Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
Выйдя из церкви, я направился к машине, чтобы как можно быстрее вернуться в Мамузин; но тут до моего слуха донеслось пение хористов, которые, как и все остальные, шли к кладбищу, – Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… Прощай, матерь Христова, Дева Мария… – и я открыл дверь автомобиля господина Габасту, чтобы лучше слышать. Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… Это была песнь, которая больше всего нравилась моей маме. Дул легкий ветерок, доносивший до меня мелодию; по мере того как процессия удалялась, она звучала все слабее.
Я побежал к кладбищу, пока вновь явственно не услышал пение: Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… И пошел в ногу с процессией. Картины Обабы казались мне прекрасными как никогда: покрытые свежей зеленью холмы, белые домики. Кладбище тоже было похоже на белый дом, только шире и длиннее, чем остальные.
Десяток мужчин курили сигареты возле ворот, и я остался стоять за ними, пока не закончилось погребение и присутствовавшие на нем не стали неспешно расходиться по домам; каждый был погружен в собственные мысли, в чем-то печальные, поскольку они были свидетелями новой победы смерти, в чем-то радостные, ибо они ощущали тепло своих тел («мы еще здесь, на этом свете»). Среди знакомых мне людей я прежде всего увидел Опина и других работников лесопильни вместе с ее управляющим, отцом Хосебы, показавшимся мне очень подавленным («Не расстраивайтесь так, – мог бы сказать я ему, – ваш сын во Франции, он вне опасности»). Затем появилась Адела, жена пастуха, наша соседка по Ируайну, с заплаканными глазами («Обними меня, дорогая Адела», – мог бы сказать я ей). За ней следовала большая группа, словно Адела действительно была пастушкой, а они все – ягнятами, которым удалось спастись. Я различил Адриана с его румынской женой, отца моего старого друга, Исидро, и Грегорио из гостиницы; потом, уже почти завершая шествие, появилась Вирхиния, шедшая под руку с высоким мужчиной (мама рассказывала мне по телефону: «Вирхиния выходит замуж за нового врача Обабы»). На ней было темно-лиловое, очень строгое платье, сшитое, вне всякого сомнения, на вилле «Лекуона», и она казалась очень бледной. Немного спустя прошли Виктория и Сусанна с двумя неизвестными мне мужчинами, а затем певчие церковного хора, которые продолжали петь: Agur, Jesusen ата, Birjina Maria…
Группа мужчин, куривших у кладбищенских ворот, разошлась, и я стоял на виду у тех, кто выходил с кладбища. Я уже собирался уходить, когда появилась Паулина. Ее поддерживали под руки две девушки из мастерской. Она не плакала, но казалось, вот-вот упадет в обморок. И я вдруг понял, что с момента моего исчезновения она была как дочь для моей матери. Благодаря ей последние годы мамы были не такими одинокими и печальными.
Я все еще смотрел на Паулину, когда вышли Берлино с Женевьевой в сопровождении дочери полковника Дегрелы. Увидев меня, стоявшего в одиночестве, все трое внимательно на меня посмотрели, и я испытал страх, представив себе, что мог подумать Берлино, спрятавшийся за своими зелеными очками. Я снял берет, который дал мне Хосеба, и вошел на кладбище. Повернул голову все трое продолжали спокойно идти; Берлино – согнувшись, как старик.
Могилу моей матери найти было несложно. Она была вся в цветах, и на фоне других казалась очень яркой. Возле нее, склонив голову, неподвижные, словно каменные изваяния, стояли Анхель с дядей Хуаном. У меня не хватило мужества подойти, и я свернул к тому месту, где был похоронен Лубис, мой добрый друг.
Его могила тоже была украшена, кто-то положил на могильную плиту полевые цветы. «Как ты, Лубис?» – прошептал я, подойдя к могиле. «А как ты хочешь, чтобы ему было?» – крикнул сидевший на земле человек, и от удивления я сделал шаг назад. «Он был моим братом, а эти свиньи убили его». Панчо потолстел и был почти лысым. Я не мог ничего ему сказать в ответ. «Ты думаешь, зря я их положил? – сказал он, показывая на полевые цветы. – Мама хочет, чтобы могила была чистой и ухоженной. А если тебе не нравится, ты дурак». Я ушел, так и не сказав ни слова.
Теперь перед могилой стоял только Анхель. Я сказал себе, что мне не следует пересекать границу поздно ночью, что в неурочные часы контроль будет более строгим; но тем не менее я подошел к нему. Анхель рыдал. Мне на ум пришло письмо, которое я однажды обнаружил на вилле «Лекуона»: «Дорогой мой Анхельчо: я не могла бы выдержать в этом ресторане, если бы не все те замечательные вещи, о которых ты мне пишешь».
Странно было находиться там, в стенах кладбища, среди тех, кто уже отжил свое. Они покоились в мире. И я тоже хотел быть в мире со всеми. «Я приехал», – сказал я. Ему потребовалось какое-то время, чтобы понять, кто с ним говорит. Он оглядел меня сверху донизу широко открытыми глазами. «Но… Давид! Ты здесь…» Он делал жесты, но не мог произнести ли слова. Я обнял его. Он ответил на мое объятие.
