Дэвид Эберсхоф - Пасадена
— Линда! Линда! Спуститесь сегодня потанцевать?
11
Он не любил разговоров о войне. Можно было подумать, что Брудер никогда не участвовал в сражении, — так мало он рассказывал о солдатской жизни. Его можно было бы укорить в том, что он так скоро забыл свое военное прошлое: откуда взялся у него на виске этот шрам? Похоже, шрапнель повредила его память. Но Брудер ничего не забыл. Каждое утро, просыпаясь на рассвете, он вспоминал о березовом лесе; думал он о нем и в часы отдыха, с Фукидидом в руках; заканчивая день и ложась в постель, он снова видел его перед собой. Днем было то же самое, особенно когда он встречал Уиллиса и солнце бросало отсвет на медаль, придавая ему геройский, убедительный, но обманчивый вид. Они воевали вместе и в тяжелый час заключили между собой сделку. «Ты — мне, я — тебе» — давнее правило. Не оно ли было двигателем всего? Земли, собственности, обладания, состояния, даже сердца? Кто-то имеет нечто, более ценное для другого человека. Брудер не часто давал слово, но если уж давал, то не нарушал его, и к концу тысяча девятьсот двадцать пятого года он стал управляющим на ранчо Пасадена, еще молодой, неопределенного возраста человек, которому уже успело наскучить окружение — вся эта голубая кровь и белая кость — и который был связан самыми разными договоренностями; но даже теперь Брудер ни за что не открыл бы секретов, которые пообещал хранить. С кем эти договоренности были самыми крепкими? Сначала с Уиллисом, потом с Дитером и вот теперь с Розой. Причины у всех были разные, разной была и степень себялюбия, но по рукам ударяли, и хотя Брудеру казалось, что от этих договоренностей ему сплошная выгода, теперь, так же ясно, как заснеженные вершины Сьерра-Мадре, он видел, что может кое-что потерять. Не собственность, нет — это как раз дело наживное. Он терял Линду. И винил в этом то себя, то ее.
Настанет еще день, когда он обо всем этом заговорит.
* * *В двенадцать часов дня тридцать первого декабря капитан Уиллис Пур появился в садах на лошади по кличке Белая Индианка и, проехав между рядами деревьев, объявил работникам, что до второго января у всех выходной. Работники сложили пустые ящики в пирамиды, закинули на плечи лестницы и вернулись в упаковку, где девушки забивали последние гвозди в крышки ящиков. Парни заговорили о том, куда они пойдут вечером выпить, девушки придумывали, как бы ускользнуть от бдительных глаз бабушек или миссис Вебб. Кое-кто из работников и упаковщиц договаривался встретиться где-нибудь в укромной аллее поодаль от Колорадо-стрит, за простой черной дверью, из-за которой льются звуки маримбы. За вход платили мелкой монетой, в заведении танцевали, тратили деньги на молочно-белый пульке — самогон из сока молодой агавы, а совсем поздно ночью парни уже забывали о том, чтобы оставить хоть сколько-нибудь денег на утро, покупали себе текилы, щедро поили девушек, на которых положили глаз, и к полуночи их карманы окончательно пустели — разве что им везло и чья-то хорошенькая ручка утаскивала их встречать Новый год, но это было дорогое удовольствие, которое далеко не каждый из них мог себе позволить.
После того как Уиллис распустил сезонников, работал только один Брудер — он старательно приводил в порядок дерево за деревом, приставляя к каждому из них лестницу, и как будто понятия не имел, что все ранчо давно уже отдыхает. Он прекрасно это знал, но не собирался останавливаться на полпути. Он работал до тех пор, пока в конце сезона с последнего дерева не был сорван последний апельсин. С высоких ветвей был хорошо виден дом, Брудер смотрел на него и думал, как там сегодня Роза. Она болела, но не говорила ему, что с ней, и он с волнением думал, то ли это, чего он больше всего боялся; но то, чего он боялся, было страшной правдой. Однако ему казалось, что Роза все делает наперекор Уиллису, и Брудер старался как мог, чтобы ее с хозяином пути почти не пересекались. Брудер прекрасно знал, что слушать его советов она ни за что не станет, как знала и Роза, что, хоть Брудер и прав, она просто не сумеет внять его предупреждениям. Брудер спрашивал Линду, известно ли ей что-нибудь, но Линда неизменно отвечала: «Я обещала Розе, что никому ничего не скажу». Линда славилась многими талантами, но только не умением хранить секреты. Она сказала: «Уверена, мне не нужно говорить тебе, что неправильно». И еще: «Уверена, мне не нужно говорить тебе, как мне важно держать свое слово».
Брудер чувствовал, что Линда его в чем-то обвиняет, и он пододвинулся, чтобы обнять ее. Он знал, что они не понимают друг друга, только не подозревал, насколько сильно. Если он и был в чем-то уверен, так это в том, что никто и никогда не спутает Брудера и его дела с Уиллисом и его делами.
