Джон Уэйн - Зима в горах

— Да, — сказал Роджер, — возвращаясь к Дженни и Гэрету. — Он пошел туда.

— Что-то там, значит, затевается, — сказал Гэрет.

Он говорил с напускным спокойствием, но Роджер, казалось, видел, как напряглись от жадного нетерпения мускулы Гэрета под старой кожаной курткой. До чего же ему хотелось узнать, что там происходит!

Однако им оставалось только ждать, и теперь это ожидание стало уже мучительным. Роджер чувствовал, что ему нечего сказать Гэрету, нечем облегчить его одинокое титаническое бдение. Но и болтать о том о сем с Дженни тоже было невозможно. Сейчас они могли бы говорить только о том, как им предстоит дальше действовать, а что тут сказать, они и сами не знали, да и не могли знать.

Дженни, по-видимому, инстинктивно почувствовала то же, что и Роджер. Она сидела потупившись, притихшая и только время от времени открывала сумочку и что-то искала в ней. Томительно текли минуты. Стремясь разрядить напряжение, Роджер встал и принес еще три большие толстые белые чашки с чаем. Время близилось к обеду. Один за другим начали появляться посетители; кто заказывал сосиски с пюре, кто яичницу с ветчиной и жареный картофель.

В ту минуту, когда Роджер почувствовал, что больше он этого выдержать не в силах, все они наконец появились на тротуаре. Первым дверь кафе отворил Айво. Он был хмур и мрачен. За его спиной беспокойно мельтешил лысый череп Гито. Ни радости, ни торжества не было написано на их лицах, да и походка была унылой.

Они направились к Гэрету, а он каменно сидел на стуле. Взгляд его был прикован к Айво, и пока тот подходил, зрачки его сузились, но он не шевельнулся, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Айво остановился и молча сверху вниз поглядел на Гэрета.

— Ну? — почти шепотом произнес Гэрет. — Что там стряслось?

— Ничего не стряслось, — сказал Айво.

— А что было не так?

— Ничего.

На некоторое время воцарилось молчание. Роджер быстро переводил взгляд с одного лица на другое. Лицо Айво было замкнуто, лунообразное лицо Гито — печально, лицо Гэрета — каменно бесстрастно, словно изображение, высеченное в скале.

Наконец Гэрет заговорил снова:

— У нас все в порядке или нет?

— У нас все в порядке, — сказал Айво.

— Тогда в чем же дело? — требовательно спросил Гэрет. — Глядя на ваши рожи, можно подумать, что Дик Шарп как-то исхитрился вызволить этого молодчика, снять его с крючка.

— Нет, — сказал Айво. — Дик Шарп не вызволил его. Он оставил его на крючке.

— Посмотрите, — сказала вдруг Дженни, показывая в окно. Длинная серая машина отъезжала.

— А, вильнула хвостом акула, — пробормотал Гито.

— Я хочу выпить, — резко сказал Айво. — Пошли отсюда. Идемте к Марио, он уже, верно, открыл.

— Ладно, пошли, — сказал Гэрет. Он встал, отодвинув стул. — Только сначала скажите мне одно: кому поверила полиция? Вам или Дику Шарпу, тому, что он там наврал?

— А Дик Шарп ничего не врал, — сказал Айво. — У него не было никакой своей версии. Малый этот сказал, что столкновение произошло по нашей вине, а мы сказали, что по его. Полиция приняла наши объяснения, потому что мы старые, опытные шоферы, двадцать лет водим тяжелые машины по здешним дорогам и ни разу не сделали аварии, а он просто мальчишка, неизвестно откуда взялся и вел автобус, не имея шоферских прав. А теперь пошли, выпьем, и я расскажу вам еще кое-что, если у меня повернется язык об этом говорить.

Он направился к двери. Но прежде чем последовать за ним, Гэрет с немым вопросом повернулся к Гито. Тот медленно покачал головой. У него, как и у Айво, не было охоты рассказывать о том, что произошло в полицейском участке.

