Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Таня перевела ему их просьбу. Господин Фушон живо поднялся на ноги, почти вскочил с места. Взглянул за окно, на наручные часы.
– Он говорит, что проводит сам… это его долг, высокая честь для него… – Таня переводила отрывками, едва успевая за быстрыми фразами господина Фушона. – Солнце уже на закате, жара спадает. Он поведет дорогой через виноградники, она в тени, а пока подойдем к горе, станет совсем прохладно, можно будет подниматься вверх… Жаль, туда нельзя проехать на повозке, а то бы господин Фушон запряг лошадей, у него есть удобная повозка и хорошие лошади… Можно верхом, но сумеете ли вы ехать в седле?
– Что вы! – испугалась Прасковья Антоновна. – Скажите, пойдем так, я дойду, пусть не беспокоится. Пусть только не спешит сильно, с отдыхом…
13
Звеня ключами, господин Фушон запер дверь мэрии, предупредительно поддержал женщин, когда они спускались со ступенек. Сразу свернули в переулок, вымощенный неровными каменными плитами. Они лежали здесь, как видно, с незапамятных времен: дождевые ручьи промыли в них ложбинки, тележные колеса выдолбили глубокие кривые ровики. Переулок был похож на тесный коридор – справа и слева тянулись только ограды из дикого камня. От каменных стен, щербатых пористых плит под ногами, нагретых солнцем, струился сухой жар. В сплетениях виноградных лоз, свисавших с оград в переулок, монотонно гудели пчелы.
Прасковья Антоновна не заметила, как кончилась мостовая из плит, остались позади каменные ограды, а с ними – и поселок. Дорога пошла земляная, мягкая, пыльная – и опять похожая на коридор: теперь с обеих сторон выше человеческого роста поднималась густая листва виноградников, обвивавшая подпорки, натянутые между ними проволоки. Среди листвы, под ее легким, прозрачно-сквозистым пологом, янтарно светясь, точно излучая то солнце, что так долго и так щедро грело и питало их, висели крупные, плотно стиснутые как бы в одно целое, виноградные гроздья. Покрытые девственной матовой пыльцой, они были соблазнительны, язык на расстоянии угадывал и чувствовал их сладость, обилие заключенного в них сока.
Даже неискушенному, впервые попавшему сюда человеку было видно, как отлично возделаны, отлично ухожены плантации. Каждый участок – это был наглядно запечатленный труд не одного поколения здешних крестьян, неизмеримый в своем количестве, в своем упорстве. Все, что открывалось глазам на обширной равнине, сделали только руки – разровняли когда-то дикие поля и выбрали из них камни, вкопали бесчисленные опорные столбики, посадили и вырастили все эти лозы, любовно и осторожно, по нескольку раз в год, взрыхляя почву вокруг каждого корневого стебля, чтобы винограду было легче вбирать соки земли, утреннюю росу, влагу редких дождей. Конечно же, здесь тоже, как всюду на свете, выпадали годы бедствий, военных разорений, когда охватывало отчаяние, душа никла в безнадежности, – но трудолюбивые руки крестьян медленно и кропотливо возводили все сызнова, от самых истоков…
Солнце опустилось уже низко, небо вокруг него окрасилось желтизной, лиловые тени заливали прогалы между плантациями, но обещанной господином Фушоном прохлады не наступало, – было все еще знойно, душно.
Блестящие ботинки мэра потускнели, пыль садилась на манжеты его брюк, воротничок рубашки уже не выглядел таким первозданно-свежим, – намок, заметно посерел. В парадном черном костюме, в плотной черной шляпе с муаровой лентой, он страдал от жары гораздо больше женщин, то и дело обтирал лицо и шею платком, однако держался стойко, не сдаваясь: прихрамывающей, энергичной поступью шагал по обочине, и было даже что-то трогающее сердце в том, как он выступает впереди, этот старый, перемогающий свой возраст и недуги человек, представительствующий сейчас за всю Францию перед двумя женщинами из далекой России.
Дорога постепенно поднималась с плоскости равнины на пологие склоны в такой же густой, непролазной чаще виноградников. Сколько ни шли, а все еще не встретилось ни одного крестьянина, даже вдали не мелькнуло ни одной человеческой фигуры. Но множество признаков говорило, что люди где-то поблизости, совсем рядом идет работа, сбор винограда, поспевшего здесь, на склонах, поднятых к солнцу, раньше, чем внизу, на равнине. Вдоль дороги встречались оставленные кем-то двухколесные тележки на резиновых шинах, штабеля неглубоких ящиков – порожних и наполненных срезанными гроздями. Сверху виноград накрывали специально для этого сорванные, уже увядшие от жары листья; над листьями вились, сердито гудели пчелы, недовольные тем, что самый спелый, самый сладкий виноград спрятан от них.
