Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Вот эти стихи:
Гениальность — не порок, мой бог.Самогонку пью как грог — продрог. (добавление Миши Тараканова)А Спартак — не Пастернак, а так.Ах, растак вас перетак! — бардак.
Пробовал еще что-нибудь сочинить, но все без толку — никто не приходил…
…Ищу себя на чердаке, в уборной, но там меня нет. Может быть, я сейчас краду у малышей игрушки — несколько вазочек для песка, совок, свистульку, еще что-то, — чтобы спрятать все на просеке, зарыв в песчаную почву под телеграфным столбом, а затем пометить на самодельной карте крестиком — «клад»? Пожалуй, это было позже. Тогда где же я?.. Память бессильна. Стены не расступаются, я сижу на кровати, глядя через оконное стекло на двор, лицо совсем никуда не годится, в виске хозяйничает огненная мошка. В животе заурчало, и желудок сжало как тюбик, выдавливая из него боль… Боль стала мостиком, я разогнулся и вышел на берег. На посиневшей, покрытой пупырышками коже выделялись жгуче-красные пятна — следы удара о воду. Алька поднял с земли мои сухие плавки и, вертя ими над головой, стал бегать вокруг и корчить гримасы. Ребята смеялись. «Ну, догони!..» Я бросился на него, но промахнулся, от бешенства слезы навернулись мне на глаза. «И не собираюсь. Сам отдашь».
«Фигушки!.. Великий зверолов остался без портков!»
«Дай ты ему!» — посоветовала мне Алькина младшая сестренка.
«Испугался? — крикнул Алька, которому уже наскучило, что его не догоняют. — Какой же ты индеец?»
Я наморщил лоб и процедил зло:
«Я не индеец».
«А кто же ты?»
Я еще больше нахмурился и кинул презрительно и гордо:
«Я — писатель, вот кто!»
За моей спиной пролился тихий смех. Я обернулся к женщине, закрывающей книгу.
— Подойди сюда, писатель.
Она все еще улыбалась и щурилась в стоячей колбе солнечного света. Я подошел, и мой взгляд приковали жаркие бьющиеся груди, еле сдерживаемые бледным купальником. Она чуть приподнялась, и груди, как кулаки боксера, обрушились мне на голову, целя в затылок и в висок…
…Я вновь обозреваю мусорные поля. Мусор-властелин. Он произрастает из грязи огромной ядовитой орхидеей, одуряющей и завораживающей… Что он высасывает из этой по-элиотовски трухлявой, бесплодной земли? Король мусор украшает себя коронами из ржавых консервных банок, на его груди — ордена-объедки, кусок дырявого толя — его мантия, скипетр — скрюченная железная балка. Говорить ли о троне — зеленом вонючем баке, готовом вместить в себя всю вселенную?
Генерал мусор командует строем обшарпанных петербургских домов. Мусор-любовник преподносит нам букеты из клочьев старых газет. Мусорные зефиры ласкают потных от игры в войну детишек с гнилыми палками вместо ружей.
«Эк куда хватил! А новые районы? А многоэтажные корпуса? А благоустроенные улицы? А повальное озеленение города?.. Ничего не желаешь видеть, кроме своей свалки!»
Что верно, то верно, отвечаю я сам себе, — смотрю на мир сквозь дырку прохудившегося ведра, слагаю гимны свалке, на которой живу. Розовые очки мои запотели, глаза в них еще больше слезятся.
Ну вот: только я собрался похулить благоустроенные районы намеком, что грязь, мол, заползает внутрь, как меня вовремя схватили за нечистую руку. Не блуди со скепсисом! Ну что ж, как говорится, виноват — исправлюсь. Начну жизнь сначала.
Ленинград — крупный промышленный, индустриальный и административный центр страны. «Окно в Европу». (Кто сказал, что «ставни захлопнуты»? Вывести и расстрелять подлеца! Так.)
Ленинград — портовый город, тут уж возражать не приходится: город-порт, так что кроме шмоток у нас бывает еще и рыба. В Ленинграде много также всяких колбас (по одному тому уже можно сказать, что Ленинград самый богатый город мира). Ко всему Ленинград еще и город-герой. Он стал им по директиве правительства в таком-то году. Ну, что еще сказать о Ленинграде? Разумеется, о нем можно сказать очень многое. Например, в Ленинграде много живет населения, а ленинградские музеи могут поспорить с лучшими зарубежными музеями. Я не говорю уж о заводах. Что о них говорить?.. И если после этого наши враги возопят, что я талантливый сатирик, то я отвечу им как подобает: ни хуя вы, братцы, не понимаете в моих произведениях!..
Теперь слышу отовсюду голоса: Лапенков, мол, снова вырыл свой томагавк и вышел на тропу войны!.. Подлые брехуны! Вот я вас сейчас по мордасам одной увесистой штучкой!.. Что? Съели? Будет еще!
