Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)
О том, насколько достоверно дана в романе картина «оранжевой революции», между соавторами этой колонки нет полного согласия. Один из нас считает, что она художественно неубедительна: рассказчик ничего не добавляет к уже сложившемуся образу, с тем же успехом герой мог бы наблюдать за происходящим по телевизору.
В принципе все точно: все значимые события показаны, умонастроения переданы… Но, скажем, в «Записках…», конечно же, вспоминается самая громкая песня Майдана «Разом нас багато» — и не упомянуты еще две, едва ли не более важные для тех, кто на Майдане стоял: «Хай би що не сталося, не піду на крайнощі» («ВВ») и «Я не хочу бути героєм України» («Тартак»).
Второй автор колонки полагает, что Майдан, занимающий всего двадцать пять страниц в финале книги, — это, собственно говоря, эпилог. Сюжет — история пробуждения героя — как раз и завершается с началом майданных событий, потому и представленных в виде хроники, не предполагающей личного переживания.
Но вот в чем мы оба согласны: Костенко и ее герой четко разделяют само событие — безусловно ключевое и благое для новой истории Украины — и его политические итоги. Сейчас, шесть лет спустя, многие не задумываются об этом или вообще отрицают Майдан (особенно если тогда искренне в него поверили). Между тем Костенко напоминает о главном:
«Все равно за власть будет стыдно, за любую власть время от времени бывает стыдно.
А вот за Украину стыдно уже не будет, и мое место среди этих людей».
Это ощущение многих привело на Майдан, и «Записки…» возвращают его столь же острым, как и прежде.
Финал романа открыт. Мы-то уже знаем то, о чем герой лишь догадывается: его судьба, как и судьба страны, не завершена. Сейчас Костенко работает над вторым томом «Записок…», в котором дальнейшие события излагаются от лица жены героя, куда более радикальной и менее скептичной, чем он. Как она переживет «2005-й и другие годы»? Увидим ли мы наконец «героиню нашего времени» (над чем так долго и безрезультатно работает украинская женская проза)? Во всяком случае, «Полевые исследования…» Забужко вскользь помянуты в первом романе весьма саркастично.
Русский читатель — если книга будет переведена — получит вполне адекватное представление не только об «оранжевой революции», но и о современной Украине.
Возможно, ему трудно будет поверить, что душевный кризис главного героя мог смениться столь быстрым и мощным подъемом — если только он не вспомнит при этом московские события двадцатилетней давности.
Но это именно и произошло в 2004 году не только с человеком, но и со страной; здесь книга нисколько не грешит против исторической истины.
Сделаем оговорку: «самашедший» — фигура в высшей степени типичная, но он — не мы. Более того: авторы колонки относятся как раз к той части общества, от которой герой ничего хорошего не ожидал и которую с удивлением увидел все на том же Майдане. Это еще один знак: знак того, что в Украине постепенно преодолевается культурное разделение. Происходит медленный возврат к билингвальности культурного поля 1960-х, о которой мы писали в прошлой колонке. Причем не за счет русификации украинства, скорее наоборот: растет интерес русскоговорящей части народа к украинскому языку, культуре, истории, этнике. С насильственной украинизацией (во многом мифической) это не имеет ничего общего: идет нормальный исторический процесс.
Потому-то мы рекомендуем «Записки…» вниманию русского читателя (хотя иные украиноязычные интеллектуалы полагают, что книга — не просто о них, но и исключительно для них и никому более не интересна).
Такой роман, и не один, должен был быть написан еще лет пять назад. Но украинская литература молчала. То ли за пять послемайданных лет снизился интерес к культуре, потому что началась общественная жизнь, — то ли культура и впрямь оказалась не готова к событиям такого масштаба. Общество оказалось беззащитно перед своего рода похмельным синдромом. Культурный результат, таким образом, совпал с политическим. Неготовность и неспособность к планомерной работе государственного/культурного строительства продемонстрировали все элиты (те самые, которые по ранжиру восседали в театре Франко, от директорской ложи до галерки) — и самозваная политическая, и культурный истеблишмент всех мастей. А когда политическое поле вновь сузилось до минимума, литературе вновь пришлось брать все на себя. И тут обнаружилось, что многим и сказать-то нечего.
