Михаил Чулаки - Борисоглеб

Михаил Чулаки

Борисоглеб

Борис проснулся, а Глеб еще спал. Значит, через минуту-другую проснется и Глеб. Какие-то гормоны бодрствования появляются в крови, ударяют в голову – и будят брата. Но эта минута – минута почти одиночества, минута, принадлежащая только Борису.

Он успел подумать, что сегодня день рождения, появятся гости: двоюродная сестра Леночка и противный Иван Павлович. Но в такой день сойдет и Иван Павлович: лишь бы гости, лишь бы не праздновать между собой.

– Ленка придет и Палыч противный, – сказал Глеб.

Проснулся.

Глеб неведомо как понял, что брат проснулся первым, потому и заговорил. Понял, хотя Борька молчал и лежал тихо, затаился. Только они так могут – чувствовать и за себя, и за другого. Потому что у них кровь – общая.

Такими Борис и Глеб родились семнадцать лет назад – сросшимися. От таза почти до подмышек. Сосуды, связки, мышцы образовали обширное средостение. От этого внутренние их руки – правая Бориса, левая Глеба – стиснутые плечами, так и остались недоразвитыми. Можно ими почесаться, можно придержать чашку за столом, но уже поднять ту же чашку, поднести ко рту не хватает сил. Зато кожа на маленьких ладошках нежная и очень чувствительная, потому и называют они свои внутренние ручки – щупальцами. Сейчас Глеб пошевелил своим щупальцем и пощекотал Борьку.

Борис не хотел, а захихикал, но сквозь невольный смех закричал зло:

– Ты ж знаешь!.. Опять!

Знает Глеб, прекрасно знает, что Борька боится щекотки – потому и щекочет. А то бы и неинтересно.

Борис защищался своим щупальцем, они толкались плечами, так что тахта застонала от их толкотни.

Спали они в эту ночь на спинах. Это как договориться с вечера: на живот ложиться или на спину. Глеб считал, что ему трудней вылежать всю ночь на спине, потому что Борька более толстокожий; Глеб с удовольствием сменил бы позицию раза четыре, да Борька очень злится, если его разбудить: можно испортить интересный сон.

Глебу сегодня и самому досталось во сне интересное кино: всю ночь показывались бабы – в разных видах. И сестра Ленка, и какая-то незнакомая. Если спать на животах, бабы снятся еще отчетливее, но и на спинах никуда от них не денешься.

– Чего снилось? – спросил Глеб.

Борис иногда любил рассказывать сны, а иногда – нет.

Ведь сон – это единственный кусок его собственной жизни, куда никто не смеет влезть без спроса. Во сне он почти всегда ощущал себя отдельным, не прикованным к брату – а значит, свободным. Этой ночью во сне Борис плавал в бассейне вместе с совсем голой Леной – и это никого не касалось, кроме него.

Бассейны Борис с Глебом видели только по телевизору, потому что не могли они идти на самом деле в бассейн, не могли раздеваться при всех, чтобы глазели на них как на бегемотов в зоопарке. Как на маленьких жирных бегемотиков… Они вообще восемь лет никуда из дома не выходили, а уж тем более – в бассейн. Глядят каждый день и час не на зеленую воду, а на зеленые обои. Когда-то казалось красиво, как только оклеили («Смотрите, мальчики, какая изумрудность изумительная!» – воскликнула мама), а теперь от этой изумрудности тоска. Недаром говорят: «тоска зеленая».

– А, не помню. Ерунда всякая, – отозвался Борис и сам тоже пощекотал брата.

– Врешь. Небось, Ленку драл.

Глеб злился, потому что Борька вечно чего-то строит из себя.

Чтобы не отвечать, Борис дернулся их общим боком:

– Встаем. Дупелиться охота.

Так они называют походы в уборную. «Дупель-шесть» означает серьезное сидение, а «дупель-два» – веселое журчанье струй.

– Лежи! – резко дернул боком и Глеб.

Глеб уже и наяву видел Ленку, видел словно бы всех женщин сразу – и ничего другого не хотелось на всем свете, кроме как схватить сорок тысяч сестер разом сильной своей рукой, а чувствительное щупальце пустить шарить по прекрасному телу… Ага, Борька тоже задышал.

Приступ желания, охвативший Глеба, с кровью передался и Борису. В первый миг всегда противно чувствовать, как с кровью вливается чужое желание, противно убеждаться снова и снова, что даже кровь в жилах несобственная, что брат не только прикован снаружи к правому боку, но и вторгается изнутри…

Но протест не может длиться долго. Чужое желание становится своим, затмевает мысли, и Борису тоже захотелось только одного: схватить женщину, прижать к себе и щупать, щупать…

А Глеб, не помня себя, уже торопил желание – рукой.

