Лоренс Даррел - КОНСТАНС, или Одинокие Пути
— Попалась! Попалась! — закричали ведьмы, когда она подошла ближе. — Вот и она наконец!
Ясно было, что они имели в виду воплощение ада! Женщина услышала крики и подняла голову. Ее великолепные светлые волосы рассыпались по плечам, взгляд широко открытых глаз был холодным. Она нервничала, и оттого казалось, будто ее губы кривятся в усмешке. Она как будто испытывала страх перед выходом на сцену, так сказать, дожидаясь за кулисами своей очереди — потому что прежде ей не приходилось играть такую роль.
— Наверх! Наверх! Наверх ее! — кричала толпа, показывая на возвышение, на которое в конце концов взгромоздили женщину, привязав за руки к дереву.
И тут начался кромешный ад. Старухи тоже взобрались наверх и по-театральному размахивали ножницами, как будто собирались кромсать прекрасные волосы, вытягивая их во всю длину, отчего они блестели, как смертельный дар шелковичных червей.
— Правосудие! — орал внизу безумный проповедник, и толпа вторила ему:
— Месть! Правосудие! Проститутка! Предательница!
Между тем, ножницы были пущены в ход, и отрезанные волосы летели в толпу, словно старухи бросали мясо своре псов. Вскоре от волос ничего не осталось. Тем временем новая фаланга с литаврами — подоспело музыкальное подкрепление — устроила хватающий за сердце перезвон, которым можно было бы сопроводить последний и самый опасный трюк гимнаста. На женщине уже разорвали платье, она осталась в одной сорочке, но чем старательнее ее унижали, тем прекраснее она становилась. У нее были заостренные, как у олененка, ушки. Старухи стали лить воду ей на голову и брить ее остро наточенной бритвой, и вскоре голова стала голой, как яйцо. «Позор!» — злобно кричали крутом, потому что женщина как будто совсем не раскаивалась, она не плакала. На самом деле, она была слишком напугана. Ей все виделось как в тумане. Она чувствовала, как ее дергают за привязанные к столбу запястья. Наверное, хотели, чтобы она стояла прямо, а она едва не теряла сознание.
Потом началось нечто неожиданное, хотя вполне предсказуемое в контексте всего происходившего в тот вечер. В нее стали швырять мусором с помойки. Увы, чего-чего, а мусора хватало. Ее ноги уже утопали в мусоре. Вот яиц было мало. И вдруг молодой человек, совершенно пьяный, взобрался на возвышение и неверным движением вытащил большой револьвер. Толпа взревела. Он принял несколько угрожающих поз, то поднимая револьвер, то наставляя его на женщину, чтобы показать толпе, как с ней поступили бы, не будь кругом истинные патриоты и цивилизованные граждане. Во всяком случае, так думали в толпе.
Что же до молодого человека, уже с трудом державшегося на ногах, то его раздувало от гражданской гордости, но в то же время в самой глубине души он был собой недоволен: очень уж скромным был его вклад в Сопротивление. Ему отчаянно хотелось каким-нибудь эффектным способом доказать, что он уже взрослый мужчина и настоящий воин. Стоя напротив несчастной, он подался ближе к толпе и услышал крики одобрения, так ему показалось. Он решил сделать несколько выстрелов, просто чтобы попугать, может быть, сделать feu de joie[265] или… сказать по правде, он и сам не знал, чего хотел. Но ведь перед ним стояла ненавистная шлюха гестаповского начальника. Слова «месть» и «правосудие» постепенно завладели его помутненным незрелым сознанием, и он, не раздумывая, приставил холодное дуло револьвера ко лбу связанной женщины, прямо между глаз, и нажал на спусковой крючок.
В таких случаях всегда находятся люди, которые говорят, будто совсем не это имели в виду, что произошла ошибка, что они не так все поняли; и, действительно, стон удивления и ужаса прошелся по толпе, но быстро утонул в одобрительном грохоте литавр. Тем не менее толпа затихла, по крайней мере, шум стал не таким громким, и многие заплакали, так как люди поняли, что зашли слишком далеко. Потом к возвышению пробилась немногочисленная группа монахинь, они молча, но решительно проложили себе дорогу в толпе и взяли на себя последние заботы об останках Нэнси Квиминал.
