Айрис Мердок - Дитя слова

— Она с треском все закончила, как ты выразился.

— Да. Я думаю, она считала, что надо прежде всего вытащить из этой истории вас. И одновременно порвала со мной.

— Неужели ты не испытываешь от этого облегчения?

— Да, испытываю. Очень даже большое. В известном отношении. Но мне будет чертовски ее недоставать — не в смысле постели, конечно, а просто оттого, что я не буду видеть ее, не буду говорить с ней… — В светло-голубых глазах Кристофера вдруг появились слезы. Он сидел, уставясь на свою кружку с пивом, и тихонько плакал. На вид ему сейчас можно было дать не больше четырнадцати.

— Что за отвратительная каша, — сказал я. И поднялся. — Ну, мне пора. Еще одно, Кристофер… Я буду бесконечно счастлив, если ты подыщешь себе другое жилье.

— Ох, Хилари… вы рассердились на меня… не надо… мне ужасно жаль… это же была не моя идея.

— Я не рассердился, — сказал я. — Мы остаемся друзьями. Но видишь ли… я предпочел бы, чтоб ты жил где-нибудь в другом месте.

— Извините меня, — сказал Кристофер. — Я, конечно, понимаю. Когда человек питает такие чувства, какие питаете к Лоре вы…

Я ушел. Ночь стояла холодная, по-прежнему густо-черная, но бесснежная. Мысль о Китти не приносила мне сейчас ни облегчения, ни радости. Рай приоткрылся было мне, но больше так не будет. Силы, которые я оскорбил, подтягивались, чтобы уничтожить меня.

ПЯТНИЦА

Была пятница, вечер, время снова приближалось к шести, и я снова подходил к двери дома на Чейн-уок. Вскоре после того, как я явился на службу, мне принесли записку от Ганнера. Она гласила:

«Давайте еще раз попробуем. Не могли бы Вы прибыть в Челси сегодня вечером в шесть? Если я ничего от Вас не услышу, то буду ждать Вас.

Было безветренно, холодно, чувствовалось, как мороз опускается на землю и, мягко касаясь веточек и оставшихся листьев в садах, придает им более четкие очертания. Дыхание облачком вырывалось у меня изо рта. Я позвонил в дверь.

Открыл мне Ганнер. Я вошел, снял пальто и проследовал за ним наверх мимо бесчисленных картинок, сквозь уже знакомый теперь запах, в уже знакомую комнату. Я изнемогал от близости Китти и был рад, что она обещала не подслушивать. Мне отчаянно хотелось не потерпеть неудачи на этот раз — ради нее, ради Ганнера, ради того, чтобы не порвалась последняя спасительная нить, помогающая мне не сверзиться в бездну безумия.

Я прошел к камину и стал к нему спиной. Ганнер тщательно закрыл за нами дверь. Он сказал:

— Хилари…

Все исчезло, даже Китти исчезла, и не было больше никого, кроме голоса, произнесшего мое имя. Он прозвучал как глас, выкликающий обреченных, глас нездешний, исходящий из места, которое они, эти обреченные, считали навеки утраченным.

— О великий Боже… — произнес я.

— Спасибо, что вы пришли.

— Ганнер… Послушайте, вы считаете, мы могли бы выпить?

— Да. Я тоже выпью. Вы знаете, я виделся с Кристел.

— Да. Я этому рад.

— Она — ангел.

— Да. Спасибо.

— Она говорит, что рассказала вам о той ночи.

— Да.

— Можете вы простить меня?

— Я… простить вас?

— Это был ужасный, безумный поступок… я даже не буду пытаться его объяснить. Это была одна из тех удивительных минут, когда человек как бы скользит, не отдавая себе отчета в своих поступках.

— Я знаю, знаю. Кристел любила вас.

— Да. Это, знаете ли, так растрогало меня тогда.

— Вы пожалели ее. Вы были к ней так добры. Едва ли кто-нибудь еще так к ней относился. Едва ли кто-нибудь вообще замечал ее.

— Это была не просто жалость. Она была такая смешная храбрая девочка. И… о-о… такой ангел…

— Ганнер, я так ужасно, ужасно жалею о том, что случилось… это было до того страшно… я причинил столько вреда… если вам от этого станет легче, могу сказать, что я сломал себе жизнь… я никогда даже и не пытался что-либо в ней спасти…

— Теперь это уже не может служить мне утешением, — сказал он.

Мы посмотрели друг на друга.

В комнате было жарко. Ганнер, видимо, вспотел. Пиджак его был распахнут, галстук спущен, и он расстегнул несколько пуговиц рубашки. Я чувствовал, что лицо у меня взмокло и горело от перехода из холода в тепло.

— Сейчас у нас идет лучше, чем в прошлый раз, — сказал я.

