Потерянный альбом (СИ) - Дара Эван
— И она взвешивала слова, говорила очень обдуманно, почему было и не пригласить ее на свою кушетку; мы, конечно, не знакомы, никогда с ней не виделись; более того, она сказала, что в городе новенькая, что переехала в Изауру всего четыре месяца назад, в феврале, зимой…
— Ей здесь нравится, сказала она, ей нравится, как она выразилась, неспешность городка; и еще она сказала, что рада найти дом себе по карману, достаточно просторный для нее с сыном; она сказала, в доме хватает места, чтобы им не толкаться друг с другом, если нужно, — если хочется пожить на своей территории, так она выразилась; и это довольно забавно звучит, кстати говоря; так что я рискнул, ну знаешь, спросить ее напрямую, — ну, в конце концов, она у меня в гостях и говорит так свободно, — я спросил, замужем ли она, и она ответила Нет, это я уже переросла…
— И сказала, что уже пару дней обходит округу, когда находит время, несколько местных жилых районов вроде Брайтона, Гриса и Озарк-парка; она сказала, что набирается смелости позвонить в дверь, когда видит свет в окне; и тут снова меня поблагодарила — сперва благодарила только за то, что ее впустили; но теперь благодарила за то, что с ней разговаривают, потому что некоторые не желают говорить, сказала она; ну, тогда и я благодарю ее…
— И она отказалась от кофе, отказалась от моего свежевыпеченного пирога, потому что, сказала, не хочет навязываться; я ей в ответ — Но вы меня нисколько не стесняете, но она только еще раз поблагодарила и сказала, что на самом деле хочет только поговорить…
— Вот почему она не рассылала объявления, сказала она; она просто хочет поговорить, помню, сказала она, просто хочет слушать и слышать…
— Потому что однажды, где-то месяц назад, сказала она, она не смогла найти продуктовую тележку перед «Вегманом», так что зашла поискать за супермаркет и увидела, что у кондиционера магазина сдохла бело-серая кошка, окоченевшая на земле, спиной к металлическому кубу; и, по-моему, она правильно заметила, что это довольно необычно, потому что кошки обычно прячутся, когда им больно, обычно проводят последние мгновения в уединении, в тишине и одиночестве…
— Но, конечно, она не взяла это в голову, сказала она, хотя и испортила себе настроение; и потом, сказала она, не особенно задумывалась из-за истории, которую услышала, может, неделю спустя, в ресторане «Спринг Хаус», где она работает хостес; там за барной стойкой дожидались свободного столика две пары, сказала она, и беседовали между собой; и один мужчина начал рассказывать, как однажды его дочь вернулась домой из школы и сказала, будто сын фермера из ее класса привел для доклада свинью с тремя ушами; это было живое и здоровое животное, помню, сказала моя гостья, но потом она слишком отвлекалась на рассадку и проверку брони, сказала она, чтобы обращать на историю особое внимание…
— Потом, всего несколько недель назад, сказала она, умерла песчанка ее сына; это был его любимый зверек, чуть ли не закадычный друг, вроде бы говорила она; она купила сыну песчанку несколько лет назад, сказала она, как раз в период, как она выразилась, ее отставки от замужней жизни; на песчанку никогда не было жалоб, она без сучка без задоринки перенесла их февральский переезд из Спрингфилда; ее бывший занимается в Спрингфилде поставкой газировки, добавляла она; но тут внезапно песчанка взяла и скончалась, сказала она, прямо на руках у сына; и паренек, видимо, был просто опустошен; он принял это очень близко к сердцу, сказала она, выплакивал глаза целых три дня подряд…
— И сперва, сказала она, сын не хотел расставаться с песчанкой; положил ее в клетку и продолжал насыпать корм и сменять воду в висящей поилке; какое-то время она за этим наблюдала, а потом просто больше не выдержала, сказала она, и пообещала сыну, что купит ему другую песчанку; тогда они взяли первую и похоронили на заднем дворе, в банке из-под супа «Кэмпбелл Чикен энд Старс», набитой ватой; это было через три дня после Дня памяти, кажется, сказала она, и ее сын все еще очень плакал; но на следующий день после похорон сын подуспокоился и сказал, что не хочет другую песчанку, что Эрвин может быть только один…
— Конечно, сказала она, об этом инциденте, о сыне и его песчанке, она рассказывала на работе — в основном в период затишья людям за столиками или тем, кто дожидался за баром; этот случай потряс ее сильнее, чем она думала, — меня это очень тронуло, — и ей нужно было его провентилировать; и, рассказывая об этом разным людям, говорила она, повторяя изо дня в день, она стала задумываться, а что если между песчанкой сына и другими случаями с животными есть какая-то связь; и однажды вечером, в затишье, она об этом упомянула человеку в черном пиджаке, который сидел за коктейльным столиком в углу зала; он заказал «Том Коллинс»; и еще она немного поговорила, сказала она, с парой за баром, дожидавшейся кого-то третьего…