Ничто на свете не может сравниться с таким наслаждением!

И он достиг предела, липкий теплый студень испачкал ему пальцы – и тотчас сделалось противно и стыдно. Глеб вытер пальцы о простыню и покосился на брата.

Борька еще дышал тяжело, глаза закрыты – не кончил.

А Борис испытывал смешанное со страхом наслаждение.

Зараженная желанием кровь брата сделала свое дело – и Борис изверг свою страсть даже не прикладая рук. Отчего сделалось противно вдвойне.

Если бы с этой минуты навсегда оставаться чистыми и никогда больше не погружаться в эту сладкую липкую грязь!..

– Пошли дупелиться, – вяло позвал Глеб.

Встают они тоже – особенно. Их широкая тахта не имеет спинки со стороны ног, и они сползают вниз, ерзая спинами, пока не спустятся ноги и можно будет сесть. Ну а дальше – легче. Разом надевают громадные широкие трусы, которые шьет мама. Потом рубашку – тоже общую с двумя проемами для голов и рукавчиками посреди широкой двойной груди для ручек-щупалец. Наконец-то встали. Пошли.

Ногами они ступают всеми четьремя. Только медленно и неловко. Сначала выносятся вперед обе внутренние ноги, а вместе с ними выдвигаются вперед и внутренние плечи, так что животы как бы отворачиваются друг от друга, или вернее, брат от брата. А затем шагают разом наружные ноги, вынося вперед и наружные плечи, животы же почти соприкасаются, а если сделать широкий шаг, то большие мягкие их животы сталкиваются, целуясь пупками. Если бы двустворчатая ширма могла ходить, она бы передвигалась таким же способом: складываясь-раскладываясь, складываясь-раскладываясь…

В узкую уборную им иначе как боком не войти. Да и не поместиться бы там вдвоем, если бы не была убрана стенка между уборной и ванной. Ну а к унитазу приходится причаливать по очереди: один сидит, а другой висит в ожидании. Да к тому же, когда наступает очередь Глеба, ему приходится садиться под прямым углом к нормальному направлению, потому что слева от унитаза нет места, где бы мог зависнуть Борис.

Пока Борька пыхтел на унитазе, Глеб, чтобы легче держаться на весу, придерживался рукой за край ванны. Никогда они не принимали ванну, потому что вдвоем им в ней не поместиться. Какое это, наверное, наслаждение: разнежиться в горячей воде. Но для них – только душ. И то Борька всегда спешит вырвать рожок, обливается сам и не отдает.

Потом, в свою очередь, уселся Глеб. Борис после облегчения парил почти в невесомости. И в тысячный раз думал о том, что если бы в детстве, когда им было лет пять или даже раньше, хирурги решились бы их оперировать, то в какой невероятной легкости они жили бы все время, каждую минуту! Жили бы врозь… то есть вместе, рядом – играли бы, ходили бы в школу, а может быть, и в бассейне бы занимались. Жить просто вместе – хорошо, но слишком вместе – ужасно…

Наконец они отдупелились, помылись и добрались до стола. За стол они садятся плечом к плечу – почти как все нормальные люди. Может быть потому они сидят так подолгу. И съедают помногу. За столом никто из них не лишний!

Вошла мама.

Мама у них молодая и тоненькая. Они еще в детстве прозвали ее Мышкой. Если полностью, то Белой Мышкой – не только волосы у нее совсем светлые, но и сама она беленькая и нежная, будто смазанная сметаной.

Маме разрезали живот, чтобы вынуть на свет их двоих вместе. Ну а теперь каждый из них толще ее в два раза.

– Мальчики, поздравляю! Прямо не верится, какие вы у меня взрослые!

Мама забежала сзади – она всегда скорее бегает, чем ходит, на то и Мышка – поцеловала каждого в затылок, в ухо, просунула свою головку между их головами, прижимаясь сразу обеими щеками к их внутренним щекам. А они только надували щеки, чтобы прижиматься сильнее.

Разом она и оторвалась, отбежала, вернулась:

– Мальчики, это вам! Посмотрите, какой цвет изумительный! Бирюза, чистая бирюза.

И она протянула им двойной свитер.

Мама не только шьет, но и вяжет сама. Да никто бы и не смог связать на них свитер, потому что фасон такой особый, какой не нужен больше никому на свете.

– Ну а сегодня вам овсяная каша! – объявила мама таким голосом, будто радостную весть сообщала. – С изюмом! Я специально для вас придумала с изюмом. А по-настоящему праздновать будем вечером.

– Да ну-у! – хором отозвались Борис и Глеб.

– Лучше бы яичницу с картошкой, – уточнил Борис. – И с жареным луком.

– Лучше бы сосиски с капустой, – уточнил и Глеб.

– Вот видите, вы и между собой не решили, что лучше.