Альбер Коэн - Любовь властелина
О, начало любви, о, первые поцелуи, о, пучина, в которую несутся их судьбы, о, их первые поцелуи на софе, помнившей многие поколения суровых пуритан, о, грехи, отпечатанные на их губах, о, глаза Ариадны, возведенные к небу глаза мученицы, прикрытые глаза послушницы, о ее неумелый язык, ставший вдруг таким проворным. Она отталкивала его, чтобы увидеть его лицо, и его рот был еще открыт после поцелуя, чтобы увидеть его и узнать, чтобы еще раз увидеть этого незнакомца, мужчину всей ее жизни. Твоя жена, я твоя жена, tvaya gena, бормотала она, и если он делал вид, что отстраняется, она вцеплялась в него. Не покидай меня, бормотала она, и они пили за жизнь, за их жизни, которые теперь перемешались в одну.
О, начало любви, о, поцелуи, о, радость женщины в губах мужчины, о, соки юности, внезапные передышки, когда они с восторгом рассматривают друг друга, узнают друг друга, бурно расцеловывают друг друга по-братски в щеки, в лоб, целуют друг другу руки. Скажите, ведь это и есть Бог, правда? — спрашивала она, растерянно улыбаясь. Скажите, вы любите меня? Скажите, одну меня, ведь так? Никого другого, правда? — спрашивала она, и специально говорила это нежным серебристым голоском, чтобы ему нравиться, чтобы он любил еще больше, и целовала руки незнакомца, касалась его плеч, отталкивала его, чтобы потом обласкать с божественной гримаской.
О, начало любви, ночь первых поцелуев. Она хотела высвободиться, пойти наверх, взять подарки и принести ему, но как его оставить, как оставить эти глаза, эти темные губы? Он прижал ее к себе, сжал крепко-крепко, ей стало больно и так хорошо от этой боли, что она в который раз сказала ему: она его жена. Твоя, твоя собственная жена, говорила она, великолепная безумица, а на улице соловей заходился в дурацком исступлении. Слезы блестели на ее щеках, ибо ее потрясла мысль, что она его жена, и он целовал ее мокрые щеки. Нет, в губы, говорила она, дай, говорила она, их губы неистово сливались, и снова она отодвигалась, чтобы обожать его на расстоянии. Мой архангел, моя смертельная прелесть, говорила она, не зная, что говорит, с мелодраматической улыбкой дурного вкуса. Архангел и смертельная прелесть — сколько хочешь, думал он, но я не могу забыть, что все эти архангелы и прелести лишь потому, что тридцать два зуба. Но я обожаю ее, думал он вслед за этим, и хвала моим тридцати двум зубам.
О, начало любви, о, юные поцелуи, о, любовные мольбы, бессмысленные и монотонные. Скажи, что любишь меня, просил он, и, чтоб добраться до ее губ, он опирался на нее, на ее бедро, и она тотчас же сдвигала колени, инстинктивно закрываясь перед мужчиной. Скажи, что любишь меня, повторял он, сосредоточившись на важной просьбе. Да, да, отвечала она, я не могу сказать тебе ничего, кроме этого злосчастного «да», да, я люблю тебя так, как и не надеялась полюбить, говорила она, задыхаясь между двумя поцелуями, и он дышал ее дыханием. Да, любимый, я любила тебя прежде, люблю сейчас и буду любить всегда, и всегда станет сейчас, хрипло говорила она, безрассудная и опасная от любви.
О, начало любви, когда двое незнакомцев внезапно познают друг друга, о, трудолюбивые губы, о, отважные языки, ненасытные языки, ищущие и переплетающиеся языки, о, их великая битва, слияние в нежной ненависти, священный труд мужчины и женщины, о, соки рта, рты, насыщающиеся друг другом, пища юности, языки, слившиеся в невозможном желании, взгляды, восторги, живые улыбки двух смертных, невнятное бормотание, детский щебет и детские поцелуи, невинные поцелуи в уголки губ, снова и снова, и вдруг дикая охота, гонка с преследованием, соки обмениваются на соки, возьми, дай, дай еще, слезы счастья, тотчас осушаемые губами, требования любви, повторение признаний, чудесное однообразие.
О, любовь моя, обними меня крепче, я абсолютно вся твоя, говорила она. Кто ты такой, как ты так сделал, чтобы получить меня всю, всю мою душу, все мое тело? Обними меня, обними меня крепче, но побереги меня сегодня, говорила она. В мыслях я уже твоя жена, но не сегодня ночью, говорила она. Иди, оставь меня одну, дай мне подумать о тебе, подумать обо всем, что случилось. Скажи, скажи, скажи, что любишь меня, бормотала она. О, любовь моя, говорила она, плача от счастья, никого до тебя, любовь моя, никого после тебя. Иди, любимый, иди, оставь меня одну, одну, чтоб больше быть с тобой, говорила она. Нет, нет, не покидай меня, умоляла она, удерживая его обеими руками, у меня во всем мире нет никого, кроме тебя, я больше не могу без тебя, умоляла она, растерянно цепляясь за него.
