Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010)
Олег Ковалов. Сатурн, пожирающий детей. — “Искусство кино”, 2010, № 4 <http://www.kinoart.ru>.
“Пока отечественные критики бродили вокруг да около маленького Ивана, на все лады твердя про „детство, опаленное войной”, Сартр ухватил смысловое ядро этого образа и всей ленты. К чеканным выводам левого интеллектуала не осмелился бы подойти и самый либеральный советский критик. Как, в самом деле, выговорить такое: „...На войне все солдаты безумны; этот ребенок-чудовище является объективным свидетельством их безумия, потому что он самый безумный из них”. Дело было даже не в цензуре, а в том, что в СССР 60-х многим самым замечательным и свободомыслящим людям мысли об абсурдности бытия и тем более — о „безумии” советских солдат, защищавших Родину, казались верхом абсурда и прямым кощунством. Потому как не подавить в себе соображения, очевиднейшие для непредвзятого взгляда Сартра: „В гуще людей мирных, которые согласны умереть ради мира и ради него ведут войну, этот воинствующий и безумный ребенок ведет войну ради войны. Только для этого он и живет среди солдат, которые его любят, в невыносимом одиночестве””.
Андрей Колесников. Актуальный Трифонов. Советская литература — едва ли не единственное средство описания современного человека. — “Частный корреспондент”, 2010, 27 августа <http://www.chaskor.ru/culture>.
“Можно переиздать значительное число наименований советской прозы, ну, например, „Бессонницу” Александра Крона, и читатель не заметит отличий в человеческой природе персонажей, пропуская мимо сознания характерные приметы времени. И тогда становится понятным, что на самом деле в жизни той среды, которая описывалась бытописателями городской жизни, мало что всерьез изменилось”.
“Прошло много лет. И Юрий Трифонов остается главным советским послевоенным писателем и сохраняет статус автора актуального, глубже других проникающего в сознание современного человека”.
Андрей Кончаловский. Верить и думать. Беседу вел Валерий Кичин. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 147, 7 июля.
“На вопрос, как избавить общество от иерархической системы, уважаемый Евгений Ясин сказал, что лучшее лекарство от иерархии — демократия. <…> Я спросил Ясина, как он видит возникновение демократии в России. Ясин на это ответил: погодите, недолго ждать! Как все-таки живуча эта либеральная мечта, что демократия где-то рядом за углом! Профессор Ясин добавил: проблема России в том, что ее правители требуют вертикали власти, а это большой порок. Но вот важный вопрос: демократия — это причина или следствие? Если Евгений Ясин уверен, что иерархия исчезнет, а новая ментальность появится в России в результате демократии, — то какие же силы установят эту демократию? По-моему, здесь есть трагическое заблуждение”.
“На самом деле в мире уже идет новый процесс: медленное, но неуклонное слияние трех властвующих элит — политической, финансовой и медиа. В России к тому же законодательная, исполнительная и судебная власти слились в один монолитный институт. <…> В разных обществах формируется конгломерат, который Александр Зиновьев называл „сверхвластью”…”
Павел Крусанов. “Человек — функция вселенского организма…” Питерский писатель отвечает на самые важные вопросы. Беседовал Дмитрий Бавильский. — “Частный корреспондент”, 2010, 25 июля <http://www.chaskor.ru/culture>.
“Лев Гумилев в восьмидесятые утешительно обещал России, исполнившей по его представлениям свою провиденциальную задачу, двести лет золотой осени. Однако реальность предлагает нам нечто куда менее поэтическое — пепелище, гноище, деградацию притязаний во всех областях жизни, разобщение, апатию, потерю ориентации и шатание государственной воли, девальвацию, простите за пафос, нравственных и культурных ценностей, торжество корысти и тугое, неодолимое неприятие идеи бескорыстного служения, а также любой позитивной инициативы, связанной с перспективой развития страны, региона, города, села, отдельного хутора, а не с извлечением сиюминутной выгоды”.
“Исхода три: естественное исчезновение через поглощение соседями России в ее нынешних пределах (не очень реально), появление ответственного государственного правителя, чья воля способна оживить и расчистить пространство, и третий исход — появление при попытке поглощения России отечественного Гарибальди, поскольку народ и государство — такой материал, который имеет предельную точку сжатия, после которой может произойти взрыв”.
