Михаил Чулаки - У Пяти углов
Аркадия Андреевна сразу изменилась. И проделала это чрезвычайно изящно: не то чтобы она вдруг посуровела — нет, она продолжала улыбаться, но улыбка сделалась вежливой и как бы слегка отстраненной. И сама она стала вдруг похожей на безупречную секретаршу товарища Графова. И вопрос задала тот же:
— А какая у вас площадь? И сколько в освободившейся комнате?
В свою очередь и Филипп словно бы мгновенно перенесся из старого союзовского особняка, где он всегда как дома, в холодную исполкомовскую приемную. Почувствовал себя просителем, подающим совершенно несбыточное заявление.
Требуемые цифры он произнес, краснея.
— И хотите девяносто метров? На троих?!
— Так ведь понимаете, Аркадия Андреевна, в одной комнате у меня отец, а в другой…
Он пытался объяснить, что при всех метрах у него нет отдельного кабинета, но понимал, что никого не убедит. Даже самого себя он сейчас не убеждал.
— Нет, голубчик Филипп Николаевич, ничего у вас не получится, вы уж поверьте моему опыту.
— Но все-таки надо попробовать. Пусть будет в исполкоме заявление, а вдруг…
Должно быть, улыбался он самым жалким образом.
— Нас и так постоянно ругают, что мы подписываем необоснованные ходатайства. Все равно отказывают, а потом нам же звонят: «Что же вы просите, если совершенно невозможно!» Были уже случаи. Вы же знаете, Филипп Николаевич, что я бы рада для вас все возможное.
Филипп с готовностью кивнул.
Готова все возможное, но это невозможно, уж поверьте моему опыту. Я на таких делах не одну собаку… Знаете, давайте сделаем так: если они действительно готовы пойти вам навстречу и им нужно это ходатайство как лишняя зацепка, пусть они позвонят нам и скажут. Тогда я тотчас напишу. Но нарываться на заведомый отказ — это не нужно ни вам, ни нам. Договорились? Поговорите с ними, и пусть они позвонят.
Филипп прощался и благодарил, чтобы Аркадия Андреевна не подумала, что он обиделся. Но ему стало абсолютно ясно, что на этом его хлопоты закончились. Не может же он, на самом деле, прийти в исполком и сказать: «Походатайствуйте перед моим Союзом, чтобы он написал вам за меня ходатайство!» Получается что-то вроде бюрократической версии вечного двигателя: чтобы первое ходатайство подталкивало второе, а второе, в свою очередь, толкало первое! Но вечные двигатели принципиально невозможны, это давно известно: чтобы началось движение, нужно приложить усилие извне, — Аркадия Андреевна не смогла приложить такое усилие. Или не захотела? Нет, не смогла. Действительно: девяносто метров на троих? Нахальство!
Что ж, Филипп чувствовал некоторое облегчение оттого, что можно прекратить столь непривычное ему и неприятное занятие — хлопоты. Он сделал все что мог, не оказался тем самым лежачим камнем, ему не в чем себя упрекнуть. Это самое главное: не в чем себя упрекнуть! А не получилось — что ж, значит, дело и правда невозможное, Аркадия Андреевна на таких делах не одну собаку…
И все-таки… Все знакомые почти сплошь живут в просторных квартирах. Многие в центре. И площадь У них не по четырехметровой норме. Не только Свято-полк Смольников — многие. Откуда же это взялось? Люди все честные, получили квартиры законно. Почему же у них получилось так удачно: и законно, и просторно, а у Филиппа — нет? Или не та фигура, не та слава? Надо стать в позу страдающего гения — тогда не откажут? Хорошо тем, кто умеет вставать в позу. Да поздно учиться. И пошло…
Филипп проскрипел вниз по деревянной лесенке и столкнулся у нижней ступени с неизбежным Брабендером. Где ни появишься, обязательно с ним столкнешься!
— Филиппо! Это судьба — Филиппо!
Никогда раньше Брабендер не величал Филиппа на итальянский лад.
— Это судьба: сегодня у меня премьера Эдуардо де Филиппо! Наконец я могу тоже тебя пригласить. Да ты слышал хоть одну мою ноту? Сегодня наконец услышишь! Театр называется «У Поцелуева моста». Потому что там рядом мост. А чаще зовут себя «Поцелуем». Ребята молодые, поцелуев, наверное, больше, чем театра. Нет, они очень стараются! Ты ведь не слышал, да? Вот она — интеллигенция! Да сейчас, если хочешь знать, самые интересные театры — самодеятельные. Потому что не заштампованы. Ребята хорошие — все энтузиасты. Я им помогаю с музыкой — тут они пас. Сделал с ними полумюзикл — полный им не вытянуть. И пьеса нигде не идет, кроме нас. Хотя Филиппо у нас ставили много, мы нашли нетронутую пьесу. Девственную!.. Бумажку я тебе никакую не даю: у нас принципиально свободный вход. А место займу — иначе пропадешь! Или места — ты же с женой? У нас всегда толпа. Комната маленькая: в большом помещении им не вытянуть — голоса-то не поставленные. Начало в полвосьмого.