— А почему вы допустили, чтобы в прошлый раз так получилось? — спросил Ганнер.

— А почему вы вынудили меня к этому? Я считал, что должен вести себя так, как вы хотите. Но позвольте мне теперь еще раз сказать… Господи, все кажется таким зыбким после того, что произошло… что могут сделать слова…

— Странно, вот уж никогда не думал, что мне это будет хоть в какой-то мере важно. Я вас так ненавидел, — вам, наверно, трудно даже представить себе такую ненависть и как она может разъедать душу…

— Но теперь вы больше не ненавидите?

— Нет, кажется, — нет. Могла ли она пройти? Возможно, Кристел помогла. Это было просто… поразительно… наша встреча с Кристел в среду. Она вам не рассказывала?

— Почти нет. Сказала, что угощала вас рыбными палочками. Сказала, что вы никогда их прежде не ели.

— Рыбные палочки — да, да! И я плакал.

— Этого она мне не говорила.

— Я много лет не плакал. Это было необыкновенно. А Кристел читала из Библии.

— Какое место?

— «Что только истинно, что честно, что справедливо…

— …о том помышляй».[60] Она — ходячая Библия. Вот это она действительно знает.

— Прошлый раз вы держались так, словно ненавидите меня.

— Я был зол. Мне казалось, что вы меня презираете, мне казалось, что вы меня просто используете. И потом я, наверное, был разочарован.

— Разочарованы?

— Да. Понимаете… когда я услышал, что вы приходите к нам… у меня возникла нелепая надежда, что наконец все утрясется. Это звучит дико — ведь прошлого изменить нельзя, по… А потом…

— Все, что связано с Энн, — это уже такое далекое прошлое, — заметил Ганнер.

— Вы сказали, что ваша ненависть ко мне вызывает к жизни призрак Энн.

— Да. Собственно, не совсем Энн. А потом мне показалось… Вот в эти последние дни… что призрак как бы стал таять… и возникла она, настоящая Энн, только очень, очень далеко… как бы вне досягаемости, вне всего…

— Я так ее любил, я любил ее отчаянно, иначе я бы…

— Да, да. А потом вы еще кого-нибудь любили?

Образ Китти обжег меня, словно к самому моему лицу поднесли докрасна раскаленную металлическую пластину с ее изображением.

— Так, как ее, — нет.

— Я не хочу проявлять любопытство, просто мне интересно, есть у вас кто-то…

— Нет. Я холост.

— Почему вы не вернетесь в академический мир, не вернетесь к преподаванию?

— Какой вы добрый, — сказал я, — как чудесно разговаривать с вами, как от этого меняется мир… Я-то считал, что вы захотите убить меня.

— Да, я понимаю. Ненависть может возобладать, как и чувство вины. Надо попытаться избавиться от этого бремени. Вы не возражаете еще поговорить об Энн?

— Нет, нет.

— Вы тогда сделали это не намеренно?

— Вы имеете в виду аварию с машиной?

— Да. Я не задал вам этого вопроса в больнице — не мог. Но я так часто думал об этом…

— Нет. Намеренно — нет. Я не совершил аварии намеренно, но намеренно вел машину на опасной скорости. — До этой минуты я и для себя так четко это не формулировал.

— А почему вы вели машину на опасной скорости? Мы смотрели друг другу прямо в глаза.

— Потому что я знал, что потерял ее. Она собиралась бросить меня и остаться с вами.

— Она так сказала?

— Да. — Я надеялся, что Ганнер не станет меня спрашивать, говорила ли Энн о том, что она беременна. Он не спросил.

— Понимаете… все эти годы… я думал, что, видимо… в ту ночь… она решила сбежать от меня.

— Нет, нет, нет. Она думала, что я отвезу ее домой, она требовала, чтобы я остановился, она без конца твердила это, она хотела вернуться к вам…

Ганнер отвернулся и глубоко, тяжко вздохнул; какое-то время мы оба молчали.

Когда он заговорил снова, голос его звучал устало, задумчиво, чуть вибрируя.

— Понимаете… очень жаль, что вы не написали мне… тогда… я теперь понимаю, что, наверно, сам сделал это невозможным… и не спросил вас тогда… не из-за моих чувств к вам… тут уж ничего не изменишь… но из-за Энн… я винил ее в душе, почти ненавидел… нет, это слишком… но была у меня к ней нежность, которая должна была бы перекрыть тот факт… хотя иногда… только иногда… из этого ничего не получалось. Сейчас я смотрю на все иначе. В жизни так много случайного… Я полагаю, что в конечном счете все можно простить. Хотел бы я, чтобы этот наш разговор произошел много лет назад.

— Много лет назад он мог бы ничего и не сделать. Если сделал что-то сейчас.

— А вам он помог?