Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич
— Вы меня не обманываете, Геннадий Викторович?
— А там, в Чечне, я тебя обманывал, Ерохин? Я что, переродился? Я хоть раз перед вами душой кривил, хоть раз за ваши спины спрятался? И теперь честно говорю — нет ее здесь!
— А она существует? В натуральном виде существует?
— В натуральном виде… Где-то, думаю, существует. Все, Ерохин, закрываем дебаты. Тащи наручники и отправляй меня, куда приказано. Не буду я больше с тобой воздух сотрясать!
Ерохин развернулся и направился к автобусу. Видно было, что долго говорил с кем-то по рации, очевидно, докладывал, затем слушал новые указания и вот наконец выпрыгнул из автобуса и коротко, почти радостно приказал:
— Грузимся!
После этого подошел к Фомичу и так же коротко, уже не опуская головы, сказал:
— Оставайтесь здесь, Геннадий Викторович, и обязательно дождитесь следственную группу. Они уже едут.
Поляна опустела. Пронеслась над ней пара синиц и вернулась на прежнее место на крыше. Притихла там и начала чистить крылышки. Догорал «уазик», воняя черным удушливым дымом, а в высоком небе неслышный, но хорошо различимый самолет чертил прямую белесую линию.
— Э-э-эх! — выдохнул Малыш и лег на спину, раскинул руки и закричал в небо: — Маменька родимая! Забери меня обратно, надоело тута жить!
Фомич покачал головой и пошел в дом — надо было перепрятать автомат в более надежное место, чтобы никакая следственная группа не смогла найти. И еще одна забота его тревожила: «Как бы мою девочку не раскурочили…» Девочкой он называл иногда свою старую бежевую «Волгу».
47
Одолевая головную боль и беспрестанно сморкаясь, Астахов пил крутой чай с лимоном, глотал таблетки и сердито досадовал — угораздило же простудиться почти в тридцатиградусную жару! Вот уж точно — где тонко, там и рвется. Сейчас, когда требовалось быть свежим, как огурчик, и крутиться, как молодой, он раскис, тоскливо смотрел покрасневшими глазами на бумаги, разложенные на столе, и менял уже третий платок — из носа текло, как из неисправного крана.
Вызывать врача не хотел, знал заранее, что скажут: постельный режим, обильное питье и те же самые таблетки. Вспомнил старую студенческую шутку, что все болезни возникают по причине хронического недопивания, и махнул рукой — лечиться, так лечиться. Налил почти стакан коньяка, махнул, словно воду, и запил горячим чаем. Скоро почуял, что его пробил пот и в голове, как ни странно, прояснило. В этот самый момент позвонила Наталья:
— Борис Юльевич просит, чтобы вы зашли.
На ходу, впопыхах, Астахов засунул в рот жвачку и направился в кабинет Сосновского. Перед тем как войти, жвачку вытащил и спрятал в карман. Все видящая Наталья протянула ему салфетку:
— Заверните, Сергей Сергеевич, а то слипнется.
Астахов послушно вытащил уже прилипшую жвачку, старательно запаковал ее в салфетку и с дурашливым поклоном вернул Наталье:
— Благодарствую, заботливая вы наша!
В ответ Наталья даже не улыбнулась. И это сразу насторожило Астахова. Он знал, что по верной секретарше, как время по точным часам, можно сверять настроение начальника. Не кивнула приветливо, как обычно, на шутку не отозвалась, значит, начальник не в духе.
В кабинете Сосновский сидел не один. Напротив, за приставным столиком, громоздился Черкасов. В мундире, застегнутом на все пуговицы, и даже при фуражке, которая сейчас лежала перед ним. Вид начальник УВД имел строгий, официальный, и рыжие кудри, старательно причесанные, не торчали во все стороны.
— Присаживайся. — Сосновский хмуро кивнул и показал на свободный стул, будто обозначил место, где должен находиться Астахов. И это тоже был знак: не на равных, а ниже, куда прикажут. — Вот, послушай, думаю, тебе интересно будет, да и мне любопытно.
Черкасов ворохнулся на стуле, будто собирался привстать, и стул чуть слышно скрипнул ножками по полу — грузен был полковник и крепок, как каменная глыба. Такого с места руками не сдвинуть, только трактором.
