Александр Проханов - Политолог
Защелкал своими безупречно белыми зубами аллигатор демократии. Раскрыл свой величественный клюв попугай народовластия. Ускорила свой бег черепаха гражданского общества. Выпала и стала прихорашиваться грыжа патриотизм. Обнаружила себя предстательная железа честных выборов. Карлик в гульфике Сергея Михалкова почувствовал предвыборное беспокойство, выглянул, желая дать интервью, чем произвел громадный переполох в семье автора нескольких гимнов, «красного дворянина» и бонвивана.
Дышлов оправился после недавней трагической поездки на Транссибирскую магистраль, где под поездом погиб инвалид. Судебное разбирательство не коснулось его, — выяснилось, что сам инвалид был причиной инцидента, он же оказался зачинщиком демонстрации, он же на свою пенсию изготовлял транспаранты и флаги, он же был виновником того, что рабочим полгода не платили зарплату. Дышлов вздохнул с облегчением, чему способствовало поступление на счета «красного банкира» Креса тридцати миллионов долларов от пятнадцати богачей, которые, как голуби Ноя, налетались среди потопа приватизации и теперь возвращались в коммунистический ковчег, неся в клювах зеленую ветвь нефтедолларов. Все они были включены в предвыборные партийные списки КПРФ, и их утверждение на предстоящем партийном съезде было делом аппаратной техники.
Очередная агитационная поездка Дышлова намечалась в сельский церковный приход, где коммунистический лидер отстоит обедню, причастится, и как бы случайно выяснится, что «коммунист номер один» был в детстве крещен, что вызовет энтузиазм и поддержку православных избирателей, посрамит тех, кто называет современных коммунистов атеистами и безбожниками.
Они мчались на северо-запад среди теплого ветра просторных полей, озаренных лесов, розовых, убегавших проселков. Дышлов исподволь складывал пальцы щепоткой, украдкой тренировался, осеняя себя крестным знамением.
— Все-таки мы недостаточно задействует фактор Бога в нашей предвыборной агитации, — глубокомысленно обратился он к Стрижайло.
— Совершенно с вами согласен. Тем более, что наши противники из «партии власти» активно используют магию, колдунов и прочую нечистую силу против нас, коммунистов. Мне кажется, в канун выборов мы должны отслужить большой молебен для укрощения и посрамления нечистой силы, которая прочно угнездилась во многих избирательных комиссиях. Да и Председатель Центризбиркома Черепов, как известно, водит дружбу с африканскими демонами и вампирами.
— Слушай анекдот про вампиров, — оживился Дышлов. — Сидит старый вампир в парке и смотрит на женщину, которая присела недалеко на скамейке. Подходит молодой вампир и спрашивает: «Ну, дед, что сидишь? Давай действуй, прокусывай венку». «Нет, — отвечает старик, — совсем я стал плох. Зубов нет. Сижу и жду, когда у нее начнется менструация». — Дышлов захохотал, блестя зубами, обнаруживая завидное жизнелюбие и бойцовские качества. Так весело и небесполезно беседуя, они скоро очутились на месте.
Церковь стояла посреди села, аляповатая, выбеленная, с наивными ярко-синими куполами и желтыми крестами. От нее исходило тепло, какое исходит от русской печки, и хотелось прижать ладони к ее нагретым кирпичам. Навстречу вышел батюшка, тот с кем Стрижайло, в нарушении всех постов, отужинал в ресторане «Кабанчик». Батюшка был из бывших десантников, дюжий, с голубыми диковатыми глазами, управлял приходом, как ротой. Прикрикнул на церковную старостиху, бестолково, как курица, побежавшую прочь от подъехавших великолепных машин:
— Отставить! Слушай мою команду! — послал ее в церковь, куда перепуганная старуха поспешила короткими перебежками. — По делу, али на богомолье? — строго обратился он к приехавшим, оправляя на себе белую, с голубым отливом ризу, сознавая свое великолепие и охотно позируя перед телекамерой.
— Мимо путь пролег. Как не заглянуть в святое место? Иль мы не русские? — ответил Дышлов с былинной иносказательностью древнего богатыря, объезжавшего отдаленные заставы.
— Отца и Сына и Святого Духа, — одобрительно произнес священник, благословляя Дышлова, который, не усвоив до конца урок, подошел под благословение, сделав книксен.
— Воинственный атеизм и безбожие навсегда ушли из политики нашей партии, — вещал Дышлов под телекамеру, слегка вспотев от несвойственной ему обстановки. — Мы осудили гонение на священников и разрушение церквей. Я, к примеру, верующий, как и многие другие мои товарищи. Иисус Христос, как известно, был коммунистом, был за равенство, справедливость, любовь. Я сейчас заканчиваю работу под называнием: «Русский коммунизм», где большое место уделяю христианству. Когда мы придем к власти, церковь займет достойное место в строительстве нашей духовности, и мы оградим ее от тоталитарных сект. — он говорил твердо, демонстрируя единство церкви, народа и партии.