“Конечно, в масштабах человеческого разумения никакого смысла у жизни нет. То есть человек просто не в состоянии постичь замысел не им сотворенной штуки. Потому что он сам часть, фрагмент этого замысла, встроенный в общую материю бытия”.
Люди меняться не собираются. Беседу вел Роман Сенчин. — “Литературная Россия”, 2010, № 34-35, 20 августа <http://www.litrossia.ru>.
Говорит Захар Прилепин: “Если написание публицистики не вредило Льву Толстому, Достоевскому и Горькому — отчего оно должно вредить нам? Мало того, я думаю, что потеря интереса и к публицистике и, кстати, к литературной критике у, к примеру, современных русских поэтов — отчасти признак нашей общей деградации. Вспомните Серебряный век — не только символисты, Брюсов, Белый и т. д., но и следующее, куда менее академичное и куда более озорное поколение — сначала футуристы, а потом имажинисты — почти все они находили время писать и критику и публицистику. У Есенина, прожившего короткую жизнь без угла, без двора, в состоянии периодического разгула, в литнаследии можно найти не только нередкие заметки о поэзии, но даже обзоры современной прозы той поры. Вы можете представить современного поэта, который ориентируется в современной прозе? А прозаика, который знает поэзию — ну, кого-то еще, помимо Емелина и Родионова?”
“Мы живем в эпоху мутации национального характера”. Беседу вел Константин Мильчин. — “Русский репортер”, 2010, № 33, 26 августа <http://www.rusrep.ru>.
Говорит Григорий Чхартишвили / Борис Акунин: “Так что у меня в романах ностальгия не по государственной истории и не по империи — это ностальгия по большой литературе”.
“Я, конечно, очень люблю пушкинскую прозу, но понимаю, что она в значительной степени вышла из французской литературной традиции. Мне хотелось бы считать Пушкина явлением всемирного масштаба, но это, увы, не так. Пушкин значит невероятно много не для всего мира, а только для России. Но разве этого мало? Нам с Пушкиным повезло просто фантастически. В какие-то еще детские времена нашей культуры вдруг появился удивительно взрослый автор, одновременно веселый и мудрый. <…> Если судить по той эпохе, ну кого мы заслужили? Жуковского. Карамзина. Батюшкова с Баратынским. А Пушкина — за что нам такое? Еще вчера были Державин, Херасков, а тут вдруг — бац! — Пушкин. И мы еще любим жаловаться, какая у нашей страны тяжелая судьба”.
“Я свободный человек: что хочу, то и делаю. Хотя на самом деле свобода, конечно, заключается не в том, что ты делаешь то, что хочешь. Свобода — это когда ты не делаешь того, что тебе поперек души”.
Олег Неменский. Воображая нацию. Дискуссии о нации и национализме в современной России. — “АПН”, 2010, 3 августа <http://www.apn.ru>.
“<…> русские остаются последним крупным народом европейской части света, не обладающим не только своим nation-state, но и самыми простыми институтами самоуправления хотя бы на уровне культуры”.
Нечто неслыханное. Переписка публициста и поэтессы о стихах. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 6 июля.
Фрагменты переписки публициста Александра Тимофеевского с поэтом Марией Степановой .
“ Александр Тимофеевский: В нашей интеллигентской, обиходной практике говорят и пишут цитатами. Мы ими друг с другом аукаемся — Пушкиным, Тютчевым, Блоком, Мандельштамом, Ахматовой, Бродским. Бродский, впрочем, последний в этом списке. После него — тишина. Современные стихи не цитируются. Почему? Что это за свойство такое, цитируемость? И является ли оно непременным признаком поэзии?
Мария Степанова: Подозреваю, уверена почти, что обиход этот (цитата как пароль, цитата как отмычка) не самого давнего происхождения — для скорости скажу, советского — и к естественному бытованию поэзии прямого отношения не имеет. Аукаться ведь можно чем угодно — рекламными слоганами, фразами из анекдотов. <…> Не любые стихи стремятся стать песней. Не любой текст мечтает вернуться в смесительное лоно фольклора. Все существенное — объем и смысл, представление об авторском замысле, которое может дать только весь корпус текстов, проще говоря — самих Пушкина-Блока-Есенина — такой способ чтения оставляет за бортом. Это, собственно, почти и не чтение — а что-то вроде непременного пения при застолье, „Невечерней”, которая необъяснимым образом ласкает слух и мне и соседу”.
