Николай Плахотный - Вид с больничной койки

— Бить бы тебя, дуреху слободскую, надо, да некому! — После чего перевела взгляд на грудь.

В этой части тела, по ее разумению, держался относительный порядок. Многие бабы — не только отдельские, а и заводоуправленческие — втайне завидовали ее бюсту. Иногда слышала за спиной шепот: «Наша пава пошла!». Встречные мужчины начинали обзор не с ног, а с груди непосредственно… Да что толку-то. Теперь вот мода явилась: бабы пупки обнажают. Слыхать, даже петербургский губернатор Матвиенко на светских междусобойчиках юбчонку ниже пояса приспускает. Да к тому ж язык свой, хохоча, чуть ли не до подбородка высовывает… Во разврат содомский — все так и идет по писаному.

Шумилова не корчит из себя недотрогу-цацу. По ее понятиям, в интимных отношениях между мужчиной и женщиной непременно должна быть примесь безумия. Если этого нет, значит и секса настоящего нет. Странности усиливают любовь… Тем не менее, несмотря на свою распущенность, Марина никогда не могла и до сих пор не может заставить себя в минуты постельной близости хотя бы приоткрыть щелочки глаз. Из-за этого у нее с партнерами часто возникали конфликты, приводящие к разрыву. Таков уж был ее бзик — иначе она не могла.

Часть вторая

С мужчинами Марина сходилась обычно легко. Подруг же почему-то не было. Встретить родственную душу среди баб, казалось, куда трудней, нежели в компании валетов короля обнаружить. Но однажды ей повезло: выпал счастливый номер.

Прогуливаясь в выходной по Старому Арбату, наткнулась на церквушку, напоминавшую в миниатюре собор Василия Блаженного. Похоже, домашняя, милая и заманчивая, — мимо не пройдешь. «Храм апостола Филиппа, шестнадцатый век», — гласила мемориальная плита.

Из любопытства решила зайти на минутку, для чего не надо было подниматься по ступенькам. Паперть отсутствовала. Прямо с тротуара сделав всего единственный шаг, оказалась под расписным каменным сводом.

Службы не было, шла внутренняя уборка. Возле алтаря на коленках корячились молодые женщины с тряпицами в руках. Они полировали детали иконостаса, драили канделябры и бронзовые балясины, расставленные по периметру, вдоль амвона. Работа обыкновенная, рутинная, но прихожанки исполняли ее вдохновенно, под аккомпанемент: нараспев читали стихи из тропаря.

Шумилова купила две большие свечи, выбрала натуральные, восковые. Одну сразу же возжгла возле лика Николая Угодника, другую — после кругового обхода — поставила на престол перед образом Божьей Матери. Какое-то время была в оцепенении, как бы набираясь божественного духа; затем непроизвольно опустилась на колени и нескладными словами стала вымаливать прощение, не прося взамен никаких земных благ.

Свеча разгорелась, света прибавилось. Оказалось, исходил он не только из фитиля, а от самой иконы. Она искрилась. Всмотревшись, Марина Петровна поняла, в чем дело. Оклад и полотно иконы были усыпаны дроблеными самоцветами, которые удивительным образом люминесцировали в сумраке, тем самым прибавляя света. В уголке Марина Петровна заметила бесформенную массу или кучу тряпья… Вдруг пламя вспыхнуло и высветило в потемках женское лицо в рамке выбившихся из-под платка прядей волос. Донесся ломкий женский голос: «Пресвятая, прости, прости рабу заблудшую».

Подслушивать и подсматривать, как раскаявшиеся вымаливают у неба прощение, — есть в этом нечто неприличное, позорное. Все равно что в упор глядеть на обнажившегося в людном месте. Марина Петровна медленно встала с колен, еще раз поклонилась полюбившемуся образу и направилась к конторке, чтобы испросить у прислужницы подсказки-совета, как оформить заявочку о молебне по усопшем. Оказалось проще простого: написать имячко на квитке и заплатить за службу всего десятку. На четвертушке листа вывела одно слово: ПАВЕЛ. И сразу ж на душе полегшало. Со слезами на ресницах вышла вон из храма.

Уличная толчея, суматоха оглушили. Обочь церкви оказалась неогороженная площадка, в дальнем конце виднелась незанятая скамья. К ней, как к оазису в пустыне, Шумилова и направилась.

Боковым зрением заметила: к вожделенному месту, не разбирая пути, торопилась шустрая старушенция.

Почти одновременно приземлились. Минуту-другую сидели не шелохнувшись, украдкой друг дружку разглядывая.