Но именно это сделала Линда; она попросила Брудера выйти из кухни и сказала, что ей хочется побыть одной. Все это время она не сомневалась, что он хотел быть только с ней, Линдой, и с первого же дня жизни на Пасадене поняла, что нельзя верить ни одному слову Розы. И хотя Линда старалась не терять бдительности, тщательно взвешивая каждое слово, каждый поступок Розы, через некоторое время необычная искренность Розы стала привычной, и недоверчивость Линды начала понемногу испаряться. Но сегодняшний день все изменил. Часы ожидания на кушетке в приемной Фримена убедили Линду, что, если она потеряет осторожность, судьба выскользнет из ее рук и сама станет жестоко и безжалостно управлять ею; а ведь она все еще верила, что так жить ни за что не будет; другие — может быть, но только не она; а если бы она не верила в это, что еще ей оставалось бы?
Именно поэтому, когда Уиллис сказал Линде, что Лолли нездоровится и ему не с кем встречать Новый год, Линда сказала: «Правда?» Уиллис снял шляпу, из-под которой выпрыгнули непослушные волосы, и его мужская красота стала еще ярче на фоне пыльных, почти освобожденных от плодов деревьев. День выдался отличный, небо — еще более синим оттого, что прошел холод, а яркий перстень с сапфиром блестел так сильно, как будто хотел собрать на пальце своего хозяина весь свет солнца и синеву неба. В манере Уиллиса преподносить себя была одна забавная черта. Его легкость проявлялась не всегда, и сейчас уже Линда научилась замечать эту перемену: если дела в Пасадене шли неважно, его плечи опускались, шея сгибалась, и он становился похож на подростка; но когда Уиллис пребывал в хорошем настроении — например, ему случалось подстрелить зайца или подняться вверх по лестнице теннисных успехов, — он выпрямлялся во весь свой рост, и тогда Линда видела его совсем другим — вот как сейчас.
— В «Долине» сегодня бал, — сказал он. — Выезжаем в восемь вечера.
Поднявшись в дом, она сказала Розе, что Уиллис пригласил ее.
— Но ты ведь не поедешь?
— Мне выбирать не приходится.
— Ах, Линда… Ты что, не понимаешь? — сказала Роза и заплакала, уткнувшись Линде в плечо.
Она выздоравливала, и се настроение менялось день ото дня — то все было прекрасно, то ужасно: когда жизненные силы покидали ее, она не вставала с постели, а потом вдруг вскакивала — веселая, энергичная, как будто в ней вскипала кровь. Фримен предупредил, что так и будет, и Линда знала, что слезы Розы — это признак того, что доктор назвал «повышенным уровнем женской эмоциональности».
— Забыла, что со мной недавно случилось?
Конечно, Линда ничего не забыла, и не в этом ли было все дело? С такими мужчинами, как Уиллис Пур, было спокойно; рядом с ним она, как никогда, чувствовала себя в безопасности.
— Если хочешь, я останусь с тобой, — вяло предложила Линда, надеясь, что Роза ответит: «Нет-нет, поезжай». Линде очень не хотелось упускать возможность хоть одним глазком увидеть жизнь хозяев Пасадены; она пойдет под руку с Уиллисом, она познакомится — а может быть, и ее представят! — с людьми, о которых она читала в светской хронике, в колонке Болтушки Черри, и вдруг получится так, что и ее имя тоже появится в газете? Линда живо представила себе заголовок в газете: «В ПАСАДЕНУ ПРИЕХАЛА ЗАГАДОЧНАЯ КРАСАВИЦА».
Но Роза не сказала ни слова, только помрачнела от усталости и сожаления. Она повернулась на бок и принялась гладить рукой обои. Под тонким одеялом она казалась совсем крошечной; старое, выцветшее, потертое одеяло закрывало Розу, точно саван, слышалось ее медленное дыхание, Линда ждала, когда Роза что-нибудь скажет, и ждала долго — сначала показалось, что минуту, потом — что бесконечно.
— Роза… Роза? — тихонько окликнула она ее.
Но Роза уже заснула, и Линда вышла, оставив ее наедине с усталостью и раной.
Днем Линда поехала в город, на Раймонд-стрит. Она первый раз была одна в центре города, и теперь, с каждым шагом вдыхая хвойно-мятный аромат воздуха Центрального парка, чувствовала себя свободной как-то по-особому. Она не думала ни о ком — ни об Уиллисе, ни о Брудере, ни об Эдмунде, — ни о ком, кроме самой себя, в голове было ясно, в ушах слышался шум собственного дыхания. Проходя мимо гостиницы «Грин» и глядя на людей, расположившихся в плетеных креслах на террасе, Линда особенно остро почувствовала, как уединенно жила она все эти месяцы в Пасадене, — весь мир сузился для нее до замкнутого, как крепость, ранчо. Роза говорила: «Что город, что ранчо — разницы нет. Такое же маленькое место без всяких стен». Но Линда не верила и этому — как такое могло быть правдой? Вот же перед Линдой большой город: толпа мужчин и женщин на тротуарах, дети с маленькими белыми собачками, девушки, совсем одни, так же как Линда, — кто идет по делу, кто просто гуляет, но именно в этот момент совершенно независимо от всех. Могут ведь идти куда захотят! И никто на них не смотрит, никто от них ничего не ждет, только они сами знают, куда им нужно, что делать дальше, в какой магазин зайти и, главное, что с ними будет потом! Линду раздавила бы эта мысль, если бы она не чувствовала себя так, будто ждала этого момента всю жизнь, и теперь, исследуя незнакомый ей пока центр Пасадены, Линда чуть не забыла, зачем она здесь и что ищет.
