Айрис Мердок - Дитя слова

Четвертое письмо было от Китти.

Я понимаю, что Вы могли отказаться принять мое письмо, тем не менее посылаю Вам еще одно. Я должна Вас видеть. Не могли бы мы встретиться завтра, в воскресенье, в одиннадцать утра у статуи Питера Пэна? Я хочу попросить Вас об одном особом одолжении. Это чрезвычайно важно. Для Ганнера, не для меня.

Письмо Китти было вручено мне около девяти часов Бисквитиком после того, как я прочел первые три. В квартире было удивительно тихо, и я не сразу понял, что Кристофер уже отбыл. Я заглянул к нему в комнату. Все его трогательные дурацкие штуки исчезли. Он уехал. Мне стало грустно и немного страшно. Целая эпоха подходила к концу.

Теперь ничто не мешало мне предложить Бисквитику зайти. Мы сидели на кухне и пили чай. В комнате царила атмосфера дворовых служб — свободные от работы слуги сплетничали о своих хозяевах.

— Скажи ей, что я приду. — Получив письмо Китти, я прежде всего почувствовал глубочайшее облегчение. Мой вчерашний жест был несерьезен. Теперь я увижу Китти, даже если небо обрушится.

— Хорошо.

— Поговори со мной, Бисквитик, расскажи мне то — другое. Интересно, что ты все-таки знаешь о том, что происходит? Уверен, что предостаточно.

Бисквитик сбросила свое пальтишко на пол. На ней были узкие саржевые брюки и синий стеганый жакет — более подходящий для зимы вариант того костюма, в котором я в первый раз увидел ее. Свою длинную косу она засунула под жакет. Она выглядела усталой, очень маленькой и худенькой, и личико у нее было такое узенькое и хрупкое. Я положил руку на стол, словно хотел приласкать птичку, и она вложила свою тонкую руку в мою — я нежно поглаживал ей пальцы.

— Кое-что я знаю.

— В самом деле? Леди Китти рассказала тебе?

— Нет, не Китти, Ганнер.

— Ганнер! — Я поспешно отдернул свою руку. То, что она называет своих хозяев фамильярно, по имени, потрясло меня не меньше самой информации.

— А что тут такого? Я ведь не один год живу у них в доме. Вы что, считаете, что меня как бы не существует?

Для него — да, я считал, что она не существует.

— Но…

— Мужчина и две женщины. Мы же всюду вместе.

— Бисквитик, ты ему не сказала…

— Про вас и про нее? Конечно, нет! Я бы не стала причинять ему боль.

— Не наглупи. Если ты кое-что знаешь, то прежде всего должна знать, что ничего плохого тут нет, ведь все это делается ради него. Я, возможно, еще раз с ней встречусь…

— Сколько уже было этих «еще раз». Вы тоже смотрите не наглупите.

— То есть?

— Он ведь хотел убить вас.

— Ты знаешь почему?

— Да.

— Но он же больше этого не хочет, он был со мной так добр вчера, мы теперь с ним друзья.

— Почему вы должны им верить?

— Им?

— Люди ведь могут и притворяться.

— Какого черта!

— Устроить заговор, западню, чтобы прикончить вас.

— Бисквитик, ты с ума сошла.

— Мне пора.

— Не будешь ли ты так добра все-таки объяснить мне… — До свиданья.

— Ты шутишь. Что за глупая шутка. Ну, ладно уж, до свиданья, до следующего письма.

— Больше писем я вам не принесу — я ухожу от них.

— Уходишь от леди Китти?

— Да. Не глупите. Если вы причините ему боль, я прокляну вас.

— Я не собираюсь причинять ему боль! Ну, хватит, пошла. Мне надоели эти загадки, меня тошнит от них.

Она подняла с полу свое пальтишко и стремительно, словно бегущая тень, выскользнула из двери.

Была суббота, вечер, и я находился у Кристел. (Никакой Томазины, конечно, не было, поскольку я не позвонил ей.) На улице большими пухлыми хлопьями непрерывно валил снег. Мы поужинали — яичница с колбасой, бобы и консервированные персики с яичным кремом.

— Не ходи к ней, — сказала Кристел, — не ходи.

Я весь день провел дома, один, в состоянии прострации и размышлений. Я лежал в постели и буквально, как уж на сковородке, крутился, терзаемый тревогой и сомнениями.

Загадочные слова Бисквитика глубоко расстроили меня, вызвав ощущение нависшей угрозы, словно меня преследовал призрак. Дух мести не так просто изгнать. Мне было тревожно, смутно, и я не мог припомнить, что в точности сказала Бисквитик, не говоря уже о том, что она подразумевала. Не намекала ли она на то, что все это — хитро задуманный супругами план с целью заманить меня в ловушку, а потом в подходящий момент наказать? Заставить меня снова пройти через все стадии совершенного преступления и таким образом демаскировать? А что, если я закончу свою жизнь, упав бездыханным трупом к ногам Китти, от руки Ганнера? Существуют ведь такие женщины, которые способны пустить в ход все свое коварство ради такой цели, а драма, которая воспоследует, лишь доставит им удовольствие, возбудит? Конечно, существуют. А может Китти принадлежать к их числу?

