Джон Ридли - Путь к славе, или Разговоры с Манном

— Как хотите, Джеки. Я, мы не собираемся вам ничего навязывать, если вы на сто процентов не уверены…

— У меня нет ручки.

После секундной тишины все рассмеялись. У Джеки нет ручки. Ну не обхохочешься ли тут?

Чет пошарил у себя в кармане, вытащил ручку, протянул мне.

Пустую строчку заполнило имя Джеки Манна. Дело сделано.

Потом были рукопожатия и пожелания удачи. Мы немного поболтали, а когда разговор иссяк, я извинился, сказал, что им пора возвращаться к работе. Конечно. Ведь теперь они работали на меня. Я пожал руку секретарше, безымянному агенту, и Чет проводил меня к лифтам.

Чет сказал, что вскоре они свяжутся со мной, что в данный момент он разрабатывает для меня план выступлений и хочет, чтобы я скорее приступил к работе.

Раздался звонок лифта, и я прошел в кабину.

— Джеки?

Я обернулся.

— Моя ручка!

Филадельфия, Кливленд, две недели в Рено, Тахо…

Моя жизнь закрутилась по прежнему кругу. Моя жизнь проходила в клубах, концертных залах и театрах-ресторанах. Я был там же, где бывал всегда, то есть не на телевидении. Не в шоу Салливана. Я и не ожидал — не позволял себе надеяться, — что сразу же попаду на шоу, пусть даже ребята из «Дабл-ю-эм-эй» изо всех сил проталкивали бы меня. Я догадывался, что на это уйдет время. И угадал. Не угадал лишь, сколько именно времени на это уйдет. Два месяца превратились в четыре. Тысяча девятьсот шестьдесят второй год превратился в шестьдесят третий. Я по-прежнему оставался заурядным разъездным комиком. Может, я чуть больше зарабатывал на каждом выступлении — лишних семьдесят пять в том клубе, лишних сто — сто пятьдесят в другом, — но в целом…

Сан-Франциско, Лос-Анджелес, неделя в Лас-Вегасе…

И мало-помалу, месяц за месяцем, я замечал, что толпы становятся меньше. Пустых мест в клубах — все больше. Люди все чаще оставались дома. Пророчество Фрэнка К. сбывалось: будущее — за телевидением.

Артисты, не выступающие на телевидении, превращались в динозавров, которые уже вымирают как вид.

Я говорил об этом с Четом — обо мне и Салливане, о том, что я до сих пор не попал к Салливану. Он отвечал, что все улаживает, что дело на мази, что вот-вот устроит мне прослушивание. Нужно лишь чуть-чуть подождать.

Время ползло. И покуда оно ползло, постепенно, пристойно, я обнаруживал, что все реже и реже говорю с Четом. С каждым разом все труднее было просто застать его у телефона — это превращалось в задачку не из простых. А Эйба? Да какое там. О делах я все чаще говорил с Марти — тем самым вторым, некогда безымянным, агентом. Марти постепенно трансформировался в моего повседневного партнера: он занимался моими гастролями и выступлениями, следил за тем, чтобы все было в порядке на моих шоу. Следил за тем, чтобы у меня все было в порядке, сам при этом находясь в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе. Он ни разу не следил, чтобы у меня все было в порядке, находясь там, где действительно проходили мои представления.

От меня отмахивались. Меня передавали из рук в руки, точь-в-точь как палочку в эстафетной гонке, только, похоже, вместо того, чтобы бежать вперед, эти ребята все время топтались на месте. Если не пятились назад. Я уже опасался, что скоро меня вообще перепоручат той девушке-секретарше.

Марти уговаривал меня не беспокоиться. Марти говорил, будто бы со слов Чета, что он уже совсем скоро устроит мне то самое прослушивание. Совсем скоро. Вот-вот. Еще чуть-чуть, всего ничего, и я снимусь у Салливана. А пока…

Сент-Луис, Миннеаполис, Милуоки, Чи…

Чикаго. Неделю я выступал в Чикаго. Там же выступала Тамми. Ее гастроли совпадали с окончанием моих. Рано или поздно должно было случиться, что мы будем выступать в одном городе в одно и то же время. Да, я догадывался, что это должно будет когда-нибудь произойти, но вовсе не представлял, что именно произойдет. Я-то всегда надеялся, что она, может быть, позвонит мне. Может быть, узнает, что я тоже в городе, и позвонит мне — хотя бы для того, чтобы дать мне понять, что она не ненавидит меня всеми фибрами души, которыми только можно ненавидеть.

Но она не звонила. Дни шли. Мой ангажемент заканчивался. Мне предстояло вскоре уезжать, а она так и не звонила. Мне самому позвонить ей? На это у меня не хватало смелости.

Все, что мне оставалось, — это пойти на ее представление. Я пошел. Пошел, чтобы увидеть ее. Я подошел к клубу, но остановился у входа в клуб, не в силах перешагнуть порог, сесть и взглянуть на сцену.

Но это было единственное, что я мог сделать.

Я купил билет, занял место в зале и стал ждать начала представления. Я задыхался, у меня бешено колотилось сердце, я ощущал себя человеком, дожидающимся собственной казни. Именно так. Я знал, что, если увижу Тамми, это убьет меня. Я готовился к предстоящей пытке, к самоистязанию. Я хотел, чтобы мне было больно ради нее, потому что испытывал потребность быть наказанным за боль, которую причинил ей.

