Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка
— Гюстав, — прошептала она. Бирненшатц не ответил.
— Ты сегодня совсем тихий.
— Да, — признал Бирненшатц.
Тем не менее, он опустил газету и посмотрел на жену из-под очков. Он выглядел усталым и постаревшим: Элла почувствовала, как у нее сжимается сердце; ей хотелось поцеловать его, но лучше было не начинать излияния чувств при матери, которая и так была к ним сильно расположена.
— Ты хотя бы доволен? — спросила госпожа Бирненшатц.
— Чем? — сухо спросил он.
— Ну как же, — уже стеная, проговорила она, — ты мне сто раз говорил, что не хочешь этой войны, что это была бы катастрофа, что нужно вести переговоры с немцами, я думала, что ты будешь доволен.
Бирненшатц пожал плечами и снова взял газету. Госпожа Бирненшатц на минуту остановила полный удивления и упрека взгляд на этом бумажном укреплении, ее нижняя губа дрожала. Потом она вздохнула, с трудом встала и направилась к двери.
— Я больше не понимаю ни мужа, ни дочь, — выходя, сказала она.
Элла подошла к отцу и нежно поцеловала его в макушку.
— Что с тобой, папа?
Бирненшатц положил очки и поднял к ней лицо.
— Мне нечего сказать. Я уже не в том возрасте, чтобы участвовать в войне, не так ли? Поэтому я лучше промолчу.
Он старательно сложил газету; он пробормотал как бы самому себе:
— Я был за мир…
— В чем же дело?
— В чем же дело…
Он наклонил голову направо и поднял правое плечо смешным детским движением.
— Мне стыдно, — мрачно сказал он.
Большой Луи вылил ведро в уборную, тщательно подобрал всю воду губкой, затем положил губку в ведро и отнес на конюшню.
Он закрыл дверь конюшни, перешел через двор и вошел в корпус Б. Общая спальня была пуста. «Они совсем не торопятся уезжать; наверное, им здесь нравится». Он вытащил из-под кровати свои гражданские брюки и пиджак. «А мне не нравится», — сказал он, начиная раздеваться. Он еще не смел радоваться, он говорил: «Вот уже восемь дней, как ко мне тут все цепляются». Он надел брюки и старательно разложил на кровати свои военные вещи. Он не знал, возьмет ли его обратно хозяин. «А кто же теперь пасет баранов?» Он взял рюкзак и вышел. Около умывальника стояли четыре человека, они смеялись, глядя на него. Большой Луи поприветствовал их рукой и пересек двор. Теперь у него не было ни гроша, но вернуться можно и пешком. «Я буду помогать на фермах, и мне дадут чего-нибудь перекусить». Вдруг он снова увидел бледно-голубое небо над вересковыми зарослями Канигу, снова увидел маленькие подвижные зады баранов и понял, что он свободен.
— Эй, вы! Куда вы идете?
Большой Луи обернулся: это был сержант Пельтье, толстяк. Он, задыхаясь, подбежал к Большому Луи.
— Что это такое! — на бегу говорил он. — Что это такое! Он остановился в двух шагах от Большого Луи, багровый от гнева и удушья.
— Куда вы направляетесь? — повторил он.
— Я ухожу, — сказал Большой Луи.
— Вы уходите? — изумился сержант, скрестив руки. — Вы уходите!.. И куда же вы уходите? — с безнадежным негодованием спросил он.
— Домой! — ответил Большой Луи.
— Домой! — вскричал сержант. — Он идет домой! Ну конечно, ему не нравится еда, или же койка скрипит. — Он снова стал угрожающе серьезным и приказал:
— Доставьте мне удовольствие, сделайте полуоборот и назад — рысью марш! И я вами займусь, мой мальчик.
«Он еще не знает, что они помирились», — подумал Большой Луи. Он сказал:
— Господин сержант, подписан мир.
Сержант, казалось, не верил своим ушам.
— Вы строите из себя дурака или хотите меня купить?
Большой Луи не хотел сердиться. Он повернулся и продолжал свой путь. Но толстяк побежал за ним, дернул его за рукав и загородил ему дорогу. Он уперся в него животом и закричал:
— Если вы сейчас же не подчинитесь, вас ждет военный трибунал!
Большой Луи остановился и почесал голову. Он думал о Марселе, и у него заболела голова.
— Вот уже восемь дней, как ко мне тут все цепляются, — тихо произнес он.
Сержант вопил и тряс его за куртку:
— Что вы говорите?!
— Вот уже восемь дней, как ко мне тут все цепляются! — громовым голосом крикнул Большой Луи.
Он схватил сержанта за плечо и ударил его по лицу. В следующий момент ему пришлось просунуть руку сержанту под мышку, чтобы поддержать его, и он продолжил избиение; он почувствовал, как сзади его обхватили, а затем заломили руки. Он отпустил сержанта Пельтье, который, не охнув, упал на землю, и начал трясти типов, вцепившихся в него, но кто-то подставил ему подножку, и он упал на спину. Они начали его тузить, а он, уклоняясь от ударов, вертел головой налево и направо и повторял, задыхаясь:
— Дайте мне уйти, парни, дайте мне уйти, я же вам говорю: объявили мир.
