Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
— Дайте я погляжу, — сказал он и слегка дотронулся до подвязки дрожащими пальцами.
— Да, — сказал он, запинаясь. — Вижу.
Ее округлое молодое тело тяжело привалилось к нему, теплое молодое лицо слепо тянулось к его лицу. Его мозг пьяно закружился, он неловко припал ртом к ее раскрытым губам. Она тяжело упала на подушки. Он запечатлевал сухие неловкие поцелуи на ее губах и глазах, выписывал кружочки на ее щеках и шее. Он дергал крючок у воротничка ее блузки, но его пальцы так дрожали, что крючок никак не расстегивался. Сомнамбулическим движением она подняла пухлые руки к горлу и расстегнула крючок.
Тогда он поднял свое свекольно-красное лицо и трепетно прошептал, сам не зная, что говорит:
— Вы хорошая девушка, Луиза. Очень красивая.
Она медленно просунула розовые пальцы в его волосы, и притянула его лицо к своей груди, тихо застонала, когда он снова принялся ее целовать, и стиснула его волосы так, что ему стало больно. Он обнял ее и прижал к себе. Они пожирали друг друга юными влажными поцелуями — ненасытные, несчастные, старающиеся найти единение в объятии, испить апофеоз желания в одном-единственном поцелуе.
Он лежал, растерзанный, распыленный, одурманенный страстью, не в силах собрать ее в фокус. Он слышал буйные безъязыкие вопли желания, и этот бесформенный экстаз не находил выхода и освобождения. Но он познал страх — не перед нарушением условностей, страх неосведомленности перед открытием. Он боялся своей мужественности. И пролепетал хрипло, бессмысленно, не слыша себя.
— Ты хочешь, чтобы я? Ты хочешь, чтобы я, Луиза?
Она потянула его лицо вниз, бормоча:
— Ты же мне не сделаешь плохого, Джин? Ты мне ничего плохого не сделаешь, душка? Если что-нибудь случится… — сказала она дремотно.
Он уцепился за эту соломинку.
— Я не хочу быть первым. Я не хочу, чтобы из-за меня ты… Я никогда не был и не буду первым у девушки, — лепетал он, смутно сознавая, что исповедует вслух благородную рыцарскую доктрину. — Слышишь, Луиза? — Он встряхнул ее, потому что она была, как одурманенная. — Ты должна сказать мне… Я этого не сделаю. Может быть, я негодяй, но этого я не сделаю никогда. Слышишь? — Его голос перешел в визг, лицо дергалось; он с трудом говорил.
— Ты слышишь? Я первый или нет? Ты должна ответить… когда-нибудь ты… раньше?
Она лениво поглядела на него. И улыбнулась.
— Нет, — сказала она.
— Я, может быть, негодяй, но этого я не сделаю.
Он забормотал что-то бессмысленное и нечленораздельное. Задыхаясь, заикаясь, он пытался вновь обрести дар речи. По его перекошенному лицу пробегали судороги.
Она внезапно поднялась и ласково обняла его теплыми руками. Нежно, успокаивающе она притянула его к своей груди. Она гладила его по голове и тихонько приговаривала:
— Конечно, нет, душка. Я знаю, ты ничего плохого не сделаешь. Но помолчи. Ничего не говори. Как ты разволновался. Ты весь дрожишь, душка. Какой ты нервный, душка. В этом все дело. Прямо комок нервов.
Он беззвучно плакал в ее объятиях.
Понемногу он успокаивался. Она улыбнулась и нежно поцеловала его.
— Одевайся, — сказала Луиза. — Нам пора идти, не то мы никуда не успеем.
От смущения он сунул ноги в туфли миссис Боуден. Луиза расхохоталась и запустила пальцы ему в волосы.
В военном порту они не нашли ни Боуденов, ни Макса Айзекса. Молодой матрос взялся показать им корабль. Луиза поднялась по железной лестнице, резко покачивая бедрами и показывая лодыжки. Она нахально уставилась на фотографию хористки, вырезанную из «Полицейских ведомостей». Молодой матрос завел глаза с простодушной лихостью. Потом старательно подмигнул Юджину.
Палуба «Орегона».
— А это для чего? — спросила Луиза, показывая на след адмирала Дьюи, обрисованный шляпками гвоздей.
— Он стоял здесь во время сражения, — объяснил матрос.
Луиза поставила свою маленькую ножку на отпечаток большой ноги. Матрос подмигнул Юджину. Стреляйте, когда будете готовы, Гридли.
— Она хорошая девушка, — сказал Юджин.
— Ага, — сказал Макс Айзекс. — Симпатичная. — Он неуклюже вывернул шею и скосил глаза. — А сколько ей лет?
— Восемнадцать, — сказал Юджин.
Мелвин Боуден с недоумением посмотрел на него.
— Ты обалдел! — воскликнул он. — Ей двадцать один.
— Нет, — сказал Юджин, — ей восемнадцать. Она сама мне сказала.
