона денег на офшорные счета есть и другие виды банковской деятельности, но это уже не имеет отношения к делу. В любом случае эпоха установилась всерьез и надолго, и ее не назовешь особо благоприятной но отношению к тем, кто чувствует свое призвание в том, чтобы участвовать в строительстве империй, а не мародерствовать на их развалинах.
— По-моему, ты не так уж неудачно мародерствуешь.
— С точки зрения настоящих мародеров, я неудачник и голодранец. Разумеется, и это поправимо — не в том смысле, что я начну по-настоящему мародерствовать, а в том смысле, что мародеры начнут модифицироваться, они начнут проникаться общественными мыслями, они начнут сращиваться с государством, собственно, они уже и есть государство, все это будет длительная и кропотливая работа, на это уйдут десятилетия, но все это уже неинтересно. Во всяком случае, вряд ли я в этом буду принимать участие. У меня в последние годы наметились серьезные расхождения с федеральной властью. Она хочет строить капитализм, а я нет. Мне скучно строить капитализм. И на этой оптимистической ноте, наверно, надо сделать перерыв, потому что перекурить уже настоятельно необходимо.
— Только, ради бога, не здесь, где-нибудь в коридоре, а еще лучше где-нибудь там, подальше.
Девушка повернулась к Наташе.
— Надеюсь, кто-нибудь проявит сочувствие и пока что на это время составит мне компанию.
Спрятав глаза, Наташа улыбнулась.
— Попробую.
Вслед за Николаем Сергей вышел из кухни; зайдя в свежеотремонтированную комнату без мебели, они придвинули к окну два табурета; машинально набрав номер, который набирал утром на вокзале, услышав в ответ механический голос, набрав второй и третий с тем же результатом, Сергей слепо сунул телефон в карман; искоса наблюдая за ним, Николай чиркнул спичкой.
— Все пытаешься вручить свой артефакт трепещущим от радости представителям руководства?
— Руководство временно недоступно.
— Ну, руководство в России никогда не отличалось доступностью, так что вряд ли тут есть повод удивляться чему-то.
Уже зная ответ, внутренне сдавливая себя, Сергей бегло взглянул на него.
— Как ты думаешь, им уже все равно?
— Абсолютно. Вот в этом можешь быть совершенно уверен. Они живут в совершенно другом мире, их ход мыслей и угол зрения на вещи не имеют ничего общего с твоими — равно как и с моими, и вообще с чьими бы то ни было. Так что если ты уж настроился переживать, то переживай из-за своих личных проблем, чем из-за этих тоже.
Затравленно выносясь вперед мыслями, словно судорожно пытаясь вырваться, но натыкаясь чувствами на препятствие, Сергей истощенно смотрел в сторону.
— Я мог бы примириться со всем, что произошло, если бы знал, что то, что я сделал, не пропало даром, я казнил бы себя мысленно, я наложил бы на себя тысячу наказаний и ограничений, я чувствовал бы то же, что чувствую сейчас, я знал бы, что жизнь моя кончена, она действительно кончена, но в чем-то главном я был бы внутренне спокоен. Я знал бы, что все, что случилось, — это не более чем моя личная гибель, личная осечка на фоне общего верного движения, без связи с положением вещей значительных, случайный эпизод. Но это не случайность. Весь этот провал, все, что я сделал, находится в каком-то гнусном созвучии с тем, что делают они, это не возмещенные чьей-то мудростью жертвы, я добавил свой штрих в черную палитру, но я всего лишь случайный инженер-электронщик, случайно оказавшийся в это время и в этом месте, а они, какими бы по своим личным качествам они ни были, они поставлены блюсти государство, уж из чьего положения, как не их, видно, куда все движется, почему они бездействуют, уже по своему положению они должны понимать это, хотя бы умом, пусть не чувством, почему они ничего не делают, почему не предпринимают ничего?
