Алексей Макушинский - Макс
— Что это у тебя в сумке? — спросил он.
— Шампанское.
— Как, опять шампанское?
— Ну да… Новый год…
— Если хочешь, — сказал он вдруг. — Новый год у нас уже был… Да, Новый год у нас уже был… Уже было и это беспокойство… разве не так?.. и это смутное ожидание чего-то… не разрешающееся, конечно, ничем… усталостью, — он улыбнулся, — усталостью и пустотою наутро… Все это уже было… все это уже было…
Он смотрел, я помню, в полынью оттертого им стекла.
— А впрочем… а впрочем, все это… никакого значения не имеет…
— Вот как?
— Вообще никакого…
И больше мы ни о чем, я помню, не говорили; и сидя напротив Макса — поезд шел медленно, от станции к станции, мысль же ходит, как сказано, тайными, своими путями, — я думал, конечно, о той, первой нашей поездке, робкой и предварительной, — и, конечно, об августе, — и, вообще, о моей — глядя на Макса — истории: уже пора за нее приниматься: так думал я, может быть, — и тут же: нет, еще рано. Я уже знал, что мне делать с театром… с театром и пьесой… но еще не хватало чего-то… чего-то самого важного, может быть… Макс, по-прежнему глядя в окно, улыбался, как некогда, проплывавшим мимо деревьям.
— Ну вот… мы приехали.
И вот она опять, эта станция, заметенная снегом; и точно так же ушел и скрылся поезд за выступом леса, и звук его замер вдали, и мы остались, вдвоем, на платформе, в мгновенной, со всех сторон обступившей нас тишине; и были те же ступени той же лестницы; наледь: все та же; и та же, протоптанная кем-то тропинка; и тот же, один-единственный, белеющий в небе дымок… но я смотрел на все это: походя, на ходу, ни о каком прошлом не думая, почти не думая, замирая от холода; и мне хотелось только: согреться, дойти поскорее; и мы шли очень быстро, я помню; и свернули, наконец, на ту, нашу улицу; и прошли тот дом, где жил некогда Макс; и тот, где сам я некогда жил; и вошли в лес — и в лесу (где темнота уже притаилась между сосен…) — в лесу было тихо: так тихо, как бывает, наверное, только зимою, в лесу; и неподвижно, безмолвно стояли вокруг деревья: с обведенными снегом, вплоть до мельчайшей веточки, ветками; и снег, синея, скрипел под ногами; и ничто не предвещало, конечно, решительного, решающего поворота; и — легкий изгиб тропинки — и когда он, Макс, остановившись, достал сигареты и вытащив из пачки одну, но не закуривая, повертел ее в пальцах, посмотрел на меня, достал спички, тряхнул — сухой стук — коробком, и так вдруг просто, так отчетливо, вдруг, произнес:
— Я поворачиваю обратно, — я, тоже остановившись, я ничего не понял: я тут же понял, разумеется, все. И в этой морозной, пронзительной, со всех сторон обступавшей нас тишине почти нежно прошуршала спичка о темную грань коробка, и легким пламенем вспыхнула в гаснущем воздухе… и я смотрел ему вслед, ничего не понимая, все, тут же, поняв — с внезапным чувством, что: вот, вот оно, это мгновение, с которого я начну: вот оно: еще тянется, еще длится, не обрывается: прямо передо мною: удаляясь в густеющих сумерках.
А здесь ведь снова теперь весна: здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке.
Здесь снова теперь весна; и вновь, как некогда, тают последние, у самого берега, льдины, и чернеет, и оседает снег в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну, и там, в дюнах, уже проступил из-под снега и мох, и красновато-бурый, по-весеннему, вереск; и я вновь вспоминаю, конечно же, свой приезд сюда, два года назад, и как, в какое-то утро, решившись, написал я, на первой странице:
— Я поворачиваю обратно.
Ну вот — думаю я теперь — вот мы и добрались до него, вновь добрались до него, до этого мгновения, в сумерках, и оно казалось еще таким близким, два года назад, и теперь уже в такую даль от меня отступило.
— Я поворачиваю обратно (еще раз…); и я смотрел ему вслед, не в силах справиться с изумлением, и пошел за ним, и догнал его, наконец.
— Но послушай, послушай, они ведь ждут нас, — сказал я.
— Кто же? — ответил он.
И на этот ответ мне нечего было ответить, и мы шли молча, в сгущавшихся сумерках, проваливаясь в снег, в темноте.
— Пускай ждут, — сказал он. — Иди один, если хочешь…
— Ну нет, — сказал я, — один я туда не пойду…
И мы опять шли молча, вдвоем; обратно и в темноте; и когда вновь появился последний, замыкающий поселок забор, когда мы прошли вдоль него и вновь увидели нашу, с уже загоревшимися фонарями, огромными сугробами, улицу, Макс, замедлив шаги, сказал вдруг: здесь?.. или здесь?..; и мы не пошли по ней, улице; мы пошли, еще раз, по той, с выступавшими, нет, не выступавшими из земли корнями тропинке, протоптанной кем-то в снегу, по которой шел я когда-то один, впервые его увидев, и которая, краем леса, выводила, вновь вывела нас, разумеется, к станции.