Слова «старуха», «старушенция» нисколько не подходили к соседке, хотя та была явная пенсионерка, с порядочным уже стажем. На ней лежала печать еще того времени; волосы с сильной проседью, лихо зачесанные назад; моложавость лицу придавал прямой, бесхитростный и незамутненный старостью взгляд зорких глаз. На худеньких плечах болталось самодельное пончо; из-под накидки выглядывал безукоризненной белизны воротничок поношенной блузки. Этот «прикид» Шумилова в сумраке приняла за жалкую ветошь.

Первой заговорила соседка:

— До чего же ноженьки мои устали. Хоть отрежь.

— Большую нагрузку, верно, получили.

— Какая нагрузка… Дом рядом, на Сивцевом Вражке.

— Значит артрит.

— Он самый. Считай, свое уже отбегала.

Сказано было с улыбочкой, словно о нестоящей мелочи. Массируя ногу, приговаривала:

— Было время, в Москве колокола глаголили. У каждого храма свой звон был. Бывало говорили: «Во, Иван Великий глас подал». С басом Христа Спасителя схож был. В хорошую погоду да ранним утром гул колоколов до Елоховского долетал. А все же самым желанным и любимым был глас своего прихода.

— И какой же у вашего-то был? — перебила рассказчицу Марина Петровна.

— У Филиппка-то? — Вскинула голову, глянув на приземленную колоколенку, молвила: — Какой звук был, такой же и остался. Благостный, малиновым называется. Словами не выразить, нет. Вы приходите к нам на Рождество или, лучше, на Пасху. Сами и услышите.

— Так вы москвичка?

— Обязательно. Коренная. Приглашаю к себе в любое время. Только сперва позвоните по этому вот номеру… Пишите.

— Я и так запомню.

Назвала номер. Он оказался из легких.

— Только, гляди, без обману!

Припадая на левую ногу, заковыляла, как раненая перепелка. В ближайшее воскресенье Шумилова отправилась в гости. Дверь отворили с первого же прикосновения к кнопке звонка.

— Вам кого — Софью? — спросили низким голосом. — Идите смело за мной.

Двигались потемками, каким-то кривоколенным коридорищем. По обеим сторонам были двери, двери. Вдруг резкий поворот — и оказались в кухне, заставленной целой батареей газовых плит, всевозможными столами, висячими и стоячими шкафами и шкафчиками.

Софья Константиновна священнодействовала у амбразуры духовки. Не оборачиваясь, победоносно подняла над головой руку с зажатой в кулаке тряпицею.

— Шарлотка испеклась! Ну пусть еще дозреет.

Запросто, будто они сто лет знакомы, обняла Шумилову и повела в свои «апартаменты».

Это была келья затворницы. Всю мебель можно было перечесть на пальцах одной руки: стол, три стула, фанерный шкаф, односпальная кровать. На этом фоне старинный комод выглядел как расфуфыренный пижон среди голодранцев. Был он отделан мастером «под орех», ослеплял радужной инкрустацией и покрыт тяжелой камчатой скатертью. Между прочим, шикарно смотрелись на узком окне двойные шторы, гобеленовые и кружевные.

Марина Петровна тут же выложила свои гостинцы, но они ни в какое сравнение не шли с «шарлоткой», о которой слышать слышала, но не вкушала.

Отправляясь в московский дом, она полагала, что разговор (беседа) будет преимущественно о божественном. Соответственно к тому и подготовилась. Взяла у соседки на парочку вечеров никем еще не читанную Библию, старый и новый Завет в одном томе, чтоб предстать пред оцерковленной знакомой не полной дурой. Да зря старалась. Разговаривали исключительно о земном, но уже напрочь вроде б позабытом… Что нынче уже и в школах «не проходят», и в институтах студенты не изучают. А тут неожиданно инженер с «Шарика» сошлась лицом к лицу, в сущности, с исторической личностью, о чем тихо можно лишь мечтать или увидеть на киноленте, в программе ТВ «Культура». На сей раз была отнюдь не мультимедийная сказочка — настоящая, выстраданная русской душой явь.

Комсомолке двадцатых годов, похоже, самой доставляло удовольствие перед чужачкой ворошить свое прошлое.

…Родилась и выросла она в более чем благополучной семье, где была единственным чадом. Отец служил в частной аптеке провизором на Покровке, мама дома хозяйничала. После окончания школы второй ступени Софочка, открыто презиравшая мещанский уклад и нэпманский дух, пошла работать на Трехгорку. Ровно через сто дней ей доверили обслуживать аж два ткацких агрегата. С первой получки ослушница-дочь купила папе пачку голландского трубочного табака; маме — цыбик натурального английского чая; себе — на три фунта торт «Наполеон» в булочной Филиппова.