Но что за стук копыт в моей передней? Похоже, пришли мусора помочь мне устроиться на работу, устроить личную жизнь… Нет, показалось. Слава итээру! Ох, Лапенков! Куда зарвался? Заратустры на тебя нет!.. И опять в точку: где ж его достать — «Заратустру»-то?
Но тут мною овладевает грусть, я прощаюсь с читателем и на прощанье дарю ему такие стихи:
Когда струны лиры оборвутсяИ голос мой затихнет навсегда,Уйду туда, где на лугах пасутсяТонкорунных фаллосов стада.
Переходим к следующему номеру нашей программы: ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АКАДЕМИКУ САХАРОВУ
(Из серии «Запишите на ваши магнитофоны»)
«Терпел я, терпел, думал, может, не стоит, да вот не вытерпел и решил тебе написать: может, задумаешься. Я, конечно, тебе не ровня, простой рабочий, кочегар, даю людям тепло, но ежели ты думаешь, что мы — это так, даже газет не читаем, то ты это зря. Я вот что хочу сказать: зачем ты народ поносишь, с фашистами спутался? Тебя страна академиком сделала, а ты?.. Вот что: ты это брось! Мы за мир, и ежели тебе это не нравится, ежели ты, может, хочешь на нас всю эту свору натравить, то фиг! Понятно? Дали бы мне автомат… да чего говорить, не маленький, сам понимаешь. Напоследок я тебе вот что скажу, по-нашему, по-русски: лучше ты, падла, не зарывайся, пиздюк поганый, а не то — сам знаешь!.. Так что с приветом,
Василий Скукин.»
Но вот дверь резко распахнулась, и в комнату вошла молодая… Как же я не услышал шагов? Не могло этого быть. Еще раз, пожалуйста! Действительно. Или треск в башке все заглушает? Дверь бесшумно распахнулась, и на пороге показался молодой ирокез с томагавком в руке… Нет, конечно, нет. Никакой не ирокез. Она вошла, вся в роскошном ритме бедер, вынула из сумочки скальпировальный нож… Это я заговариваюсь, не обращайте внимания. Итак, наконец-то она пришла, я не один в безбрежном лесу. Пьер, весь замерзший, бродил по лесу и искал следы. Она вынула зеркальце, губную помаду, краску для ресниц, польские тени. Залп был удачный, детина-ирокез в боевой раскраске замертво повалился на землю. Кусочек сюра, подумал автор и сник, так как она продолжала краситься, словно его не существовало. Но индеец лежал на земле и шевелился. Любовь, подумал автор и сник. «Что это значит?» — сурово произнес Одинокий Волк. «Крупный зверь», — прошептал кто-то из охотников. Близился полдень. И все-таки я люблю ее, печально подвел итог автор, но вслух ничего не сказал. Она достала сигарету, и он замешкался, давая ей прикурить. «Ветер доносит запах дыма, — сказал Язык Лосося, — там горит лес». Может быть, мне самому закурить, подумал автор, но не решился: слишком болели распухшие губы. «Ты подрался?» — спросила она. «…И огненную воду, — добавил офицер, — решайтесь!» О нет, устало произнес автор, ты же знаешь, я пацифист. «Бледнолицые! Уходите с нашей земли!» — воскликнул Высокое Облако. И Пьера пригласили жить в вигваме Красной Белки. Была весна. Жена Большого Хорька была страшно взволнована. «С тобой это не впервые», — строго произнесла она. Вот след медведя, вот убитая самка. Автору хотелось застонать, но — ЭТО БЫЛО БЕСПОЛЕЗНО ПОТОМУШТО ЭТО БЫЛО ЛОШЕДИНОЕ ЛОГОВО. Величавое солнце клонилось к закату. «В тебе нет ни капли…» Но вот вдали показались страусы. «Пить!» — прохрипел Антуан. «Ты же мужчина, — сказала она, — потерпи». И еще раз смочила ему борным спиртом ссадины на лице. «Ты что-нибудь ел?» Пьер, весь замерзший, бродил по лесу и искал следы. Вот след медведя, вот убитая самка. Я не могу, ответил автор, потом подумал: а все же я люблю ее, и тяжело вздохнул. Солнце скрылось за вершинами гор, и автор вздохнул еще глубже, но вслух ничего не сказал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ТОМ, КАК К АВТОРУ ЯВИЛСЯ ВЕЛИКИЙ МАГ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО
Как известно, маги приходят вечером, но Автор об этом ничего не знал и шлялся по всяким омутам, а когда пришел домой и отпер дверь, то увидел Мага, сидящего на кровати и уплетающего апельсины, которые были куплены Автором на последние деньги для жены, лежавшей в больнице. Заметив, что хозяин вернулся, Маг молниеносно вытер полотенцем руки и поздоровался. О, это была встреча титанов, достойная пера живописцев и тех поэтов, с коими не смеет себя равнять безымянный историк. Но продолжаю.
— Я, собственно, к вам с чудесами, — сказал Маг, закуривая.