После этого, словно чтобы полностью смыть, чтобы навсегда уничтожить все до единого следы постыдного действа, прогремел гром и полил такой сильный дождь, какой бывает только в Папском городе. Канавы наполнились до краев, и вода потекла через край, с деревьев посыпались листья, костры зашипели, зафыркали и — погасли. Толпа стала понемногу редеть и расползаться, люди прятались от дождя под карнизами и в дверях ближайших домов, а потом и на всякий случай разбежались. От укоренившейся привычки соблюдать комендантский час так быстро не избавиться. К полуночи дождь прекратился, и в небе появилась белая луна. На площади не осталось ни друзей, ни врагов. Даже сумасшедших не осталось. Все отправились по своим неожиданно прерванным делам, словно возвращаясь после выходного дня. Де Ларшан вошел в собор, напуганный до смерти ризничий узнал его и покорно протянул ему ключи от хоров с органом. Строгие мелодии Баха вдруг поднялись, как черный парус, в неосвещенной «пещере» собора. Начальник вокзала отправился на железную дорогу, чтобы вновь вернуться к своим обязанностям. Бодуэн де Сент-Жюст сидел под дождем за столиком, вынесенным из кафе на улицу, и раскладывал пасьянс где-то найденными картами.
Ближе к утру ночной сторож в морге услыхал стук копыт, а потом резкое дребезжание звонка. Он только что закончил смену, тем более тяжелую, что пришлось сидеть в темноте, и настроение у него было не из лучших.
— Что там еще? — громким злым голосом крикнул он, открывая дверь и ожидая увидеть какую-нибудь жертву чрезвычайного происшествия в городе. Но перед ним стояли бледный мужчина и две девочки, его дочери. Он принес записку от мэра с разрешением проститься с покойной женой. Это был муж Нэнси Квиминал, которого никто не видел, потому что он постоянно лежал в постели, из-за болезни. Когда-то он был музыкантом и работал в городском оркестре. Бледный, худой, измученный своим недугом, он был настолько слаб, что дочерям приходилось поддерживать его под руки. Ночной сторож неловко коснулся рукой головы, выражая ему соболезнование. Монахини обмыли, обрядили тело и завернули в белый саван. Оставалось только дождаться пастора, чтобы организовать похороны. Еще была нужна бумага от врача. Ему предстояло дать заключение. Что это было? Убийство? Казнь? Или что-то еще? В конце концов, он напишет, что произошел несчастный случай. Семья была не в том положении, чтобы оспаривать официальный вердикт.
Ночной сторож поднял белую занавеску и крутанул длинную ручку, чтобы развернуть «комод» у стены. Потом он выдвинул один из ящиков и показал обмякшее тело убитой женщины. С лентой на голове она была похожа на спящего гнома безволосая, как младенец; ушки настороже, напоминавшие крокусы, словно к чему-то прислушивались. Но больше всего пришедших поразил взгляд широко открытых глаз, голубых глаз француженки, в которых все еще сохранился блеск ироничной улыбки. На лице не осталось никаких следов пороха — лишь одна аккуратная дырочка между глаз. Девочки с трудом сдерживали слезы — пора было уходить. Тогда муж протянул руку и коснулся ладонью бледной щеки, постоял так недолго, потом убрал руку. Он сказал, что придет утром и обсудит детали похорон с властями. Но он не пришел. Лишь дочери проводили свою мать до общей могилы — fosse communale.
Через пару дней французские войска вошли в город, и наконец-то авиньонские колокола опять возобновили свой пугающий перезвон, который когда-то, очень давно, приводил в неистовство Рабле. Для Папского города война закончилась.
Приложение
Последняя воля и завещание Петра Великого
Во имя Святой и Неделимой Троицы мы, Петр Первый, обращаемся к наследникам на наш престол и другим правителям русского народа.
Всемогущий Господь дал нам жизнь и корону, одаривал нас своим светом и поддерживал своей властью, и Ему мы обязаны пониманием того, что русский народ призван в будущем обрести главенство в Европе.
Мое убеждение основано на том известном обстоятельстве, что большинство европейских наций уже достигли старости, граничащей с дряхлостью, к которой они стремительно приближаются. Посему для нас ясно и непреложно, что они будут завоеваны новой молодой нацией, когда она достигнет апогея в своем развитии и расширит свои владения. Я полагаю, что завоевание Запада и Востока северными народами — их великая миссия, предопределенная Провидением — в точности так же в прошлом возродились, благодаря варварам, римляне.
Переселение народов северных регионов все равно что разлив Нила, который в определенное время года обогащает своим илом оскудевшие земли Южного Египта. Когда я взошел на царство, Россия была маленьким ручейком, а теперь я оставляю моим наследникам великую реку. Им надобно сделать из нее большое море, которому дóлжно обогатить оскудевшую Европу; его воды разольются широко, несмотря на преграды, воздвигнутые слишком слабыми руками, чтобы сдержать их; те самые воды, которые мои наследники направят в нужное русло. Памятуя об этом, я передаю следующие наставления, к коим требую отнестись с должным вниманием и никогда не забывать.