Брабендера, наверное, было слышно и наверху у Аркадии Андреевны, и внизу в биллиардной,
Филиппу не очень-то хотелось идти смотреть какую-то неведомую самодеятельность, хотя энтузиазм Брабендера, конечно, трогателен. Ведь, наверное, и музыку свою для них пишет даром. И естественно, он там в «Поцелуе» — фигура: настоящий композитор! Да, трогательно.
— Я постараюсь, но обещать не могу. Мне должны позвонить, и может быть, придется пойти по делу.
— Все-таки я займу вам два места! Очень советую! Давай-ка я тебе нарисую, как пройти. А то не найдешь: вывески у нас снаружи нет. Просто ЖЭК.
Скорее всего, Филипп не пойдет. И все-таки он был рад, что встретился нечаянно с Брабендером. Не зря зашел в Союз. Потому что надо заходить сюда ради разговоров о музыке или вот о незаштампованном театре — ну, словом, для общения духовного, а не ради хлопот о жилплощади. Жилплощадь — основа основ, но хлопоты о ней — занятие противное и скучное.
На обратном пути Филипп заходил во всевозможные магазины. И думал при этом, что Брабендер сейчас, скорее всего, снова побежал туда в «Поцелуй» хлопотать перед премьерой — и не представляет, наверное, что можно заниматься чем-нибудь другим, стоять вот за капустой…
В четвертом или пятом магазине Филипп заметил, что, по обыкновению, уступает при входе дорогу всем встречным. И разозлился, потому что очередное ожидание оказалось особенно долгим: через узкую дверь прошло навстречу подряд человек двадцать, и никому не пришло в голову притормозить и дать дорогу ему. Разозлился и решил сделать опыт: в следующий магазин вошел не сторонясь и не пропуская встречных. И перед ним' расступились. Что и требовалось доказать: уступают дорогу тому, кто уверенно идет напролом! Повторил опыт — и опять ему уступили, но в спину получил: «Куда прешь? Хам! Понаехали в Ленинград — скобарье!» От незаслуженного оскорбления сжались кулаки. Это ему — «понаехали»?! Захотелось повернуться, ответить!.. Но Филипп сдержался. Во-первых, глупо ввязываться в скандал, а во-вторых, он же и попытался сыграть роль — ну не хама, но человека уверенного в себе, прокладывающего себе дорогу локтями. Вот и проложил…
Все были дома — и Ксана, и Николай Акимыч. Из комнаты отца в прихожую натек неизбежный ацетоновый запах — значит, опять моделирует. Надо ему все-таки сказать, чтобы лучше проветривал: действительно Ксане вредно при ее бронхите!
Филипп оставил покупки в прихожей — пускай Ксана разбирается — и зашел к себе переодеться, обороняясь от Рыжи, чтобы не слишком облапала приличный костюм, в котором ходил в Союз. Вошла Ксана. Сумок в прихожей она, кажется, не заметила.
— А, уже явился! А я так взмокла в кухне, что хоть тоже переодевайся. Да что толку, когда все равно уже остыла и продуло всю.
Филипп промолчал. Надо лечиться, а не жаловаться. Что толку жаловаться? Когда бежала кормить пьяного Ваню Корелли — не жаловалась!
— Когда весь организм подорван, чего теперь. Поздно. Когда выходишь на сцену через не могу — когда нибудь скажется! «У воды танцевала». Чтобы у воды танцевать, знаешь, сколько надо выкладываться?
С чего она сейчас?! Ну сказал Филипп когда-то по неосторожности, но сколько же можно об этом?! Филипп молча переодевался.
— А ты «Культуру» не видел сегодняшнюю? Почитай-ка! Тут статья про Гедду! — Голос Ксаны неожиданно стал торжествующим. — Помнишь, ты говорил, что Гедда не пел драматические партии? И так уверенно, что я даже усомнилась в себе: или я такая дура беспамятная? А он пел! Почитай-почитай! И Хозе, и Германа. Почитай! Вот, и никогда со мной не спорь!
Боже, что она вспомнила. Кажется, он действительно это говорил. Но чуть ли не год назад. Давно забыл. А Ксана, выходит, все время помнила. И ждала. И наконец дождалась, доказала свою правоту!
Когда полчаса назад в дверях магазина ему сказали в спину: «Понаехали в Ленинград — скобарье!» — Филипп не был так взбешен. Она права! Год ждала, не забывала — и все-таки последнее слово за ней!
Он сказал — нарочито спокойно:
— Позволь дать тебе совет. Если ты в чем-нибудь оказываешься права, никогда об этом не напоминай, никогда не говори: «А что я говорила!» Свою правоту нужно скрывать, напоминать о ней — дурной тон.
