Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
Они договорились забыть о наличности, оставив ее на самый крайний случай, и вместо вдохновенной цели — покорить Говерлу — решили добираться туда, где, как им казалось, можно заработать. Побросав в единственный оставшийся Володькин рюкзак одеяла, хлеб и банку с маслом, они и отправились в Одессу. Пешком.
Строго говоря, пешком они дошли до шоссе.
Попутки, попутки, Черновцы, вокзал, а там — фантастическое везение — у перрона стоит туристический поезд «Дружба», и на борту каждого вагона — «Черновцы— Одесса». Поезд этот возил уже не столь плотно сбитых девах и не столь очкасто-ковбоечных юнцов, какими кишела ясинская турбаза, а публику посолиднее, постарше и с более широкими интересами. Их уже меньше занимало мелькание пяток впереди идущего, но увлекали речи экскурсоводов краеведческих музеев и прочих «интересных мест» маршрута.
Володю они пустили вперед с заданием — обаять и обеспечить проезд. Обаять получилось, но с проездом не очень. Поначалу их, правда, втиснули в какой-то вагон, выслушав историю ограбления и даже поверив ей (ну кто сейчас бы поверил причитанию: «Мы люди не местные…»?). Но старший группы в комплоте с бригадиром поезда заявили, что высадят их на первой же остановке, которая, правда, брезжила где-то в Молдавии, в Бельцах, кажется, то бишь куда ближе к вожделенной Одессе.
А потом было прощание. Как легко и трогательно любили их дружбяные девицы. Они прошли по вагонам и принесли огромный пакет с бутербродами и прочей снедью, они гладили их грязные кудри, целовали щеки, и только скученность плацкартного вагона и природная робость не позволили троице за эти несколько часов познать блаженство на жестких вагонных скамейках, хотя Володька и провел в тамбуре довольно обстоятельную беседу с очень милой рьжей Милой.
А потом они сошли — да, да, в Бельцах.
Стояла ночь. Горели звезды. Хорошо-то как.
Славные, добрые люди попадались им на всем пути до Одессы, да и в Одессе, как станет ясно. И куда все это подевалось? Мыслимо ли такое сейчас? Покидая «Дружбу», Виталик записал в книге американских пьес телефон и имя — Татьяна. Она особенно ревностно теребила его тогда еще существовавшие волосы и мурлыкала на ухо, что ей такие тощие кареглазики нравятся. Он чувствовал приятное возбуждение и терся небритой щекой о ее плечо. Все было жутко трогательно.
Так они добрались до Одессы. Проводницы пускали их то в тамбур, то в служебное купе, а то и сажали на свободные места — верить трудно, но совершенно бесплатно. О те времена, о те нравы! А куда пойдут в Одессе люди, которые хотят заработать пару рублей? Так я вам скажу — они пойдут в порт.
И они пошли в порт.
Порт оказался «режимным объектом», а это означало, что грузчиками там могли работать только проверенные, надежные — благонадежные — люди. Иначе говоря, имеющие местную прописку. Получив отлуп в отделе кадров от спелой румяной бабехи, они собрались уходить, но тут взгляд Володьки упал на табличку «Комитет комсомола».
— О! — сказал он и толкнул дверь.
Где он теперь, портовый комсомольский секретарь Костя, или Сережа, а может быть, Боря или Лева — Одесса все же? Они совали ему студенческие билеты, дескать, тоже комсомольцы, из Москвы, и вот такое случилось, заработать бы надо, а тут — прописка. Он посмотрел на них сострадательно, особенно на Виталика — доходяга, сказал коротко: «Айда» — и повел в буфет. Взял им кило горячих сарделек, по стакану бочкового кофе и полбуханки хлеба. «Ешьте, хлопцы, я сейчас». Отяжелевшие от сытости, они снова — в его кильватере — пришли в отдел кадров, и та же бабеха приняла их как родных племянников.
— Найдете бригадира Мишу на двадцатом причале, а жить будете на «Иване Сусанине», он на двадцать втором стоит.
Они кинулись было благодарить Костю-Сережу-Витю-Борю-Леву, но тот исчез. Так больше и не встретились, но по сю пору, когда Виталик слышит или сам говорит что-нибудь презрительное о «комсомольских вожаках», с нежностью вспоминает Костю-Леву из одесского порта и гасит в себе злое чувство. Ох, и среди этой румяной сволочи попадались очень славные ребята.
В порту они работали десять дней, вернее, ночей — по ночам больше платили, а дни оставались для энергичных прогулок по Одессе. От этих прогулок в памяти Виталика задержались лишь несколько картинок да кое-какие полезные сведения: о том, например, что в любом одесском дворе, как войдешь — направо, есть (был?) туалет. Или вот, сценка. Гуляя на голодный желудок по набережной (ах да, бульвару), они зашли в открытое кафе, где на столах стояли корзинки с бесплатным хлебом. Сострадательные раздавалыцицы положили им гарнира, и они сидели, сладострастно жмурясь, пока Володя не толкнул Виталика в бок.
За соседним столиком — девушка. Ангел в легких одеждах. Ветер откинул подол с узкого колена. Тонкая смуглая кисть играет вилкой. Перед девушкой тарелка с парой крупных котлет, окруженных поджаристой картошкой. Изящным птичьим движением девушка подносит вилку к котлете, погружает инструмент в мясо, затем отвлекается и устремляет взор вдаль чуть выше пыльных кустов. Текут секунды, минуты, годы и века. Ангелица вздрагивает, извлекает вилку из котлетного тела и обращает пристальное внимание на картошку. Поиграв с золотистым кружком, пронзив его вилочным зубом, она вновь застывает в глубоком трансе. Только ресницы — хлоп-хлоп.