Огни погасли. Представление началось. Она вышла на сцену. Не важно, сколько лет прошло. Я посмотрел на Тамми — и снова увидел ее впервые в том тусклом, насквозь прокуренном подвальном клубе в Виллидже, который она наполняла светом и красотой, и этот миг был столь же свеж и ярок, но уже тронут сознанием… сознанием того, что я все испоганил. Иначе никак и не скажешь. Да, такова была истина, такова была вульгарная реальность. Я все испоганил.

Я смотрел на Тамми, слушал ее всего шестьдесят секунд, а потом не выдержал. Пулей вылетел из клуба, сел в такси и вернулся в гостиницу.

И вот я в гостинице.

Я не то чтобы совсем загрустил. У меня не было особого желания завыть от горя. Я просто лежал на кровати, час за часом, уставясь в потолок, и чувствовал всего лишь ту рану, которая осталась у меня в душе с тех пор, как Тамми оставила меня в первый раз. По радио — группа «Руби и Романтики». «Наш день придет». Комната, четыре стены. И одиночество, которое мне не с кем было разделить.

Стук в дверь.

Я продолжал лежать. В чью дверь стучали? Это где-то в коридоре? И стук ли это был…

Снова стук. Стук в мою дверь.

Я встал, подошел к двери, не решаясь открыть. Я был напуган. Я был один и испугался — я боялся, не привидение ли пришло ко мне. Я застыл, и дверная ручка сделалась скользкой под моей вспотевшей ладонью.

Я открыл дверь.

Боже милостивый…

Тамми. Это была… это была моя Томазина.

Я бросился к ней. Я бросился к ней и тут же всем телом осел на пол. Я стоял перед ней на коленях и заливался слезами. Рыдал. И не мог остановиться.

Она взяла мою голову, прижала ее к своему животу. Надо мной послышался шепот:

— Все в порядке, Джеки. Я теперь здесь. Я здесь, и я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Все остальное не важно.

Ее любовь — любовь, которой мне так недоставало всю жизнь, — полилась на меня ливнем. Она заменяла мне отсутствие всего остального, необходимого для жизни. Все, что мне нужно было, чтобы жить дальше, чтобы существовать, — это Томазина.

Она была рядом. Она была рядом, здесь, со мной, ради меня, но почему? Почему она должна одарять меня своим благословенным присутствием, если единственное, что я сделал, — это исполосовал ей сердце своим обманом? Почему же?..

— Почему я?

Ее руки приподняли мое лицо. Из-за слез она явилась мне как сквозь туман.

Она сказала:

— Ты — необыкновенный, Джеки Манн. И не слушай тех, кто…

Я вскочил, разом стряхнув с себя сон. Нащупал простыни. Лицо у меня было все в поту.

Я был один.

Звонил телефон.

Я поглядел на часы. Ночь прошла — было уже без двадцати десять утра.

Я взял трубку.

— Алло?

— Джеки?

— Чет?

— Мы тут хотим вас немножко отвлечь от гастролей. Мы договорились насчет прослушивания у Салливана — сразу, как вернетесь. Позвоните мне, как только окажетесь в городе.

Чет повесил трубку.

От певцов этого не требовали. От рок-групп тоже. Ни от дрессировщиков собак, ни от эстрадных исполнителей. Только от комиков. Комики должны были являться в отель «Дельмонико», подниматься на одиннадцатый этаж, в шестикомнатный номер, где жили Салливаны, и устраивать шоу лично для Эда. Для Эда и для Роберта Пречта, продюсера Салливана. Эд желал заранее видеть комиков, потому что Эд не доверял комикам. Ведь комедианты по природе своей вольнолюбивы и непредсказуемы. От них только и жди сюрпризов. Эд не любил сюрпризов. Эд любил, чтобы ему предоставляли именно то, за что он платил, и ничего более. Поэтому комикам приходилось делать то, чего не делали ни певцы, ни исполнители рок-н-ролла, ни дрессировщики собак, ни прочие артисты: им приходилось развлекать короля перед тем, как им дозволялось выступить перед всем королевством.

Я отправился в «Дельмонико». На одиннадцатый этаж. Я исполнил свою программу. Я исполнял ее для двух зрителей. Я на своей шкуре почувствовал: не важно, какой у тебя за плечами актерский опыт, — если взять среднее число зрителей, которых ты привык смешить, и вычесть из этого числа сто и еще девяносто восемь, то привычное дело оборачивается совершенно новой задачей. Тут не было смешков, задающих тебе ритм, позволяющих тебе судить о том, как тебя принимают. От Эда и Роберта — только кивки. Изредка — улыбки, видимо означавшие, что им нравились мои номера. Может быть, нравились. А может быть, они просто улыбались, чтобы не показывать, до чего ты им гадок. Трудно сказать. Эд вообще не был особенно улыбчивым, а после того, как в автокатастрофе насмерть разбилась его любимая, он сделался еще более мрачным. С ввалившимися глазами и угрюмым выражением лица он выглядел как профессиональный гробовщик.