Прозрачный ручеек бежал по светлым, промытым камням в узком руслице вдоль дороги. Господин Фушон выбрал место, где тень, отбрасываемая стеною виноградных лоз, была особенно густа, и предложил передохнуть. Опытным взглядом он высмотрел в жухлой, чуть припыленной листве коническую гроздь, сорвал, омыл в ручье и протянул Прасковье Антоновне – всю в бисере хрустальных капель. Сказал, что это один из лучших здешних сортов. Когда-то был великолепен, из него получали прекрасное вино, но сейчас качества этого сорта уже не те. «Все постепенно становится хуже, – заметил господин Фушон, – хуже климат, хуже земля, меньше воды в реках и ручьях, рыба почти перевелась, в горах уже не встретишь диких козлов и оленей, а еще не так давно они бродили целыми стадами». Перемены эти, как видно, были из числа проблем, близко волнующих господина Фушона: он стал говорить дальше быстро, горячо, как в мэрии про торговцев, утесняющих интересы крестьян, забывая давать Тане время для перевода. В его речи мелькало: «Эндюстриель, эндюстриель…» Он осуждал промышленников – их интересует только прибыль, они непрерывно расширяют свои заводы, строят новые, воздух уже до предела отравлен вредными газами, в больших городах нечем дышать, вода из рек негодна для питья, ее очищают в специальных устройствах, скоро простая вода станет дороже молока… «Это безумие, безумие», – повторил несколько раз господин Фушон; глаза его наполнились гневом и болью – как будто он в эту минуту сам лично в концентрированном ощущении испытывал на себе всю ту вредность, что создало для здоровья человека бурное развитие промышленности. «Все это понимают, все это видят, – сказал он, – но те, кому это выгодно, не хотят остановиться». Протянув руку, он показал на другой край равнины, – там недавно заложен завод, он будет вырабатывать кислоты из местного сырья. Крестьяне всей округи заявили протест, подано множество петиций с сотнями подписей, дело тянется больше года, запрет на строительство все еще не наложен. Если завод все-таки построят и он начнет действовать, отравлять воздух ядовитым дымом своих труб – это будет означать конец всех этих виноградников, разорение сотен крестьянских семей.
Нарастающий треск мотороллера послышался где-то в глубине зеленых зарослей, а затем из бокового проезда вывернул и сам трескучий мотороллер с прицепленной сзади тележкой.
Мотороллером управлял темно-коричневый от загара мужчина такого крупного, могучего сложения, что казалось – он взобрался не на настоящую, а на игрушечную машину. Все было как-то по-детски мало для него – руль с блестящими рычагами, узкое сиденье, то пространство внизу у педалей, где находились его босые ноги в деревянных башмаках. «Сабо», – вспомнила Прасковья Антоновна название башмаков, читанное в книгах старых французских писателей. Вот как – все еще сохранилась у крестьян эта обувь, легкая, простая, дешевая, недолгое изделие собственных рук. И не потому, вероятно, что дешева – потому, что удобна, более всего подходит крестьянину в его работе на сухой, жесткой, каменистой, не щадящей никакую другую обувь земле…
Синяя рубашка мужчины была расстегнута на все пуговицы, трепыхалась у него за спиной, широкая грудь с золотой шейной цепочкой и крестиком блестела от пота.
Мужчина увидел мэра, поравнявшись, притормозил свою машину. В тележке, наполняя ее до краев, лежали светло-зеленые, белесо-матовые кисти винограда. Господин Фушон перекинулся с мужчиной словами, отщипнул от винограда в тележке несколько ягод, кинул их в рот. Лицо его, пока он мял виноград во рту, вникая в свои ощущения, выражало сосредоточенное внимание. Затем он в раздумье покачал головой. Мужчина что-то говорил мэру под треск мотора, работавшего на холостом ходу, похоже – он тоже был не вполне доволен виноградом и тоже имел относительно его достоинств какую-то озабоченность. Не слыша и не понимая их, все-таки можно было легко вообразить, о чем идет у них беседа, – мэр и мужчина сугубо по-крестьянски прикидывали, что ждет этот виноград на рынке, какую цену можно за него просить, сколько дадут торговцы-оптовики.
Увлеченный разговором с односельчанином, господин Фушон даже забыл на это время о Прасковье Антоновне и Тане. Они стояли покинутые, предоставленные самим себе. Таня отщипывала виноградины от кисти, что держала Прасковья Антоновна, боязливо отмахивалась рукой от пчелы, которая назойливо кружилась возле ее лица.