— Вчера в Первомайском районе произошла перестрелка. Один человек ранен. Вооруженная группа в количестве семи человек напала на отдельно стоящий дом в лесу и потребовала от живущего там хозяина какую-то икону, о которой этот хозяин не имеет понятия. Перестрелка была пресечена силами ОМОНа, нападавшие задержаны, сейчас идет выяснение их личностей. На месте со вчерашнего дня работает следственная группа, и сегодня к вечеру мне будут доложены результаты.
Говорил Черкасов, будто милицейский протокол писал. И говорил Астахову, потому что Сосновскому он рассказал раньше и совсем другими словами, о чем нетрудно было догадаться по двум пустым кофейным чашкам, стоявшим на краешке стола. Значит, давно уже здесь сидят, даже кофейку успели попить. Астахов слушал, стараясь держать себя в руках, и чувствовал, как по спине, по ложбинке, медленно текут капли пота. Или это коньяк с горячим чаем так действовали, или по какой другой причине, но капли текли и щекотали кожу. «Облом, — лихорадочно думал Астахов, полный облом. Накрыли медным тазом, теперь еще и по днищу стукать будут…» Он прекрасно понимал, что его уже сделали козлом отпущения. Что теперь докладывать в Администрацию Президента? Как теперь объяснить, что иконы нет и весь план, уже вписанный в федеральную повестку, летит кувырком к чертовой матери?
— Я посчитал своим долгом поставить вас в известность, чтобы вы были в курсе. Более подробно, в деталях, смогу доложить завтра утром. — Черкасов поднялся, ловким жестом сдернул со стола фуражку и вышел из кабинета.
— Слышал? — Сосновский в упор смотрел на Астахова.
— Конечно, слышал, не глухой же.
— И что скажешь?
— Одно могу сказать, Борис Юльевич, рано вы меня вычеркнули. И рано с Черкасовым подружились. Жизнь, она штука длинная, и неизвестно еще, каким боком завтра повернется.
— Когда повернется, тогда и смотреть будем. — Сосновский подвинул к себе зеленую папку, в которой Наталья приносила ему важные бумаги на подпись, и постучал по ней указательным пальцем. — Здесь приказ о твоем увольнении, но я его пока не подписал. Если разгребешь все дерьмо, какое заварил, выброшу в корзину. Если не разгребешь — подпишу. Ясно излагаю?
Отвечать на вопрос Астахов не стал. Что же тут неясного? Все предельно ясно. Конечно, можно было вспомнить прошлые годы и даже подвал в ЖЭУ вспомнить, из которого он вытаскивал будущего главу администрации Сибирской области в буквальном смысле за ручку, но Астахов промолчал, понимая, что прошлое перечеркнуто жирным крестом и каждый сегодня из дерьма выбирается в одиночку. Теперь оставалось только уйти — без лишних слов.
В коридоре его неожиданно остановил голос из-за спины:
— Сергей Сергеевич, извините, что беспокою, я на минутку…
Обернулся. Перед ним радостно улыбался Ленечка Кравкин. Сиял голубыми глазами и почтительно тянул руку, чуть наклоняясь вперед.
«Только тебя здесь не хватало!» — чертыхнулся Астахов, а вслух спросил:
— По какой надобности?
— Сергей Сергеевич, так текст-то сделан, сами говорили, что хороший, за занавеску бы заглянуть…
И тут Астахова прорвало, будто невидимая пробка из него вылетела, освобождая широкий проем для яростного крика:
— Какая занавеска?! Чмо ты недоделанное, кусок говна! Пошел вон отсюда! В домжуре твое место, у туалета, а ты сюда приперся!
Кричал и не мог остановиться. Видел, как Ленечка перестал улыбаться, как он попятился и сник, будто в росте уменьшился, как забегали голубые глаза, сразу потеряв блеск, но от увиденного становился только еще злее и уже не владел собой. Ленечка исчез, как растворился в конце коридора. Астахов оборвал крик на полуслове и медленно поплелся к своему кабинету.
Снова навалилась головная боль, снова потекло из носа, но лечение коньяком он продолжать не стал. Высморкался, прокашлялся и придвинул к себе телефон. Еще раз прокашлялся и стал набирать московский номер. Звонил он Пахро. Тот сразу взял трубку, узнал и четко поприветствовал по имени-отчеству — не забыл.