Они вышли из кафе и молча зашагали по тротуару. Дженни и Роджер замыкали шествие. Она просунула руку ему под локоть и проговорила негромко:

— По-моему, им все это осточертело, верно?

— А, по-моему, они очень расстроены или обескуражены, но трудно понять, что произошло.

— Они теперь будут против Гэрета?

— Не вижу причины, почему бы это, — ответил Роджер.

Когда они подходили к пивной, Марио снимал с двери замок и в зале царила та первозданная атмосфера свежести и чистоты, какая бывает в ресторанах, пока все бутылки и стаканы еще стоят нетронутыми, пока никто еще не загрязнил воздуха своим дыханием, не нарушил ни единым словом прозрачной настороженной тишины. Предводительствуемые Айво, они тесной кучкой сбились у стойки.

— Buon giorno[52], — приветствовал их Марио, сверкая глазами и зубами. — Большие события происходили сегодня утром?

— Ты, значит, уже все слышал? — угрюмо спросил Айво.

— Ну, не все, — сказал Марио. — Как оно на самом деле было, я надеюсь узнать от вас. Я слышал только, что автобус Дика Шарпа попал в аварию.

Роджер ощутил легкий frisson[53], отметив про себя, что Марио впервые по собственному почину упомянул в разговоре Дика Шарпа. Хотя и в пустом баре. Словно то, что случилось сегодня на снежной, скользкой горной дороге, развеяло какие-то чары…

— Пинту горького, — сказал Айво.

Марио молча нацедил первую пинту этого знаменательного дня и поставил ее перед Айво. Айво как-то нарочито неторопливо взял кружку, столь же подчеркнуто медленно поднес ее к губам и вдруг, резко опрокинув в глотку янтарную пенистую струю, одним махом опорожнил кружку почти на две трети.

Все смотрели, как он осторожно ставит кружку обратно на сверкающую чистотой стойку.

— Помимо автобуса Дика Шарпа, — сказал он, — аварию потерпел еще кое-кто. Шофер Дика Шарпа.

— Вот как? — сказал Марио.

— Да, — сказал Айво. — Его засунули головой вниз в сортир и спустили воду. Теперь он бултыхается где-нибудь в канализационной трубе, и всем на это наплевать.

Он резко обернулся и встретил устремленные на него со всех сторон взгляды. Выражение его лица изменилось; громко, с преувеличенной бравадой он воскликнул:

— Выпивку всем! Будем праздновать! Пусть по нашим улицам потекут реки пива и вина! Пусть ребятишки барахтаются в вине, пусть бабушки раскроют свои зонтики и поплывут в них, как в лодках.

Марио с задумчивым видом принялся нацеживать в кружки пиво. Гэрет придвинулся ближе к Айво. Он сверлил Айво взглядом, словно пытаясь проникнуть в его тайные мысли.

— Потому вы оба и пришли с такими постными рожами? — грубо спросил он. — Потому что этот прохвост будет теперь отвечать по закону?

— Да, — сказал Айво. Он взял кружку, осушил ее до дна. — Повтори, Марио.

— Ну что ж, — сказал Гэрет, — ваше великодушие делает вам честь. А я бы так собственными руками свернул ему шею.

— Если бы ты это сделал, — неожиданно сказал Гито, выглядывая из-за плеча Айво, — это было бы куда чище, чем та мерзость, которую с ним там сотворили.

— А мне наплевать на то, что с ним сотворили, — сказал Гэрет. Лицо его снова стало маской, резко обозначились все прямые линии. — Если вы такие жалостливые, объявите для него сбор пожертвований.

— Ты ведь даже не знаешь, что произошло. — В голосе Гито звучало предостережение.

— А, черт побери! — взорвался Гэрет. — В кои-то веки мне удалось одержать над ними победу, и если победа, так победа, и я желаю об этом услышать.