Я приехал в Мамузин к ужину, и мадам Габасту, расспросив о похоронах, вручила мне блюдо с клубничными тарталетками. «Ты можешь съесть их с друзьями, которые приехали навестить тебя», – сказала она. Я не понял ее. «Тот приятный юноша, что приходил с тобой сегодня утром, сказал нам, что к тебе приехали друзья выразить свое соболезнование». Я быстро переоделся и побежал к ферме. «Les tartalettes!» – окликнула меня от дверей своего дома мадам Габасту. Я совершенно забыл о них. Уходя, я еще раз поблагодарил ее.
У входа на ферму стояла какая-то парочка, и, едва завидев меня, они жестами показали мне, чтобы я направлялся в наше жилище. Там, в просторной пристройке, где хранился инструмент, меня ждал Карлос. Он сделал пару шагов ко мне и ударил по подносу. Клубничные тарталетки рассыпались по полу. «Ты подверг опасности всех нас!» – крикнул он. Я схватил вилы, висевшие на крюке. «Чего ты хочешь? Чтобы я воткнул в тебя это?» – сказал я ему. Как это постоянно происходило со мной в последнее время, тон моего голоса, казалось, принадлежал другому человеку. И в этот раз не маме, а Анхелю. Я подумал, что, по-видимому, Анхель тоже сидит во мне, что он всегда там находился. Эта мысль отвлекла меня, и Карлос воспользовался этим, чтобы схватить другие вилы.
Появился какой-то тип с седыми волосами, имевший вид художника, и встал между нами. «У меня есть большое желание сфотографировать вас, чтобы потом раздать фотографии среди самых юных членов нашей организации, – сказал он, смеясь. – Так они смогут понять, в какой фазе находится наша вооруженная борьба». Он отнял у нас вилы. «Хватит, Карлос. Кому это пришло в голову разбросать по полу единственное, что у нас есть на ужин?» Он взял блюдо и стал подбирать тарталетки. Карлос принялся помогать ему. «Эти парни выводят меня из себя, Сабино, – покорно сказал он. – Если хочешь, мы можем приготовить что-нибудь на ужин. Трику очень хорошо готовит». – «Не беспокойся, Карлос. Мы немного спешим, – ответил ему Сабино. – Хотелось бы поскорее покончить с этим делом и уехать». Он сделал мне знак, и мы с ним поднялись на верхний этаж. «Подожди в коридоре», – сказал он мне и вошел в спальню, где стояли наши койки.
Из глубины коридора до меня долетели отзвуки разговора, и, пройдя туда, я увидел Хосебу с Антонио. Они курили, в комнате было полно дыма. Антонио пожал мне руку: «Я вам сочувствую. Утром я этого не знал». Я поблагодарил его. «Закуривайте», – сказал он, протягивая мне пачку сигарет. «Мы беседовали о смерти, – сообщил мне Хосеба. – Антонио говорит, что не испытывает перед ней никакого страха». – «Перед смертью? Страха? Да никакого!» – воскликнул Антонио.
Это был худой мужчина с умным взглядом. Он принялся рассказывать нам случаи из своей жизни. С детства, с восьми лет, он был пастухом. Ему с братом много раз приходилось сталкиваться с волками. Но несмотря на все это, когда они начинали размышлять о том, как живут они и как живет их отец, то чувствовали себя счастливыми. Потому что их отец работал на рудниках Риотинто. «Вы знаете, что такое ртуть? Это худший из всех минералов. Из-за жары людям приходится работать голыми, и если на их тело попадает хоть крошечная капелька, она обжигает кожу». Мы признались ему в нашем невежестве, и он рассказал нам историю этих рудников. Ими владели англичане. «А английские капиталисты просто отвратительны. Люди без сердца. Это я вам говорю. – Он глубоко вздохнул. – Ваш товарищ, Карлос, рассказывал нам, как много довелось пережить вам, баскам. Но и нам, андалуссцам, тоже немало досталось». Мы согласились, и Хосеба спросил о его семье. Антонио впервые за все время разговора улыбнулся. Он сказал, что ему повезло, досталась хорошая жена. Что он говорил дальше, я уже не слышал. Его слова вновь перенесли меня на кладбище Обабы. День подходил к концу, я уже никогда больше не увижу свою мать.
«Идите сюда», – позвал нас от дверей Сабино. Мы погасили сигареты. «Надеюсь, как-нибудь еще поговорим», – сказал нам Антонио, и Хосеба похлопал его по спине. «Что мы знаем о Папи?» – прошептал он мне на ухо. «Понятия не имею». Его лицо выражало озабоченность. «Проходите», – сказал нам Сабино. Мы вошли в нашу спальню. Там находилась девушка моего возраста, она смотрела в окно. Нам она была незнакома, и это меня встревожило. А Хосебу еще больше, чем меня. «Где Папи?» – спросил он. Сабино поспешно ответил ему: «Папи не приехал. Он говорит, что расчувствуется, потому что вы его самые любимые ученики, и посему предпочитает поручить наказание нам». Девушка у окна по-прежнему стояла неподвижно, не глядя на нас. «Хватит, Сабино», – сказал Папи. Он сидел за койками, наклонившись над тумбочкой, и что-то писал. Волосы он носил теперь зачесанными на лоб, и вместо очков у него были линзы; но глаза по-прежнему оставались маленькими, настоящие щелочки. «Поговорите с Карлосом», – сказал он Сабино с девушкой. Мы испытали огромное облегчение.