Отчаянные вольности любви. Он внезапно гасит лампу, она боится, зачем, чего он сейчас захочет? Груди возникают в ночи, сияя нежной белизной, и мужская рука на груди, отражающей лунный свет, женщина стыдлива и нежна, ее губы приоткрыты в ожидании, страх и счастье покоренной женщины, страх и нежность, его лицо склоняется над ней, вольности в ночи, вольности, продиктованные любовью, вольности, которые она самозабвенно позволяет и принимает, у нее вырываются влажные хрипы и стоны, такие же, как в час грядущей смерти, о, ее улыбка агонии, ее бледное лицо, освещенное луной, о, ослепление живого мертвеца, о, смутное блаженное осознание себя самой, ее руки блуждают в волосах мужчины, склонившегося над ее грудью, перебирают их нежно, аккомпанируя своему счастью, легкие тонкие руки, благодарящие, ласкающие, просящие. Любовь, твое солнце светило этой ночью, первой их ночью.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
XXVIIIО, начало их любви, ее старания быть красивой, ее безумная жажда быть красивой для него, сладость ожидания, о, приход любимого в девять часов, и каждый раз она ждет на пороге, на пороге под сенью роз, в его любимом румынском платье, белом, с широкими рукавами, перехваченными манжетами на запястьях, о, первоначальный восторг свидания, о, пленительные вечера, когда часами они не могут наглядеться, наговориться, о, наслаждение смотреть друг на друга, рассказывать о себе, целоваться и расставаться поздно ночью, целуясь бессчетно, а иногда он возвращается, через час или через несколько минут, о, чудо видеть его вновь.
О, это пылкое возвращение, я не могу без тебя, говорил он, вернувшись, и в порыве чувств преклонял колени перед ней, она в порыве чувств преклоняла колени перед ним, и начинались их поцелуи, безоглядные и возвышенные, бессчетные поцелуи, большие черные, бьющие крыльями поцелуи, глубокие бесконечные поцелуи, о, их закрытые глаза, я не могу без тебя, говорил он между лобзаниями и оставался у нее еще на часы, потому что не мог, не мог без нее, оставался до зари, до перебранки птиц под окном, и это была любовь, он — в ней, победитель, она — принимая его всем своим существом.
На следующий день — сладостное ожидание, неповторимо, чудесно, тщательно готовиться, чтоб быть красивой для него, чтоб быть красивым для нее, о, эти встречи после разлуки, лучшие часы, когда так интересно быть вместе, говорить без конца, любоваться друг другом, такими безупречными и прекрасными, но властно вмешивается желание, и нежные враги меряются силами, желая одолеть друг друга.
Ариадна ждала его на пороге, прекрасная в своем льняном платье, о, Ариадна, ее божественные формы, тайна ее красоты, поражающей в самое сердце, о, Ариадна, ее узкое лицо архангела, ее божественные формы, тайна ее красоты, которая пугала восхищенного любовника, задумчивые уголки губ, надменный нос, о, ее походка, ее груди — горделивые и дерзкие, ее нежные гримаски, когда она смотрела на него, о, как взметался подол ее платья, когда она оборачивалась и бежала к нему, бежала, чтобы порывисто спросить его, любит ли он ее, и потянуться к нему губами.
О, радости, все их радости, радость, когда они оставались одни, и радость, когда они были среди других, о, радость — переглядываться как сообщники, знающие, что они любят друг друга, тогда как другие этого не знают, радость вместе выходить, радость ходить в кино, и в темноте зала держаться за руки, и глядеть друг на друга, когда включат свет, и возвращаться к ней, чтобы любить друг друга еще крепче, он гордился ею, когда они шли рядом, все оборачивались, и старики завидовали такой их любви, такой красоте.
Ариадна, жрица любви, Ариадна и ее длинные ноги богини — охотницы, Ариадна и ее пышные груди, которые она ему отдавала, которые она так любила ему отдавать и тонула в его нежности, Ариадна, которая звонила ему в три часа ночи, чтобы спросить, любит ли он ее, и сказать ему, что она, да, любит, и они неустанно творили это чудо любви, Ариадна провожала его домой, потом он провожал ее, потом она провожала его, и они никак не могли расстаться, просто не могли, и ложе любви принимало их — красавцев, счастливчиков, — широкое ложе, на котором она шептала, что никто никогда прежде и никто никогда после, и плакала под ним от радости.
Ты моя любовь, говорил он ей. Я — любовь моего властелина, улыбалась она. О, Ариадна, какими затравленными становились ее глаза, когда, тая свое чувство, он изображал холодность, чтобы вызвать у нее еще больше любви, Ариадна, которая называла его «моя радость» и «мое мучение», «мой злодей», «мой гонитель христиан», но также и «брат моей души», Ариадна, такая живая, кружащаяся, солнечная, гениальная Ариадна, отправляющая телеграммы из ста слов любви, телеграмму за телеграммой, чтобы любимый, когда в отъезде, знал как можно скорей, уже через какой-нибудь час, знал, что любимая, любящая, любит его бесконечно, и через час после отправления она читала черновик телеграммы, читала в то же самое время, что и он, чтобы ощутить сопричастность, быть вместе с ним и насладиться счастьем любимого, восхищением любимого.