Все это уже давным-давно описано мною.
— Странно, не правда ли?
И он постучал, еще раз, в окошечко кассы, и рука невидимой кассирши протянула нам, еще раз, билеты.
— А знаешь, — сказал он. — Давай… давай выпьем твое шампанское…
— Здесь?
— А что? Подожди-ка…
Он пошел, снова, к кассе; он возвратился, я помню, неся в руке жестяную, синей, или зеленой? нет, синей, темно-синей эмалью покрытую кружку.
Я достал из сумки шампанское, вполне ледяное; я открыл его, закоченевшими и вполне закоченевшими пальцами открутив, я помню, намотанную вокруг пробки и горлышка проволоку; и налил его в кружку.
— С Новым годом, — сказал он.
Изнутри же эмаль была белой, и было, я помню, никогда не забуду, на самом дне, с краю, крошечное, черное пятнышко, чуть-чуть колебавшееся вместе с налитым в кружку шампанским, вполне, вполне ледяным.
— Ну что ж… с Новым годом.
И он сгреб с перил снег, и скрутил снежок, и вдруг улыбнувшись, бросил его, да, в ближайшее дерево.
И мы еще долго стояли вдвоем, на платформе; и заметая рельсы, злой ветер рвал в клочья, над нами, чуть-чуть, в самом деле, зеленоватой луною выхваченные из темноты облака; и вот, наконец, появился, из-за дальнего леса, своим длинным ярким лучом осветил, в последний раз, станцию, подъехал и зашипев, замер поезд; и в наполовину оттаявшем, на сей раз, окне была уже ночь, и далекие огни, и внезапные станции, и отражения наших лиц; и если он что-то сказал — мне, я — ему, то я уже не помню, и не помню по-прежнему, что; случайное что-то; и на вокзале, в городе простились мы с ним так же быстро, как — тогда, после первой поездки.
У Сергея Сергеевича не было телефона на даче; я, следовательно, не мог ему позвонить.
Я встретил Новый год с весьма, конечно же, удивленными моим появлением, неслучайным, еще и еще раз, персонажами моей тогдашней, теперешней жизни; и довольно рано, я помню, в час, в полвторого, лег спать; проснувшись, услышал звонок; Макс стоял на пороге.
— Не выпить ли нам кофе? — сказал он (сняв пальто, стряхнув снег…).
— Отличная мысль, — сказал я. — Шампанское мы уже пили…
Он засмеялся; он вошел в мою комнату.
А между тем, лицо его показалось мне изменившимся за ночь, отчетливо-собранным, определенно-решительным.
— Я должен поговорить с тобою, — сказал он.
— Так я и думал.
Я сварил кофе; мы сидели, как обычно, за круглым, посередине комнаты стоявшим столом; зимний, утренний, морозный и снежный свет, падавший из окна, наискось пересекал его руку, лежавшую на столе, чашку, с как будто мерцающим, мутно-дымчатым, у поверхности, кофе, стеклянную сахарницу с загоревшимися краями.
Он попросил еще одну чашку; он почти не спал, сказал он.
Я снова сходил на кухню; я возвратился.
Я смотрел на него; я ждал, что он скажет.
— Я отказываюсь… я не иду дальше, — сказал он. — И ни в каких, конечно, спектаклях играть я больше не буду. Почему? То есть как — почему? Ты же сам написал в своей пьесе: один-единственный раз… Один-единственный раз… и довольно. Иначе… иначе все лишается смысла.
Он был прав, опять-таки; я согласился с ним.
— Но понимаешь ли ты, в какое положение ты ставишь — меня?
— В неловкое, в очень неловкое положенье, — сказал он. — Но… что же делать? Больше того: я… я хочу попросить тебя снова поговорить… с Сергеем Сергеевичем.
— Ну уж нет. На этот раз нет.
— Пожалуйста, я очень тебя прошу.
— Нет. С какой стати? Это твое решение, ты и…
— Да, конечно, конечно… конечно. Но видишь ли, твой разговор с ним я могу представить себе, мой не могу.
— И как же ты представляешь себе мой с ним разговор?
— Ну, скажи ему, что… так, мол, и так… Макс вот повернул вдруг обратно… и на другой день пришел ко мне, рано утром… и что я могу поделать?.. все это, для меня самого, полнейшая… полнейшая неожиданность… И… мы приносим свои извинения… и так далее… и так далее…
— Ах, Макс, Макс… Ну ладно.
— Уф, — сказал он, откидываясь на стуле. — А теперь, — вновь склоняясь к столу, — а теперь давай, наконец, объяснимся.
— Как, разве мы еще не объяснились?..