Батюшка одобрительно внимал, стараясь, чтобы его косматая борода, серебряная епитрахиль попали в объектив телекамеры, и этот духовный обмен мнениями был запечатлен на фоне родного прихода.
Из церкви показалась церковная старостиха, неся перед собой ящик с прорезью, напоминавший избирательную урну. Точно такой же ящик нес за ней подросток, облаченный в ризу. На первом ящике было аккуратно выведено: «На ремонт храма». На другом: «На свечу». Дышлов сделал знак охраннику. Тот вытащил толстый бумажник, сунул в щели обоих ящиков по стодолларовой бумажке.
— Таких и не видывали, — изумленно ахнула старушка.
— В город поедешь, там есть «обмен валюты», — пояснил Дышлов, не уставая, где только возникала возможность, сеять просвещение.
Из церкви показался хромой псаломщик в засаленном облачении. Нес толстую, в клеенке, тетрадь. Раскрыл на заранее отмеченном месте, передавая священнику. На тетради было начертано: «Книга церковных записей».
— Тут я обнаружил некую информацию, о крещении некоего младенца Алексея Дышлова, — произнес батюшка, тыкая твердым пальцем в замусоленную страницу, где уверенным почерком дежурного по части была сделана запись. — Не вы ли это будете?
— Все тайное становится явным, — благоговейно вздохнул Дышлов, заглядывая в желтые листы церковной летописи, позволяя оператору направить объектив на сокровенные строки. — Как во сне помню, — эти синие купола, кресты. Батюшка меня в воду ставит, а я его за бороду трогаю… — Дышлов умиленно смотрел на синие луковицы, проросшие желтыми крестами, в которых носились стрижи. Теперь, когда был обнаружен и запечатлен факт крещения, можно было идти в церковь, где начиналась служба. Под звон колоколов, негромкий и бледный, в сопровождении охраны и оператора, Дышлов вошел в храм.
Народу было немого, — опрятные, в летних платочках старушки, несколько немолодых мужчин, бритоголовый здоровяк из окрестной «братвы», «разбойник благоразумный» непременный во всяком храме. Дышлов, войдя, стал здороваться с прихожанами за руку:
— Как здоровье? Как огороды? Колорадский жук не замучил? Смородина должна хорошо уродиться, — прихожане робели, протягивали руки, лепетали про недороды и дорогие комбикорма. Бритоголовый, на вопрос Дышлова, какая обстановка в районе, охотно ответил:
— Хорошая в натуре, конкретно.
— Добра вам всем и мира в ваших домах, и да будет у вас достаток и благоденствие в семьях, — произнес Дышлов, усваивая пастырский тон, полагая, что именно так приличествует вести разговор с прихожанами. Принял в руку зажженную охранником свечу, расставил ноги, приготовился к долгому стоянию.
Потекла служба, длинная, смиренная, кроткая, с нестройными, водянистыми голосами хора, с выцветшими росписями на стенах, с вялыми букетиками полевых цветов, с лампадками и свечами, трогательно и наивно мерцающими в пыльном солнце. Стрижайло, набравшись терпения, оглядывал убранство храма, немногочисленных прихожан, священника, который вдруг врывался в эту смиренную благость рокочущим бурным голосом командира десантных войск.
Дышлов стоял, сжимая свечу, сосредоточенный, строгий, сознавая важность мероприятия, выстраивая на лице соответствующее моменту выражение. Привыкший большую часть жизни просиживать на пленумах и съездах, президиумах и заседаниях фракций, на юбилейных вечерах и праздничных концертах, на панихидах и «круглых столах», он при всяком удобном случае подтверждал свою включенность в общественную жизнь, соседство с именитыми политиками и актерами, чтобы хоть раз в телекадре мелькнуло его лицо публичного деятеля, представителя государственной элиты. Казалось, его антропология, — широко расставленные ноги, крепкие ягодицы, натренированная спина, — была приспособлена для многочасовых сидений и стояний, а лицо удивительным образом принимало выражение, приличествующее обстановке. Истовое и мистическое, когда пели государственный гимн. Исполненное печали и сострадания, когда хоронили какую-нибудь очередную знаменитость. Небрежную шутливость, когда назойливые журналисты просили прокомментировать высказывания Президента. Гневную непримиримость на протестных митингах. Сейчас он старался изобразить погруженность в вечность, сопричастность божественным тайнам, глубокое смирение, какое, по его мнению, должно овладевать человеком в церкви.
