Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
— Подвода.
— Возок (воз — как вариант).
— Тачанка.
— Телега.
— Бричка.
— Гитара (!).
— Просто: карета.
— Просто: экипаж.
— Кабриолет.
— Ландо.
— Одноколка.
— Двуколка.
— Стоп, — сказал Миша, — и чем они друг от друга отличаются?
— А фиг его знает. Можно подумать, ты знаешь, чем ландо отличается от фиакра?
— Знаю, — сказал Миша. И объяснил. — Кстати, называю: фиакр.
— Фаэтон.
— Колесница.
— Качалка.
— Дилижанс.
— Дрожки.
— Дроги. И не спрашивай, чем они отличаются от дрожек.
— Линейка.
— Кэб.
— Берлина — о!
— Коляска.
— Дормез.
— Сани, они же санки.
— Розвальни.
— Дровни.
— Пошевни.
— Колибер.
— Шарабан.
— Фургон.
— Колымага.
— Повозка.
— Тарантас.
— Таратайка.
— Фура.
— Фурманка…
А потом их ожидало иное пиршество: они вспоминали старорусские названия различных частей тела. Чело, ланиты, очи, выя, длань, чрево, рамена, чресла, перси, ложесна, персты, стегно, руце, десница, шуйца… Споткнулись на елде и гузне и увяли…
Чуть не каждый уик-энд Миша приглашал Виталика на свою — вернее, Софину — дачу в Купавне, где вся жизнь крутилась вокруг грандиозного многочасового обеда. «Пожалуйте завтрашний день обедать», — произносил он ритуальную фразу в трубку. Ох, любил он красивости старого языка, знал его и часто пользовался, почти всегда уместно. Софина мама, великая кулинарка, метала на стол чудовищное количество вкуснейшей еды. А как-то они приехали туда встречать Новый год, дня три ели и пили, потом все засобирались в Москву, а Виталик решил еще на пару дней остаться, отдохнуть, покататься на лыжах. Получил задание — сбросить снег с крыши. Отъехали хозяева к вечеру, и он лег спать.
Утром выяснилось, что болен. Состояние бредовое, разыскал градусник — 39 с гаком. Но решил выполнить долг, забрался с лопатой на крышу. Часа три вяло воевал со снегом, мороз за двадцать. Наконец спустился. Голова раскалывается. Домой, домой… И долго пытался закрыть замок на калитке — непременное условие хозяев. Пальцы дубеют, ключ не поворачивается. Он возвращается в дом, пытается согреть замок на горячей еще плите — что-то там распаялось, пришлось уезжать, оставив калитку открытой.
— Заболел я, Миша, калитку закрыть не смог, прости, — вяло говорил он в трубку. — Не взыщи.
— Что посещением Божьим болит, то благодарно терпеть, — велел Миша.
И Виталик терпел.
Еще они с Аликом Умным как-то поехали на велосипедах по Прибалтике — от Таллина до Вильнюса. Виталик мало что запомнил из этого путешествия длиной в девятьсот километров и десять дней. Геометрия фахверка — не на картинках, вживую. Восхитительные ресторанчики в эстонских деревнях, которые и деревнями-то назвать было трудно. Исступленная страсть к кефиру, который он поглощал литрами после изнурительной дороги. Памятный колокол и страшные скульптуры лагеря смерти в Саласпилсе. Ночевка в проливной дождь под нерасставленной из-за лени палаткой где-то неподалеку от Кедайняя. И — котлета по-кедайняйски, фаршированная сыром. Они сидели в кафе за столиком с двумя литовцами, которые вполне дружелюбно убеждали их, что русским в Литве делать нечего, а евреи, так уж и быть, ладно, пусть живут.
А наши путешествия? В прожекторе памяти — Пярну, после твоей первой операции. Ты уже вполне оправилась, мы пристроили тринадцатилетнюю Олю к моей маме, сели в нашу «пятерку» и поехали. Дождь, очень много дождя. Мы переночевали в каком-то мотеле под Смоленском, на следующий день добрались до места и поселились в лучшей гостинице — «Пярну». Приехали уже под вечер, слегка отдохнули и спустились в ресторан. Октябрь. В городе пусто. Русская речь не слышна. Мы пили вино. Ты была очень бледна. И очень красива. На следующий день обошли все знакомые места, кофики, магазинчики, заглянули к хозяйке, сдававшей нам комнату лет пять подряд. Укутавшись, шли вдоль пляжа. Потом по дамбе почти до конца. Брызги — как слезы. И сразу же, тем же прожектором — другая осень, после второй операции. Юрмала, какое-то издательское сборище, и я взял тебя с собой. И тоже — прогулки вдоль пляжа. Ресторан кавказского профиля. Ты иногда оживлялась в магазинах, протягивала сухую кисть к кофточке. Мы купили две — ты их так и не успела надеть. Постыдное чувство — я знал исход и, расплачиваясь за кофточки, фиксировал в мозгу: зачем?