— Хотя, когда в тот же вечер начальник попросил ее не отвлекаться от работы, сперва она не спорила, сказала она мне; и, надо заметить, тут я его поддерживаю, ее начальника: она все-таки на рабочем месте…
— И я ей так прямо и говорю…
— Говорю, Радуйтесь, что в наши дни у вас вообще есть работа…
— Так ей и говорю…
— Но что она хотела от меня, вот что было непонятно; допустим, я ее приглашаю, и выслушиваю в своей гостиной, но что ей дальше нужно от меня — это не выходило из головы; чего ты ожидаешь от меня в связи с тем, что рассказываешь, сижу и думаю я…
— И я захожу в кабинет, и на дальнем конце дивана сидит мой отец, смотрит телевизор, что-то по KTGE; я слышу отчетливые голоса, смех в студии, и спрашиваю его, Хочешь, включу свет?: Нет, говорит он, все нормально; Может, хотя бы лампу? говорю я; но, когда он в ответ просто продолжает смотреть, я и не знаю, что делать; тогда говорю, Мне тут где-то попадалось, что смотреть вот так, в темноте, — вредно для зрения; а когда он просто продолжает смотреть, не отвечая, я смотрю на оранжевое и бледно-желтое свечение на его лице; из-за него он выглядит влажнее и морщинистее; потом, без предупреждения, он встает и проходит мимо меня, потом — через гостиную; и все это время единственный свет в доме — от уличного фонаря снаружи, через окно гостиной, серебривший одну половину отца; потом отец направляется на кухню, где только свет от холодильника, заливающий его наклонившийся силуэт спереди; и он возвращается через гостиную, освещенную только с улицы, в комнату, на свой конец дивана; там устраивается поудобнее; потом снова смотрит телевизор, — и его лоб мрачнеет, когда он погружается в зрелище; даже в темноте я вижу, что из холодильника он ничего не взял…
— Я знал; все мы знали; концерт не случился; с самого начала группа слегка не попадала в строй, в суть; мы просто не могли найти себя, и, как бы я ни поддавал бит на малом барабане, никто как будто не мог подстроиться; не то чтобы публика жаловалась — отплясывали, как в последний раз, — но мы-то знали: мы играем по нотам, но не играем музыку; просто нет этого ощущения ансамбля, единого организма, который дышит, как одно целое; и, вполне очевидно, нас всех это расстраивало: во время перерывов мы держались друг от друга подальше, расходились по отдельности что-нибудь перекусить или выпить; я на перекурах в основном сидел один за баром, и, должен отметить, так почти никогда не бывает; потом, когда концерт кончился, когда мы закруглились на Don’t Go Way, Nobody, нашем традиционном и всеми обожаемом финале, ко мне подошел Джейк — именно Джейк, самый беззаботный из нас, — ко мне подошел не иначе как Джейк и начал бухтеть; он запорол пару высоких нот, сказал он, и налажал в начале, а теперь думал, будто если поговорить об этих совершенно незначительных ошибках, то это их исправит; я пытался его успокоить, обратив внимание, что и сам не очень рад тому, как не попадал по педали басового барабана на Skeleton Jangle; такой уж вечер, пришли мы к выводу: что-то лето не задалось; но потом Джейк все не мог остановиться, тараторил, что группа какая-то разболтанная, что мы плывем, что звук у нас — как он выразился — тонкий; и тут он меня удивил: недолго поглядев вслед последним расходящимся из зала зрителям, сказал, что, может, спасти ситуацию можно, если найти гитариста; хороший полуакустический «Рикенбакер» в четыре четверти изменит все, сказал он: у нас будет костяк, к нам вернется костяк; и я просто такой Так, знаешь, минутку; а Джейк мне Эй, да нормально все будет; и я такой Ой, брось, Джейк: это слишком многие не одобрят; и Джейк робко сказал Ну слушай, уже прошло много времени…; и я на него посмотрел, просто посмотрел на него в его коричневой кожаной куртке, и потом сказал Знаешь, вся задумка была в том, чтобы помнить, чтобы оставить след, даже отсутствующий; и Джейк потупил глаза и такой Ну да… наверное…; и потом поставил свой футляр и сел на него, и я видел, что ему уже самому неприятно, что он об этом заговорил; так что я решил его взбодрить, а заодно и себя, если на то пошло; и сказал А кроме того, как же название?; об этом ты не подумал?; мы уже настолько известны как «Нонет Минус Один», что если кого-нибудь добавим, придется зваться «Озаркский Нонет Минус Один Плюс Один»; а это, сам понимаешь, никогда не прокатит; и Джейк рассмеялся, и махнул рукой, и сказал Да уж; а потом, когда встал, все уже, очевидно, прошло; он забрал свой футляр для трубы и ушел; и я был рад, что все прошло; должен сказать, я был очень рад…