Гомес выскреб дно кармана ногтями и извлек оттуда несколько крошек табака, смешанного с пылью и кусочками ниток. Он набил всем этим трубку и зажег ее. У дыма был острый и удушающий вкус.
— Запасы табака уже кончились? — спросил Гарсен.
— Вчера вечером, — ответил Гомес. — Если б я знал, то привез бы побольше.
Вошел Лопес, он нес газеты. Гомес посмотрел на него, затем опустил глаза на трубку. Он все понял. Он увидел слово «Мюнхен» большими буквами на первой странице газеты.
— Значит?… — спросил Гарсен. Вдалеке слышалась канонада.
— Значит, нам крышка, — сказал Лопес.
Гомес сжал зубами мундштук трубки. Он слышал канонаду и думал о тихой ночи в Жуан-ле-Пене, о джазе на берегу моря: у Матье будет еще много таких вечеров.
— Сволочи, — пробормотал он.
Матье на миг остановился на пороге столовой, затем вышел во двор и закрыл дверь. На нем была гражданская одежда: на складе обмундирования больше не осталось военной формы. Солдаты прогуливались маленькими группками, у них был ошеломленный и беспокойный вид. Двое молодых парней, которые приближались к нему, начали одновременно зевать.
— Ну что, веселитесь? — спросил их Матье.
Тот, что помоложе, закрыл рот и, как бы извиняясь, ответил:
— Не знаем, чем заняться.
— Привет! — сказал кто-то позади Матье.
Он обернулся. Это был Жорж, его сосед по койке, у него было доброе и грустное лунообразное лицо. Он ему улыбался.
— Ну что? — спросил Матье. — Все нормально?
— Нормально, — ответил тот. — Вот ведь как идут дела.
— Не жалуйся, — сказал Матье. — При другом раскладе ты бы уже был не здесь. Ты был бы там, где стреляют.
— Что ж, да, — согласился тот. Он пожал плечами: — Здесь или в другом месте.
— Да, — подтвердил Матье.
— Я доволен, что увижу дочку, — сказал Жорж. — Если бы не это… Я снова вернусь в контору; я не очень лажу с женой… Будем опять читать газеты, волноваться из-за Данцига; все начнется, как в прошлом году. — Он зевнул и добавил: — Жизнь везде одинакова, правда?
— Везде одинакова.
Они вяло улыбнулись. Им больше нечего было друг другу сказать.
— До скорого, — сказал Жорж.
— До скорого.
По другую сторону решетки играли на аккордеоне. По другую сторону решетки был Нанси, был Париж, четырнадцать часов лекций в неделю, Ивиш, Борис, может быть, Ирен. Жизнь везде одинакова, всегда одинакова. Он медленным шагом пошел к решетке.
— Осторожно!
Солдаты сделали ему знак отойти: они на земле провели линию и без особого пыла играли в расшибалочку. Матье на минуту остановился: он увидел, как катились монетки, а потом другие, а потом еще одна. Время от времени монета вращалась вокруг своей оси, как волчок, спотыкалась и падала на другую монету, наполовину закрывая ее. Тогда солдаты выпрямлялись и вопили. Матье пошел дальше. Столько поездов и грузовиков бороздили Францию, столько мук, столько денег, столько слез, столько криков по всем радио мира, столько угроз и вызовов на всех языках, столько сборищ — и все пришло к тому, чтобы кружить по двору и бросать монеты в пыль. Все эти люди сделали над собой усилие, чтобы уехать с сухими глазами, все вдруг посмотрели смерти в лицо, и все, после многих затруднений или же смиренно приняли решение умереть. Теперь они ошалели и, опустив руки, были втянуты этой жизнью, которая нахлынула на них, которую им еще оставляли на миг, на малый миг, и с которой они уже не знали, что делать. «Это день обманутых», — подумал Матье. Он схватил прутья решетки и посмотрел наружу: солнце на пустой улице. На торговых улицах городов уже сутки был мир. Но вокруг казарм и фортов оставался смутный военный туман, который никак не рассеивался. Невидимый аккордеон играл «Ля Мадлон»; теплый ветерок поднял на дороге вихрь пыли. «А моя жизнь, что я с ней буду делать?» Это было совсем просто: в Париже на улице Юнгенс была квартира, которая его ждала: две комнаты, центральное отопление, вода, газ, электричество, зеленые кресла и бронзовый краб на столе. Он вернется к себе, вставит ключ в замочную скважину; он снова займет свою кафедру в лицее Бюффон. И ничего не произойдет. Совсем ничего. Привычная жизнь ждала его, он ее оставил в кабинете, в спальне; он проскользнет в нее без затруднений, никто не причинит ему затруднений, никто не намекнет о встрече в Мюнхене, через три месяца все будет забыто, останется всего лишь маленький невидимый шрам на непрерывности его жизни, маленький излом: воспоминания об одной ночи, когда он посчитал, что уходит на войну.
