Ричард Форд - Канада
Мы договорились встретиться в отеле «Комфорт-Инн», рядом с огромным торговым центром, стоящим вблизи аэропорта «Городов-близнецов». Во время телефонного разговора мы сначала попрепирались, как положено воспитанным людям, о том, кто кого будет ждать, — приеду ли я к ней домой, взяв в аренду машину, или она приедет в своей к аэропорту, чтобы забрать меня.
— Мне необходима возможность добраться до дома, когда я устану, — сказал мне по телефону ее изнуренный, но решительный голос, как будто я не смог бы отвезти ее домой, как только это понадобится. — А я по вторникам на химию хожу, так что устаю быстро.
— А папа там? — спросил я. «Бев Парсонс» — это прямо-таки въелось в мой мозг. Видеть мне его не хотелось, но я понимал: если он жив и ухаживает за ней, уклониться от встречи с ним не удастся.
— Папа? — переспросила Бернер таким тоном, словно она ушам своим не поверила. — Наш папа?
— Бев Парсонс, — сказал я.
— О господи! — воскликнула она. — Совсем забыла. Нет. Видишь ли, я давно уже решила отделаться от моего прежнего жуткого имени. Бернер.
Последнее прозвучало как-то скорбно.
— Столько лет с ним прожила. Привязалось оно ко мне, как невезение. Всегда считала, что его имя лучше. Я ему даже завидовала.
— А мне твое нравилось, — сказал я. — Казалось особенным, своеобразным.
— Ну и ладно. Бери его себе. Оно свободно. Я его тебе по завещанию оставлю. — И Бернер засмеялась.
— Ты сильно больна?
Поскольку разговор шел по телефону, не с глазу на глаз, мне вдруг пришло в голову, что мы с Бернер не дети, а взрослые, потому вправе задавать друг другу такие вопросы. Двойняшки иного, лучшего рода.
— Да ну! — ответила она. — Я и на химию-то таскаюсь от нечего делать. Еще пару месяцев протяну. Наверное. Лимфома, тебе она не понравилась бы. Можешь мне поверить.
Она подышала в трубку. Вздохнула. Бернер вечно вздыхала — но никогда безропотно.
— Мне очень жаль, — сказал я. И мы снова обратились в людей почти посторонних. Хотя я, разумеется, сказал это искренне.
— Да и мне тоже, — отозвалась она и, похоже, повеселела. — По-настоящему, самое противное — это лечение. Которое ни от чего не вылечивает. Так что ты лучше приезжай, ладно? Мне хочется повидаться с тобой. И кое-что тебе отдать.
— Конечно, приеду, — сказал я. — В следующие выходные.
— Ты все еще господин Учитель? — спросила она.
— До июня, — ответил я. — А там на пенсию выйду.
— Мне, наверное, было бы жаль лишиться такого высокого звания.
И сестра засмеялась — не без издевки, как при последней нашей встрече, когда она сказала, что я отказался слишком от многого.
— Ей просто хотелось выяснить, согласишься ли ты приехать. — Клэр уверенно покачала головой. Она помогала мне укладывать вещи в небольшую сумку. Я собирался пробыть там всего один день. — И ты, разумеется, согласился.
— И ты бы согласилась, если бы твоя сестра умирала.
Наш дом стоит на Монмут-стрит рядом с маленьким парком, перед домом и с одного его бока растет по чахлому ильму. В тот день оба уже золотились как напоказ. Октябрь — месяц, ради которого стоит жить на нашей широте.
— Естественно, — сказала она и, похлопав меня по плечу и поцеловав в щеку, прибавила: — Я тебя люблю. Дай ей все, чего она хочет.
— Да она только одного и хочет, чтобы я приехал, — сказал я. — И сама собирается дать мне что-то.
— Ну посмотрим, — хмыкнула Клэр. Жена у меня — бухгалтер высшей квалификации, и мир, лежащий за пределами узкого круга ее близких подруг и родственников, представляется ей живущим по законам, которые правят деловыми переговорами: учет всех «за» и «против», компромиссы между прибылями и затратами, уступками и приобретениями — но не между добром и злом. Такие взгляды не обратили ее в циника — всего лишь в скептика. — Передай ей мои самые теплые пожелания, если, конечно, она меня помнит.
— Помнит, — сказал я. — И будет рада услышать это. Передам.
В Миннеаполисе было холодно. Я всегда любил этот город — издали — за то, что представлялось мне приходившимся ему в самую пору рафинированным, стойким оптимизмом. Время от времени мы, направляясь к жившей в Портидж-ла-Прери матери Клэр, специально делали большой крюк, чтобы побывать в нем, а затем, переправившись на пароме через озеро, катили к Висконсину.
