Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
Медленно, волнуясь, словно школьник, Роберт Хоффман подошёл к ней сзади, осторожно втиснувшись в пространство между девушкой и колонной, и прикрыл ей ладонями глаза.
— Моцарт? — тихо спросила Ницца и не обернулась. Не услышав ответной реакции, переспросила: — Сальери? — ладони дрогнули, едва-едва, но не разомкнулись. Тогда она поднесла руки к лицу и ощупала эти ладони, тёплые мужские ладони, слегка подрагивающие. И тогда последовал очередной вопрос, последний, тоже негромкий, но уже вполне уверенным голосом: — Спаситель? Это мой спаситель?
И услышала ответ:
— Сначала гулять или в отель?
— Гулять…
Они гуляли до поздней ночи, по улицам и площадям этого старого европейского города, любуясь его нереальной красотой, многоликостью и разнообразием, божественными венскими фонтанами… наслаждаясь незабываемыми видами так расточительно освещённых памятников… Они вглядывались в улыбающиеся, приветливые лица жителей Вены и улыбались им в ответ… Они шли и шли, не зная куда, по булыжным мостовым, пересекая уютные парки и ухоженные скверы, всматриваясь в горящие витрины магазинов и в фасады роскошных дворцов… Знаменитая на весь мир Венская опера… этот старинный замок, такой весь неземной… Они останавливались и заходили в маленькие кафешки и обжигали язык горячими венскими булочками, каких она не пробовала никогда: с фруктовым воздушным муссом, с нежнейшей, тающей на языке творожистой начинкой, с живыми лесными ягодами, вкраплёнными в толстенную желейную перину под воздушной шапкой из взбитых сливок. Они запивали небожительское лакомство крепчайшим кофе, прикрытым пенистым белым облаком, сделанным из чего-то тоже неземного и волшебного на вкус… И говорили… говорили… говорили…
Когда пришли в отель, она уже была в курсе насчёт Севы. И знала все детали. Он только спросил:
— Один номер берём? Два?
— Не могу поверить… — она неуверенно пожала плечами, будто не слыша вопроса Боба, — позавчера я ещё была в психушке, в палате для буйных… меня мучили, надо мной издевались… в меня всаживали психотропные средства… мне не оставляли надежды… А сегодня я гуляю по самому красивому городу мира, держа под руку мужчину, самого настоящего английского джентльмена, и собираюсь ночевать в этом роскошном отеле.
И тогда он сказал портье:
— Два номера, пожалуйста. Рядом. — И, обернувшись к Ницце, произнёс твёрдым голосом, негромко, но так, чтобы она ему поверила: — Не хочу, чтобы это было вот так, просто. Потому что ты мне нужна надолго. Навсегда.
Через сорок минут, приняв душ, Ницца постучала в соседний номер. Он открыл. И она поняла, что он её ждал…
Через пару лет, уже в Лондоне, Ницца Иконникова-Хоффман напишет превосходное эссе «Фонтан после дурки, или Любовь без триседила», опередив своей публикацией так и не осуществлённую мечту приёмной матери, Присциллы Иконниковой-Харпер, сделать статью для «Обсервер» о культурном достоянии, о знаменитом доме-стакане, построенном великим архитектором-конструктивистом Константином Мельниковым в Москве, в Кривоарбатском переулке, по соседству со свекровью, Таисией Леонтьевной Иконниковой.
Часть 5
Таисия Леонтьевна умерла в 80-м, когда её любимому внуку Ванечке исполнилось одиннадцать лет. До последнего дня она отличалась бодростью духа и обладала вполне крепким здоровьем. А если что и побаливало, то терпела и не ставила в известность никого из родных. Тайно подлечивалась, потихоньку, чтобы не обременять никого лишней заботой, — так, на всякий случай, чтобы не брали в голову и как можно чаще давали внука. И потому время, прожитое с ним, по удовольствию и радости взаимного общения напоминало годы, проведённые с Ниццей, когда девочку-подростка привозили к бабушке, на зимние каникулы и выходные дни, в большую и красивую Москву, и дальше начинались весёлые и познавательные походы по культурным, историческим и прочим занимательным местам города, который с каждым днём становился ей всё больше и больше родным.
Как-то незадолго до смерти Таисии Леонтьевны Ваня спросил её, когда они вернулись с катка:
— Бабуль, а Бог кто такой? Он где живёт? На небе? Почему он тогда на землю не падает?
— Потому что он легче воздуха, — не растерялась Таисия Леонтьевна. — И потому что он… вне нашего мира, он за его пределами, он неземной. Он как бы снаружи от нас, он окружает нас со всех сторон, и ему некуда падать, Ванечка. И неоткуда.
— А звёзды? — не понял внук. — Они тоже поэтому не падают на землю, что легче воздуха?
— Звёзды тоже сделал Бог, — объяснила бабушка. — И звёзды, и небо, и самого человека. Папу, маму и нас с тобой. И ещё запомни, маленький, Бог живёт внутри нас, внутри каждого человека. И на небе живёт, и в самом человеке. Бог везде. И Бог есть совесть. И добро. И ещё называется любовь. Вот мы же с тобой любим друг друга, правда?