Виталик смотрел на нее с омерзением. Волна мутной ненависти вскипала в душе. Ему хотелось врываться в барские усадьбы, пускать «красного петуха», громить дворцы и вешать на воротах толстопузых капиталистов и помещиков. Наконец девушка очнулась, решительно отломила от котлеты изрядный ком и, надев его на вилку, поднесла ко рту. Виталик затаил дыхание. Алик вытаращил глаза. Володька скрипнул стулом. И — спугнул. Девушка повернула голову, рассеянно осмотрела наши напряженные лица и медленно опустила вилку.
Она ушла, разворошив содержимое тарелки и не съев ни кусочка.
Нет, они не бросились на добычу — но чего это стоило!
Или вот еще. Пухлогрудая дева, учетчица в порту, естественно, Соня — или Рая? — распахнув глаза, пригласила Виталика в свою каюту (а жили они, как говорилось, на списанном теплоходе «Иван Сусанин», превращенном в общежитие) — на ужин. «Ты стучи три раза, вот так, чтоб открыла». И открыла. Сняла огромный крюк, защищавший девичью честь от мимопрохожих грузчиков и прочих рукосуев и сладкоежек. В каютке было жарко, одуряюще пахло жареными сосисками. Соня плеснула в стакан водки.
— А себе? — спросил Виталик.
— Не, не пью я. Сейчас помидорки порежу. — Она посмотрела на Виталика масляным глазом и провела толстенькой ладошкой по его пейсам и опушенному подбородку. — Ну точно Педро Зурита, только глаза незлые, — одобрительно сказала Соня.
Его и раньше уличали в сходстве с Михаилом Козаковым, как-то раз даже разыгралась забавная сценка в «Софии». Виталик выпивал и закусывал там с двумя подружками-соседками, сестричками Инной и Аллой Меклер — внучками той самой мадам Меклер с Псковского, — когда поблизости, сдвинув столы, угнездилась развинченная компания артистов «Современника». Они галдели, блаженствовали, ловя устремленные на них восторженные взоры, пили коньяк и хаяли предстоящую гастроль в Миасс. И вот взгляд актрисы — Виталик уж не помнит какой, но явно узнаваемой — скользнул по его лицу, остановился и обратился на Михаила. Она толкнула актера локтем и что-то шепнула. Козаков слегка повернул голову, изучил Виталикову физиономию, улыбнулся и покивал. Память об этом знаменательном событии вот уже полвека бережно хранится в душе Виталия Иосифовича Затуловского.
Педро Зурита правильно понял, что от него ждут. Он погрузился в это мягкое тесто, он сопел и старался, наконец она заверещала и благодарно вцепилась ему в волосы. Соня, девушка аккуратная, сама обтерла все, что следовало, чистой тряпицей и подтолкнула Виталика к столу:
— Давай, не поел ведь.
Он выпил, чокнувшись с ее носом, закусил круто поперченным помидором и жареной сосиской и почувствовал, что исчерпал свои обязательства.
— Сонь, а можно я ребятам пару сосисок возьму, нам ведь аванса не выдали, есть не на что?
— Да ты скажи, пусть приходят. Ты этому скажи, голубоглазенькому.
— Понял, а Вовке, что ж, голодным ходить?
— А Вовке возьми сосиску.
Виталик принес Володе сосиску, помидор и кусок хлеба, а Алика отправил добывать пропитание в поте лица своего.
Впрочем, альфонсизм их на этом закончился, ибо они нашли источник обильной и бесплатной пищи. На некоторых судах оставалось немало жратвы, потому что часть команды сходила на берег, и они ежедневно посещали эти точки с неизменным успехом. Вскоре волнующий образ пухлой несъеденной колеты совершенно испарился из их памяти.
Они узнали красивое слово стивидор, научились отличать трюм от твиндека, стропить парашют (то есть прицеплять большое металлическое корыто с грузом и четырьмя проушинами по углам к крюкам подъемного крана), постигли разнообразие грузовых вагонов и платформ — арбели, кушманы, пульманы и прочая. Тощие и на вид хлипкие местные ребята перетаскивали многопудовые грузы, и москвичи, поначалу полагая это невозможным, втянулись. Мешок с кубинским сахаром-сырцом — желтыми невозможно сладкими кристаллами — весом сто двадцать кило клали тебе на спину, прикрытую мешковиной, и ты тащил его с десяток шагов, чтобы скинуть в нужном месте. Под первым, неловко принятым на плечи, Виталий согнулся и добрел до цели в таком состоянии — выпрямиться уже не смог. Алик и Володя оказались покрепче. Еще они кантовали тюки каучука — те весили всего восемьдесят килограммов, но имели жутко неудобную форму. Самым сладостным воспоминанием — в прямом смысле — осталась разгрузка ящиков со сгущенкой. Неплохо шло дело с фисташками в больших жестяных банках. А еще не забылось вьетнамское мыло. Боже, ну зачем нашей великой и необъятной родине, думалось Виталику, вьетнамское мыло? Впрочем, грузчики перли домой не только сгущенку и фисташки (бригадир сразу же разбивал один ящик для нужд трудящихся), но и это вонючее мыло.