Культура «по-прежнему в большом долгу». Это интуитивно ощущает украинский читатель и, по-видимому, ясно осознает Костенко. Потому и «Записки...» создавались и читаются вне «художественности».
Такие тексты с таким откликом появляются в истории едва ли не каждой литературы.
В эпоху, когда условный Достоевский поносит польский язык как «язык блатняка и попсы», а условный Толстой пишет «Железнодорожные исследования российского секса», читать приходится Чернышевского. Или еще точнее: лирик Фет превращается в публициста Шеншина, потому что, кроме него, никто не напишет о правильном землепользовании.
Так и в Украине: отшельник вышел из своей пещеры и начал — нет, не проповедовать, а вспахивать заброшенное поле.
[7] Дзюба И. «Самашедчість» как сопротивление абсурду. —«День», 2010, 30 — 31 декабря.
[8] «Сучасна [современная] українська література», сокращение на столько общеупотребимое, что оно постепенно теряет уничижительную коннотацию.
[9] Востро-дискуссионном ключе и по-русски: Булкина Инна. Записки городского невротика. (Не)литературный скандал <http://polit.ua/articles/2011/02/14/zapiski.html> . Более информативно и по-украински: С л а в і н с ь к а І р и н а. Хто образив Ліну Костенко? <http://life.pravda.com.ua/columns/2011/02/10/71877/> .
МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ
МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ
САМОЗВАНЦЫ, МУЧЕНИКИ, УЧЕНИКИ
Или еще немного об «Остромове»
Смутные времена вызывают к жизни самозванцев. И настоящих, оставивших след в истории, и литературных.
Иногда из мутного потока истории выныривали весьма странные фигуры. Несколько Лже-Неронов, два Лжедмитрия (был еще и третий, некий Сидорка); Пугачев, выдававший себя за императора Петра III, супруга Екатерины Великой, лже-княжна Анастасия… Политические авантюристы, использовавшие чужие титулы в своей игре — когда крупной, а когда и мелкой, материально-корыстной…
Это только верхний слой, исторические сливки. А есть еще самозваные знахари, лекари, шарлатаны, маги, гадалки, банкиры, принцессы с далеких островов — частью сохранившие себя для истории, частью нет, не столько сливки, сколько пена, поднимающаяся и опадающая, но никогда не исчезающая до конца.
Для писателя фигура самозванца обладает неотразимой привлекательностью — самозванец «не встроен» ни в одну структуру, он — протей, принимающий любые формы, трикстер, взламывающий любые рамки. Писатель более благосклонен к заведомым самозванцам, чем власти или одураченные самозванцами простые граждане. В сущности, в обыденной жизни наше сочувствие, как заметил Никита Елисеев в своей рецензии [10] , было бы не на стороне блестящего авантюриста Остапа Бендера, а на стороне одураченной им мадам Грицацуевой, так хотевшей простого женского счастья.
Но литературный самозванец привносит дополнительные степени свободы, он — воздух в плотной ткани бытия, некий зазор между возможным и сбывшимся…
Неудивительно, что в этот зазор порой лезет всяческая мистика.
Странные превращения самозванцев в «Журавлях и карликах» Леонида Юзефовича, живописующих, казалось бы, более чем прагматичную эпоху «первоначального накопления» 90-х, — лишь один и вовсе не исключительный пример.
90-е в России вообще были странным временем, породившим своих пророков и лжепророков. Эпоха, когда биржевые сводки благополучно соседствовали на страницах газет с объявлениями «потомственных колдуний», когда Чумак заряжал воду с помощью самого современного на тот момент средства массовой информации, а Мавроди возводил свою финансовую пирамиду, порождала самозванцев уже в силу самой своей неопределенности, неустойчивости. Самозванцами тогда были почти все, поскольку почти все брались не за свое дело, каждый выступал не в той роли, к которой изначально готовили его семья и общество: доценты шли в челноки, челноки — в доценты, спортсмены — в рэкетиры, учительницы — в лоточницы, студентки — в путаны и так далее... В сущности, те трудности, с которыми сталкивается современный автор в попытке написать более или менее правдивый и притом художественный текст о 90-х [11] , связаны с неопределенностью, расплывчатостью социальных ролей; а с ними — и речевых характеристик, и внешности — вплоть до фундаментальных основ личности.