— Правда, — с готовностью подтвердил внук, — я тебя очень люблю, бабуля.
— И я тебя люблю, родной мой. И Бог нас с тобой любит, но только он об этом не кричит. Он говорит, верьте в меня, люди, делайте добрые дела, помогайте ближнему своему, не совершайте подлости, живите по совести. И вам воздастся… — Она на какой-то миг прикрыла веки, соотнеся свои слова с тем, каким именно образом думала об этом сама и понятны ли будут внуку её слова. Но тот слушал внимательно, всем своим видом показывая, что понимает и хочет слушать дальше. Неожиданно спросил:
— Бабуль, а почему, если он меня любит, то не сделал так, чтобы я не лизнул железные качели? Помнишь? Ещё мороз был такой сильнющий, в прошлую зиму. А у меня потом ещё язык больно щипало, когда его от железяки отдирали.
Таисия Леонтьевна подумала и ответила:
— Просто Бог хочет, чтобы ты научился всему самостоятельно. И он сделал так, чтобы ты постепенно приобретал опыт: что можно делать, а чего лучше избегать. И немножечко тебя ущипнул за язычок, как будто предупредил, что это опасно. Чтобы ты понял и в следующий раз был внимательней. Ведь сейчас тебе не больно, правда? — Внук согласно мотнул головой. — Вот видишь, значит, он тебя любит и бережёт.
— А про Бога сказки есть? Для детей. Я хочу, чтобы ты мне их почитала. Про царя Гвидона читала, а про Бога не читала.
— Бог обязательно есть в каждой сказке. И особенно у Пушкина, которого мы с тобой уже читали. И даже в его несказочных стихах, таких как «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…». Помнишь? Или… «Румяной зарёю покрылся восток…» — и там Бог тоже. Потому что Бог везде, где сокрыт талант. И где есть радость его постижения. Но когда ты подрастёшь, то прочтёшь ещё две книги, уже самостоятельно, и это самые интересные книги на свете. И самые важные. Они называются «Библия» и «Евангелие». Когда меня Бог заберёт к себе, они достанутся тебе. Вот они, — она выдвинула ящик комода и достала из-под стопки постельного белья две толстые книги. Но в руки не дала, а снова положила под бельё и задвинула ящик.
— А папа с мамой их читали, эти книжки? — с явным интересом спросил мальчик.
Бабушка задумчиво пожала плечами. Вопрос застал её врасплох:
— Папа… он всегда был занят, с самого детства. А потом он увлёкся горшками из глины, начал лепить… и сделался скульптором. Так что в твоём папе божественное начало было всегда, и поэтому он лепит образ человека, воспроизводит его в камне, в глине, в металле. Пытается сделать прекрасным то, что, быть может, не всегда столь совершенно. А это значит, что Бог в нём обязательно живет, и он об этом тоже знает. Я хочу, чтобы и ты когда-нибудь почувствовал это в себе, Ванечка.
— А мама?
— Не знаю. Но думаю, что читала. В Англии, где она родилась, все люди эти книги читают. Ещё до того, как стать взрослыми. И мама, и дедушка Джон, и тётя Триша.
— А баба Параша?
— Баба Параша большую часть жизни в неграмотности прожила, потому что тогда много людей совсем читать и писать не умели. Но она очень добрый человек и очень справедливый. И это значит, у нее в сердце тоже Бог живёт. Ведь, живёт, правда?
— Живёт, — серьёзно ответил Ваня, — у бабы Параши очень даже живёт, она хорошая, и я тоже её люблю. Почти как тебя. И Норку тоже.
Хоронили Таисию Леонтьевну на Хендехоховском кладбище, рядом с могилой Миры Борисовны Шварц. Собрались все свои, кроме Джона — он пас. Из города на этот раз не было никого. Просто никого не осталось, последняя подруга детства Таисии Леонтьевны умерла за пять лет до неё. Шварц пришёл, постоял, печально покачал головой, бросил в могилу пару горстей и незаметно исчез. На поминках по понятной причине его тоже не было, как не было и Гвидона, когда провожали Миру. Вернувшись с пастбища, самих поминок Джон уже не застал, все разошлись. Стол был убран, посуда перемыта. Всё ж зашёл, сказал подходящие слова; Прис налила отцу, достала оставшиеся пирожки, разогрела на плитке. Он выпил с Гвидоном, не чокаясь, и немного поел. А на другой день, гоня стадо мимо кладбища, забрёл на могилу, положил полевых цветов на свежий холмик. По привычке свистнул Ирода и тут же с досадой чертыхнулся, по-русски, — Ирод уже десять лет лежал под кустом шиповника, в палисаднике перед домом Шварца. А нового пса заводить не стал, решил, такого очеловеченного кобеля, как Ирод, уже не будет, а другого не надо. Дед Харпер вздохнул и погнал скотину дальше, не спеша, но так, чтобы не опоздать к вечерней дойке. И чтобы ещё остались силы покорпеть над рукописью чуток, перед сном, хотя бы одну-две странички осилить.