Я стоял, поеживаясь в пальто, у «Комфорт-Инн» и глядел в небо, на эскадрильи спешащих на юг уток, пока ко мне не подъехал помятый синий «форд проуб» с полосами ржавчины на крыльях, капоте и крыше; за рулем сидела Бернер. Она опустила стекло в окошке.
— Привет, большой мальчик. Перепихнемся по-быстрому? Перепихон — это все, что я могу предложить.
Выглядела она ужасно. Улыбавшееся за окошком лицо было горчичного цвета. Одутловатость, приобретенная лет тридцать назад, покинула его вместе с девичьим пушком на щеках. В глазах за огромными очками в красной оправе — пожилые женщины иногда носят их, чтобы казаться помоложе, — застыло загнанное выражение. Она похудела, став почти такой, какой была в юности. И выглядела как старуха со слишком большими для ее рта зубами. Веснушек на плоском лице Бернер стало меньше — благодаря косметике. Густые когда-то волосы поредели и поседели.
— Мне придется вернуться домой, — сказала она, как только машина тронулась с места. — Это недалеко. Забыла окси… как его? А оттуда поедем в «Эпплби». Там уютно. Знаешь эти ресторанчики?
— Замечательно, — сказал я.
К правой руке ее был приклеен чистым скотчем шунт — для химиотерапии. Все, что делала Бернер, требовало от нее серьезных, трудных усилий — в том числе и взгляды, которые она на меня бросала. Машина была завалена хламом. Задние сиденья застилало грязное зеленое постельное покрывало. Поверх него лежали покрышка и разобранный домкрат. Радиоприемник был из приборной доски выдран. Кто-то пробил в ее виниле полукруглую дыру, залепленную теперь широкой клейкой лентой. На Бернер было длинное стеганое пальто, лиловое, и белые меховые сапоги. От нее пахло больницей — медицинским спиртом и чем-то сладковатым. Она явно была очень больна, как мне и сказала.
— Как поедим, приму таблетку. — С утренним субботним движением вблизи торгового центра она справлялась неплохо. — У меня осталось тридцать хороших минут. Потом надо будет домой ехать. По пути завезу тебя в отель. А если промедлю, то поведу машину задом наперед и вверх ногами. Я ведь нынче в наркоманки подалась. Раньше никогда этим не страдала. Зато от аллергий напрочь избавилась. И на том спасибо. — Она улыбнулась. — Ты узнал меня? У меня теперь осенний цвет кожи, желтый. Печень барахлит. Такой я, надо полагать, на тот свет и отправлюсь. Что, наверное, неплохо.
— Я тебя узнал, — сказал я. Раз она не желает выдерживать серьезный тон, так и мне пытаться не стоит. — Могу я для тебя что-нибудь сделать?
— Уже сделал. — Она вдруг откинулась на спинку сиденья, словно от резкой боли в животе. Глубоко вдохнула, выдохнула. — Разве что дашь мне несколько уроков математики. Неплохо было бы снова освоиться с ней перед смертью. Я когда-то успехи в ней делала, помнишь? Теперь все иначе. Похоже, на умирающих нападает жажда знаний. Помимо другого-прочего. — Она опять улыбнулась. — Я по тебе скучала. Иногда.
— Помню, — ответил я. — И я по тебе скучал.
— Ну конечно, у тебя же память есть. А я мою никак отыскать не могу. — Она повернулась ко мне, взгляд ее был серьезен, как будто я сказал что-то, чего говорить не следовало. Но присутствовала в нем и адресованная мне теплота. Бернер словно приветствовала меня заново и старалась дать понять, что действительно скучала по мне. — Хотя тебя я помню.
Сказав это, она приподняла подбородок — жест, который был присущ скорее нашему отцу, чем ей. Впрочем, и мне тоже. И я вдруг испытал мучительное желание снова стать совсем молодым и чтобы вся моя жизнь оказалась сном, от которого я вот-вот проснусь в идущем на Сиэтл поезде.
— Так тебе нравится быть Бев? — До сих пор я еще ни разу не прикоснулся к ней и теперь протянул руку и погладил ее по плечу, такому худому под стеганым пальто.
Бернер резко закашлялась, обмахнулась, как веером, ладонью.
— О да, — ответила она и проглотила то, что выкашлянула. — Я пробыла Бев уже пятнадцать лет. Нормальное имя. А бедная старушка Бернер попала где-то под автобус. Не смогла угнаться за мной.
— Хорошо сказано, — отозвался я.
— Папе имя Бев большого добра не принесло. И я решила дать ему еще один шанс. Знаешь, они ведь были детьми. Оба.
— Ну уж нет, — возразил я с неожиданной для меня самого горячностью. — Никакими детьми они не были. Они были нашими родителями. А мы — детьми.
— Ладно. Touché, — сказала она, не сводя глаз с дороги. Руки у нее были красные, словно ободранные. — Ты ведь тоже так говоришь иногда? Touché? Touché olé?