— Хотя бы и сама! — сказал Мелвин Боуден. — Все равно ей не восемнадцать. Ей двадцать один. Уж я-то знаю. Мои родители знают ее пять лет. Ей было восемнадцать, когда она родила.
— А! — сказал Макс Айзекс.
— Да, — сказал Мелвин Боуден. — Один коммивояжер соблазнил ее. А потом сбежал.
— А! — сказал Макс Айзекс. — И не женился на ней?
— Он для нее ничего не сделал. Сбежал, и все, — сказал Мелвин Боуден. — Ребенка забрали ее родители.
— Ого-го-го! — медленно сказал Макс Айзекс. Потом строго добавил: — Таких мужчин надо стрелять, как собак.
— Верно! — сказал Мелвин Боуден.
Они бродили у «Батареи», у развалин Камелота.
— Хорошие старинные здания, — сказал Макс Айзекс. — В свое время это были отличные дома.
Он жадно глядел на кованые железные ворота, в нем проснулась его детская алчная тяга к железному лому.
— Это старинные особняки южной аристократии, — благоговейно сказал Юджин.
Залив был спокоен; от него несло зеленой вонью теплой стоячей воды.
— Город совсем захирел, — сказал Мелвин. — Он нисколько не вырос со времени Гражданской войны.
Да, сэр! И, клянусь небом, пока бьется хотя бы одно истинно южное сердце, помнящее Аппоматокс, период Реконструкции и черные парламенты, мы всей своей кровью будем защищать наши священные традиции, как бы им ни угрожали.
— Им требуется малая толика северных капиталов, — сказал Макс Айзекс рассудительно.
Она требовалась всем.
На высокую веранду одного из домов вышла поддерживаемая заботливой негритянкой старушка в крохотном чепчике. Она села в качалку и слепо уставилась на солнце. Юджин глядел на нее, исполненный сочувствия. Возможно, ее преданные дети не сообщили ей о неудачном исходе войны. И общими усилиями поддерживая благородный обман, они ежечасно отказывают себе в самом необходимом и туго затягивают гордые животы, чтобы ее по-прежнему окружала привычная роскошь. Что она ест? Ну, конечно, крылышко цыпленка, запивая его рюмкой сухого хереса. А тем временем все фамильные драгоценности уже были заложены или проданы. К счастью, она совсем ослепла и не замечает убыли их богатства. Как печально. Но ведь она иногда вспоминает о временах вина и роз? Когда южное рыцарство было в цвету?
— Поглядите на эту старую даму, — прошептал Мелвин Боуден.
— Сразу видно, что она настоящая благородная дама, — сказал Макс Айзекс. — Держу пари, она никогда не загрязняла рук работой.
— Старинный род, — сказал Юджин нежно. — Южная аристократия.
Мимо прошел старый негр, благолепно обрамленный седыми бакенбардами. Добрый старик — довоенный чернокожий. Господи, как мало их осталось в наши печальные дни!
Юджин задумался о прекрасном институте рабства, за сохранение которого так доблестно сражались его предки с материнской стороны, никогда не владевшие рабами. Спаси вас господь, масса! Старый Мозес не хочет быть свободным негром! Как же он будет жить без вас, масса? Он не хочет голодать со свободными неграми. Ха-ха!
Филантропия. Чистейшая филантропия. Он смахнул слезу.
Они плыли через бухту к Пальмовому острову. Когда пароходик запыхтел, огибая кирпичный цилиндр форта Самтер, Мелвин Боуден сказал:
— У них было численное превосходство. Если бы не это, мы бы их побили.
— Они нас не побили, — сказал Макс Айзекс. — Мы их били, пока не истощили всех своих сил.
— Нас не побили, — сказал Юджин негромко. — Мы потерпели поражение.
Макс Айзекс тупо взглянул на него.
— А! — сказал он.
Они сошли с пароходика и поехали на пляж в дребезжащем трамвае. Летняя истома иссушила и выжелтила землю. Листва покрылась пылью. Они ехали мимо опаленных и облезших дачек, уныло тонущих в песке. Все они были маленькие, шаткие — скученный муравейник. И на всех деревянные вывески. «Ишкабибл», «Морской вид», «Приют отдохновения», «Атлантическая таверна» — читал Юджин устало, раздраженный поблекшей бородатой шутливостью этих названий.
— В мире очень много пансионов! — сказал он.
Горячий ветер начала осени сухо шуршал длинными пергаментными листьями чахлых пальм. Впереди замаячили ржавые спицы «колеса обозрения». Сент-Луис. Они подъехали к пляжу.
Мелвин Боуден весело выпрыгнул из вагона.
— Кто отстанет, тот дурак! — крикнул он и бросился к купальням.
— На подначку не поддамся, сынок! — завопил Макс Айзекс. Он поднял скрещенные пальцы. Пляж был пуст, два-три открытых павильона томились в ожидании посетителей. Небо изгибалось над ними безоблачной синей сверкающей чашей. Море вдали от берега было полированным изумрудом; волны тяжело катились к берегу, мутнея и густо желтея от солнечного света и илистой взвеси.