— Ладно, ты это заслужил, Гэрет, — сказал Айво. Он произнес эти слова легко, небрежно, чуть иронично. — Не думай, что мы не на твоей стороне, дружище. Мы ведь все солдаты, не забывай. Сражение выиграно, и мы отпразднуем победу пивом и будем праздновать весь день до поздней ночи. Но мы с Гито… — Он на мгновение умолк и прикрыл глаза рукой, словно преодолевая огромную усталость. — …мы с Гито только что собственными глазами видели, как удав проглотил кролика, и вблизи это не такое приятное зрелище.

Теперь уже у всех были в руках кружки с пивом, и Айво снова входил в свою привычную роль средневекового фигляра, сейчас он даст им спектакль: возмущение, гнев, омерзение — все будет опосредствовано, доведено до апогея, преображено силой искусства. Роджер смотрел, слушал, и ему открывалось то, чего он раньше не понимал: он увидел истоки темного, упорного предубеждения против искусства, проявляющегося почти в каждом поколении, — этот холодный страх перед его могуществом, которое, что ни говори, а все-таки, может быть, и от дьявола. Разве не дано ему возводить сотканные из сочувствия дворцы восторгов на зыбучем песке страдания — страдания кого-то неведомого или позабытого, кому сочувствие уже бессильно помочь и кого следовало бы помянуть благоговейным молчанием или молитвой?

Роджер пил пиво и поглядывал на Дженни, понуро сидевшую у стойки; глаза ее под темной челкой были полны участия. Любовь, избавление, столкновение, страдание, преображение искусством, наслаждение, забвение… Слишком многое произошло и слишком стремительно.

— Вначале, — говорил Айво, — несчастный этот бедолага был так испуган, что твердил только одно: „Вы упрячете меня за решетку?“ — Айво безошибочно имитировал бирмингемский акцент хорька и его испуганные возгласы. — Страх перед тюремной камерой заслонил для него все. Он едва не лишился чувств, пока они вели его по ступенькам в участок. Ему не верилось, что он когда-нибудь выйдет оттуда обратно: — „Вы упрячете меня за решетку?“ Полицейский пытался втолковать ему, что его привели туда только для того, чтобы он дал объяснения, после чего его отпустят на все четыре стороны, а дело будет разбираться потом. Но он был вне себя от страха и не понимал, что ему говорят. Пот лил с него ручьями. — Рассказывая, Айво весь съежился, худое лицо его, казалось, еще больше заострилось. Он сгибался в три погибели, сжимался в комочек, словно стараясь стать невидимым. — „Мой хозяин…“ — сказал он голосом хорька, — надо сообщить об этом моему хозяину. У меня есть номер его телефона». — Айво судорожно повертел в руках воображаемый клочок бумажки. — «У меня есть… его номер…» — «Если ты ищешь телефон мистера Джонса…» — Айво распрямил плечи, он говорил теперь бесстрастно, голосом песочного сержанта. — «Мы можем связаться с ним по телефону, если хочешь». — Айво менялся на глазах, попеременно изображая всех в лицах: он был хорьком, потел и хныкал; он был сержантом-олимпийцем; он был молодым констеблем и записывал показания, отработанным жестом, то и дело окуная перо в чернильницу и всякий раз, прежде чем окунуть, щеголевато оправляя манжету и быстрым рывком вытягивая из нее руку на всю длину; он был самим собой; он был Гито; он был весь полицейский участок, все, кто в нем присутствовал; он был снегом за его стенами; он был грузовиком с помятым крылом и бурым автобусом, брошенным на горной дороге. Его жилистая, подтянутая фигура и подвижное лицо воссоздавали картину всего происшествия. Он бессознательно входил в роль, он становился одержимым. И тем не менее Роджер, сидя в кругу слушателей чуть с краю, увидел все с неприглядной, щемящей душу оголенностью.