Я довольно скоро решил, что это невозможно. Но есть ведь и другие варианты. Взять хотя бы непонятную роль Бисквитика. Поскольку Китти доверяла Бисквитику, я тоже слепо доверился ей. А не может доверие Китти и мое доверие быть использовано во зло? Какая тайная любовь и ревность, о которых никто и не подозревает, возможно, таится здесь? И как много Бисквитик на самом деле знает? Она ведь способна и солгать. Однако на Бисквитика придется положиться, как я полагался с самого начала, и, будучи фаталистом, я решил больше не интересоваться тем, на что Бисквитик способна и на что не способна. Опасность, возможно, таится совсем не здесь. Ведь Китти вполне могла — в порыве откровенности — сказать Ганнеру, что встречалась со мной. Что означало ее внезапное появление в гостиной, когда она прервала наш разговор? Быть может, по какой-то своей, непонятной логике она хотела уменьшить ложь, встретившись со мной в его присутствии? Она страдала, и чувство вины побудило ее все ему сказать. Или ей могло (глупо это, конечно, по ведь она женщина глупая) показаться, что, поскольку она просила меня помочь Ганнеру, наши тайные встречи не имеют такого уж значения. Словом, она вполне могла рассказать все Ганнеру, возможно, уже рассказала, не подумав о том, что ему это вряд ли понравится, не сознавая, что, как бы тщательно она это ни описала, в его глазах все может выглядеть совсем иначе. А в таком случае не вытряс ли Ганнер из нее всей правды — наш поцелуй на причале, правду о ее чувствах и моих? А быть может, он направляет ее действия и втягивает ее в устройство западни, на что вроде бы намекала Бисквитик?

Самое удивительное, что через какое-то время — возможно, не через минуты, а через часы — я уже рассматривал эту возможность довольно спокойно. Если это и так, я все равно должен увидеть Китти. Выходило даже, что, если это так, — особенно если это так, — я тем более должен видеть ее. Я чувствовал, что силы рока плотным кольцом окружили меня. Быть может, не Китти, а сам Ганнер заманивает меня, притягивает, чтобы насладиться идеальной местью? А если существует заговор, не должен ли я смириться, если расставлена западня, не должен ли я попасть в нее? Неужели в тот момент я хотел, чтобы Ганнер убил меня? Я, конечно, понимал, что подобные мысли могут прийти в голову только полубезумному человеку. Они, по-видимому, были плодом лихорадочной работы мозга, когда я пытался принять решение, которое не отдалило бы меня от Китти, и потому мирился с возможными ужасами, вызванными к жизни Бисквитиком. Я должен пойти к Китти, даже если меня ждет смерть, даже если и она хочет моей смерти.

Наконец я вроде бы что-то решил и мог больше не думать об этом. Куда более важными, более глубокими были соображения, заставлявшие меня размышлять о том, как быть завтра. Нет, не мог я поверить, что Ганнер в пятницу разыграл передо мной комедию. Конечно, искренность — вещь относительная: он мог быть искренним и одновременно неискренним. Но наш разговор был чем-то реальным, чем-то важным, мы оба искренне жаждали его провести. Мы пришли к чему-то, безусловно, хорошему — во всяком случае, это останется хорошим, если мы сумеем сохранить спокойствие духа, которое необходимо, чтобы этот разговор оказал свое действие. Ганнер ненавидел меня, он хотел меня убить. Затем благодаря его врожденной широте, благодаря тому, что в мире существуют силы добра, мы смогли вдруг мирно поговорить, простить себя и друг друга. Все, вроде бы, «прошло хорошо». И только сейчас, ворочаясь в постели, я понял, как был бы счастлив, если бы все произошло само собой, если бы все произошло между мной и Ганнером без Китти, тенью стоявшей позади. И в иные минуты я проклинал то, что для меня была испорчена радость, которую я мог бы ощущать, произойди все иначе. Если бы только Китти не вмешалась. Однако же именно благодаря ее вмешательству все и произошло.

Мое тело и мысли метались, и, по мере того как шли часы, я все больше и больше убеждался в том, что все эти события разворачивались на фоне чего-то огромного, предопределенного и потому умиротворяющего — моей любви к Китти. Состояние влюбленности обладает самоутверждающей всеобъемлемостью, оно возвещает о себе миру и прославляет его столь бурно, что это, подобно наркотику, становится потребностью сознания. Без этой пульсирующей жажды коммуникации сцена темна и все мертво. Это состояние безумия, возможно, нежелательно, оно враждебно справедливости, благолепию, здравому смыслу. Но для тех, кто порабощен страстью, оно оправдано в большей мере, чем для обычного, не приобщенного к благодати человека. Конечно, я непременно снова увижу Китти. Моя любовь к ней — великое, неожиданно свалившееся на меня благо. И хорошо, что меня это изменило, встряхнуло, перебрало все мои косточки, опустошило мозг. Могу ли я желать, чтобы это было иначе, или не желать страданий, которые мне это может принести? Об ее чувстве ко мне я не смел думать, о будущем я просто не думал. Считал, что его нет. «Надежды» у меня не было. Зато я смутно видел различные «блага». Если только я сумею выдержать и не смешаю все в одну кучу, если не буду ни на что надеяться и строить планы и готов буду вынести любое горе, — тогда, быть может, в конце концов судьба и смилостивится надо мной и каким-то неясным пока еще образом все устроится к лучшему.