И вот еще что
И вот еще что вспоминал Виталий Иосифович, когда выдавался час одиночества, а все пункты из списка насущных дел оказывались вычеркнутыми.
В ту пору, когда, утомленный неуемностью друзей, он ограничил для них доступ в свою новую квартиру, а зеленоглазая Ольга с куроубийцей Сашей благополучно съехали, Виталик и сам на какое-то время вновь увлекся охотой, прерванной им на некоторое время: предсказуемость посещений Парка культуры и иных уличных знакомств перестала его устраивать.
Результаты были не ах. Вот азиаточка Клара, из Фрунзе приехала учиться на циркачку. Смуглая кожа с незнакомым запахом, угольные лаковые волосы в облипочку и глаза — с эпикантусом, терпеливо-изумленные, немигающие. Ладони вяло лежали на его спине, пока он трудился, а по завершении трудов так и не понял, как она ко всему этому отнеслась. Второй встречи не было, он звонил пару раз в общежитие — хотелось все же понять, — но что-то там не срабатывало, а тут появилась следующая — стюардесса Галя. Она оставила долгий след в его жизни — два бокальчика с вензелем «Аэрофлота», один разбился, а другой по сю пору живет в недрах кухонного шкафа. Она прилетала из Ташкента с виноградом, из Риги с бальзамом, из Казани с меховыми сувенирными ежами. Они выпивали, ложились — по-деловому, ничего личного, как сейчас говорят. Галя, девушка изобретательная и раскованная, удерживала его внимание с полгода, а потом исчезла сама. И очень кстати, потому что как раз в это время в его поле зрения оказалась Натэлла. Он подошел к ней в антракте, в Большом зале консерватории. Давали там что-то ренессансное, «Мадригал», кажется, и в антракте Виталик видит: стоит, курит, тело под белой блузкой и юбкой в обтяжку — литое, ноги — ух, нос, правда, тоже литой. Подошел, что говорить — не знает, но очень ее хочется, прямо скандал. И заговорил с тяжелым акцентом, вот, мол, как это славно и удивительно, что в России юные девушки любят всякие мотеты, и что в Европе нечасто таких встретишь, и что Андрей Волконский сотворил великий ансамбль. Падежи он перепутал, произношение состряпал несусветное, а уже провожая ее — жила она где-то рядом, в арбатском лабиринте, так что замерз не слишком, — так вот, провожая, признался, что приехал из Югославии. Кой черт из Югославии? При прощании не был допущен ни до тела, ни до губ, но настырности не проявил: европеец. Прошел через мучительную цепочку встреч, прогулок, скорей бы, думал, весна — хоть одежды поменьше. К нему домой — ни в какую. Учится аж в Институте культуры — о! Немецкий знает — хорошо, что не сербский. Меломанша: и на фортепьяно умеет, и всяко про музыку поговорить. А он хочет ее — нету сил. Акцент его с каждой встречей делался слабее, только дура не поймет, что он свой, русский. В мае поехал Виталик в дом отдыха «Марфино» по профсоюзной путевке и в какое-то воскресенье, после плотного обеда, в полной меланхолии задремал в своей палате. Опасное дело. Не спите днем. Пластается в длину дыханье парового отопленья. Что там дальше? В общем, проснетесь не в лучшем настроении. Это точно, как все у Пастернака. Премерзейшее состояние — а тут еще рядом похрапывает партнер по палате. И — здрасьте, она здесь. Приезжает в гости — к нему в дом нельзя, а в дом отдыха, стало быть, можно. Гуляют они чинно по парку, она рассказывает, что нынче дают в зале Чайковского, да во всех залах консерватории, да в Большом, да у Станиславского с Немировичем-Данченко, а между делом сообщает, что через неделю выходит замуж за некоего Яшу, человека редких душевных качеств и большого ума. И от всего этого он так ее захотел, что немедленно со всей учтивостью пригласил в свою палату. И она согласилась, как выяснилось, потому еще, что очень захотела пи-пи, а присаживаться в парке за кустиками посчитала не комильфо. Приходят они в номер, а там все еще сосед дрыхнет. Девушка тут же нырнула в туалет, а Виталик в нескольких тщательно выбранных словах умолил напарника покинуть помещение хотя бы на полчаса. За пузырь. Того как ветром сдуло.
И вот открывается фанерная дверка и появляется она. Плащик скинула, в руках держит. Вся из блузки наружу рвется — к нему, видать. Он — к ней. Впервые за три месяца ощущает эту долгожданную благодать, растерялся даже, все хочется сразу ощупать, рук не хватает. И она вроде бы задышала так, задвигалась… И тут — переклинило что-то. Тишина. Как писал Гоголь, не зашелохнется. Воистину, несдобровать забывшемуся сном при жизни солнца…
