Айрис Мердок - Честный проигрыш
— Откуда вы это знаете?
— От самой Хильды. Все это время она с величайшей охотой подробнейше информировала меня обо всем. Я в самом деле уважаю Хильду и почти не виню за то, что она быстро потеряла голову. Она хороший, добрый человек и, в отличие от других, совсем не эгоцентрична. Ее интерес не сосредоточен на ней самой. Поэтому рядом с ней отдыхаешь. Прежде, вы это знаете, она относилась ко мне враждебно, но теперь, рад заметить, полностью изменила свое мнение. Я получал огромное удовольствие от бесед с ней, от ее общества. В отличие от сестры она и естественна, и правдива. Если говорить правду, то в иных обстоятельствах… Ведь рядом с Хильдой действительно успокаиваешься…. Думаю, мне и в самом деле всегда нркна была женщина-мать… Впрочем, я здесь не для того, чтобы говорить о себе.
— Что сейчас с Морган и Рупертом?
— Самых последних сведений у меня нет. Но Хильда проинформировала меня о том, что было к моменту ее отъезда в Уэльс. Руперт настолько парализован чувством вины, ударами, нанесенными по самолюбию, и крахом репутации, что не в состоянии ни говорить, ни действовать. Морган со свойственным ей желанием съесть все сливки и при этом остаться безгрешной взывает к сестре, умоляя во имя святых дней детства любить ее, как и прежде. Должен сказать, что заданность их поведения просто не может не угнетать. Если б хоть кто-то из них был не запрограммирован, моя затея рухнула бы в первые же дни. Но они в самом деле марионетки. Марионетки!
— Вы разговаривали обо всем этом с Морган или Рупертом?
— Я старюсь не приближаться к Морган. Общение с ней вгоняет в уныние и даже не вознаграждает любознательность. С Рупертом я разговаривал. Он больше всего удручен гибелью служившего ему постаментом образа безупречного Руперта, каким-то странным образом приравненного им к Добру с большой буквы. Кроме того, он удручен тем, что Питер уничтожил его книгу.
— Питер уничтожил книгу Руперта?
— Разорвал в мелкие клочки. К сожалению, экземпляр был единственным. И все-таки вряд ли мир утратил шедевр.
— Но с чего Питер…
— Бедняга Питер всю жизнь был влюблен в свою мамочку, а недавно влюбился еще и в тетушку, так что, узнав, что папочка обманывает маму с тетушкой, просто не совладал с этой новостью.
— Но как он узнал об этом?
— От меня. Однажды он пришел домой, когда я сидел с Хильдой, и Хильда была в слезах. Я сказал ей, что выдумаю что-нибудь убедительно-успокоительное и тем собью его со следа. А вместо этого несколькими словами подвел его к правде. Дальше рке работало его воображение. Он мгновенно кинулся в бой и произвел, как я понимаю, немалый переполох. Может быть, и не следовало открывать все это Питеру. Я действовал, повинуясь инстинкту художника, совершенно спонтанно. И, думаю, он все равно узнал бы.
— Когда Хильда уехала в Уэльс?
— Позавчера. Я пришел бы вчера, но у меня началась чудовищная мигрень. Можно было бы рассказать вам все это и в прошлый раз, собственно, я и хотел это сделать, но вы начали говорить о своем отце, и потом казалось уже неуместным перейти к этой странной истории.
— Почему вы рассказываете ее сейчас?
— Ну, это вы сами знаете. Я действительно не предполагал заводить все так далеко. Но нити выскользнули из рук. Думаю, это и с вами случалось. Говоря откровенно, я уже просто устал от этой истории и не знаю, что делать дальше.
Таллис сидел, размышляя. Потом вскочил:
— Нам нркно позвонить Хильде.
— И рассказать ей все?
— Да. Нркно им все открыть. Немедленно. И звонить будем не отсюда — тут у всех стен уши. Из телефонной будки, она тут рядом. Пошли.
— И вы будете говорить с Хильдой?
— Нет. Говорить с ней будете вы.
19
Шел дождь. Ветер стучал по окнам, мял, пригибая и распластывая, мокрую траву. Сумерки опускались на плоскую, без деревьев землю, коричневато-зеленый осенний свет мерцал в легких струях дождя.
Хильде казалось, что уединенный коттедж станет ее убежищем, позволит внутренне освободиться. Представлялось, как она будет сидеть и спокойно обо всем думать. Для этого было очень существенно обмануть Руперта: заставить его поверить, что она в самом деле едет за границу. Однако через два дня одиночество и всевозможные страхи, терзающие ее ослабленный организм, привели ее в то состояние панического ужаса, когда думать попросту невозможно. Никогда прежде она не бывала в коттедже одна. Рядом всегда был Руперт, и его сила, спокойствие и уверенность надежно отгораживали от любых тревог. Коттедж вызвал в ней неосознанную тоску по Руперту, и слезы опять полились из глаз. Днем было так же тяжко, как и ночью. Какие-то странные фигуры маячили на горизонте и, казалось, наблюдали за домом. Вещи, оставленные снаружи, таинственно исчезали. Окна сами собой раскрывались и чудовищно грохотали. Ночью она, затаив дыхание, прислушивалась к бесконечной череде звуков. Кто-то терся о стены, теребил замки, тихонько нажимал на запертые на крюки двери. Иногда звуки раздавались совсем близко, потом что-то шуршало, ворчало и таинственно бухало где-то вдали. Хильде мерещились дикие звери, цыгане, грабители и существа из потустороннего мира. Явственно ощущалось, как они пробираются через вересковую пустошь, а потом тихо-тихо подкрадываются. Ночами она сидела при свете свечи и огня в камине. В доме были и масляные лампы, но она не умела их зажигать. Их всегда зажигал Руперт.
После первой ночи сделалось ясно, что она либо сбежит отсюда, либо сойдет с ума. Но слабость, породившая все страхи, мешала понять, что лучше: уехать или остаться. Все-таки это место надежное, или хотя бы знакомое; ее пребывание здесь имеет какой-то смысл. Если уехать, то куда, к кому отправиться? Сможет ли она жить в отеле, проводить дни в безликой комнате, обедать, совсем одна, в ресторане? Поехав к кому-нибудь погостить, нужно будет изображать, что все в порядке, а на это сил нет, друзей, которым она могла бы рассказать о крахе своей жизни, тоже нет. Единственный, кого она готова видеть, — Джулиус. Минутами она жаждала с ним увидеться, но жажда была очень странной и походила на тягу к нереальному. С последней встречи прошло всего несколько дней, но Джулиус почему-то казался недосягаемо далеким, и у нее не хватало духу позвонить ему, хотя перед отъездом она и написала ему длинное подробное письмо.
С Рупертом никаких объяснений не было. Хильда сознательно уклонилась от них. В первый вечер он почти не мог говорить. Она заперлась в спальне, через несколько часов он пытался стучать и, судя по голосу, был абсолютно пьян. Наутро она обнаружила, что выпита чуть ли не полная бутылка виски, а он спит, одетый, у себя в гардеробной. Хильда ушла, пока он еще не проснулся, и сняла комнату в гостинице неподалеку. Видеть Руперта было бы ей невыносимо. Преодолев первый шок, она оказалась во власти ревности, трепавшей, словно лихорадка: ее то обливало потом, то трясло. Необходимо было выбраться из дома, еще не знавшего о предательстве Руперта, из дома, где все метелки, чайные чашки, сигаретницы, милые, ни о чем не подозревающие безделушки ежеминутно напоминали ей о грандиозности понесенной ею потери. Чувство, похожее на застенчивость, но застенчивость, близко граничащую с агонией, вызывало необходимость избегать встречи с мужем. Не могла она видеть эти виноватые глаза, не могла видеть человека, которым так восхищалась, разбитым, униженным и беспомощным.
Кроме того, нужно было спастись от Морган. Все, связанное с ней, вызывало такую глубокую боль, что для горечи или гнева места просто не оставалось. Это предательство таило в себе яд, проникающий глубоко в прошлое, превращало все светлые воспоминания в лицемерие и обман. Забота о сестре всегда была главным делом ее жизни, постоянным источником бодрости и тепла. Получив записку со словами «ничто не разлучит нас», она успела осознать, насколько эта реакция в духе Морган, но тут же хлыстом ударила мысль, что отныне это уже не рождает нежности.
Зайдя ненадолго домой, Хильда собрала вещи. Ни Морган, ни Руперта не было. Письма от них обоих лежали на столике в холле, и она прочла их уже в гостиничной комнате. Письмо Руперта было безнадежно невнятным. Самообвинения и мольбы перемежались с заверениями, что не случилось ничего, достойного каких-либо серьезных обсуждений. В тоске и гневе она изорвала его в клочки. Письмо Морган было гораздо логичнее и выдержаннее. Она рассказывала, как Руперт вдруг неожиданно воспылал к ней, как они вместе решили ничего не рассказывать Хильде, так как надеялись, что сумеют все сгладить. Это письмо Хильда задумчиво отложила в сторону. Потом, вдруг поддавшись нахлынувшим чувствам, написала жестокое письмо Руперту и в конце сообщила, что едет в Париж, к своей старой подруге Антуанетте Руабон. Это же она коротко написала на открытке Морган. После чего взяла напрокат машину и отправилась в Уэльс.
