Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
Гелька сразу его узнала, и тут же лицо ее залила краска негодования и стыда. Впрочем, Роза Марковна этого не заметила, смущения ее. Она сидела, уставившись в телевизор, и думала, что это невозможно. Она не понимала – зачем. Зачем этот милый человек, который когда-то вернул ей самую дорогую память о Семе, ничего не испросив взамен, этот учтивый и представительный мужчина, вовсе не похожий ни на вора в законе, ни даже на обычного вора, выбрал себе такую незавидную судьбу, где стреляют, убивают, обманывают, крадут и не доживают до назначенных природой лет.
В это самое время Глеб Иваныч Чапайкин, наблюдая ту же картинку на экране, думал о том, что теперь смело можно подыхать, потому что любое доброе дело, крепче сделанного, теперь уже вряд ли ему за остаток жизни доведется совершить.
Вилен Борисович ничего об убийстве не думал. Будучи совершенно спокоен за бабушку, находящуюся под постоянным Гелькиным присмотром, он пребывал в киноэкспедиции, где совместно с американцами снимал очередной телесериал в технике «хай дефинишн».
А Гелька думала, что не дай бог, мальчики ее, Ринатик и Петрушка Хабибуллины, вырастут, переедут жить в большой красивый город и станут в нем бандитами или милиционерами. И то и другое Гельке сильно не нравилось и пугало до невозможности.
Через полгода в квартире Стефана поселился заместитель префекта Центрального административного округа с семьей, потому что родственники у покойного так и не объявились и жилье отошло в распоряжение государства. А у государства по случайности факта оказались в наличии очередники, и поэтому лишенцам своим оно сумело оказать содействие по предоставлению жилья, принимая во внимание близость к месту работы и всякое прочее важное и исключительное.
Еще через месяц в Доме в Трехпрудном начался освежительный ремонт, затеянный начальственным новоселом. Фасад перекрасили, заменили дверные полотна в подъездах, на лестницах вывесили новые светильники, цоколь по всему периметру обложили свежим камнем, перебрали крышу, обустроили дворовую территорию, а заодно установили шлагбаум при въезде во двор.
К тому времени Гелька все еще жила в отцовской квартире, но уже минули положенные полгода, и первое судебное заседание относительно наследных прав успело состояться. Мнение судейских было однозначным – никаких заявленных истицей наследных прав у незаконнорожденной Ангелины Федоровны Хабибуллиной не имеется. Этот суд пришлось перетерпеть и по совету Розы Марковны подать апелляцию. Короче, лето ушло на судебные дрязги и потому с детками в этом сезоне не сложилось – не приехали они в Москву, как того желала Роза Марковна, не пожили на даче в Фирсановке.
Все они, и Ринат с Петро, и Сарочка, по уговору между всеми должны были прибыть теперь в столицу в мае следующего года, после того как у хлопчиков завершатся занятия в житомирской школе. К тому времени Гелька уже почти окончательно перебралась в квартиру Мирских, поскольку все суды ею были убедительно проиграны, и по этой причине квартира Федора Александровича Керенского вновь отходила в ведение местных властей. И вновь сыскался важный очередник на улучшение условий жизни в столице. Первый раз он пришел, чтобы осмотреть двухэтажные хоромы, а заодно ознакомил Гельку с нужной бумагой. Саму ее он, разумеется, не признал – сзади больше видел тогда, чем спереди. Зато она узнала его в ту самую секунду, как протянул бумагу на выселение. Это был тот самый важный человек, бывший лейтенантик, старший наряда, истребовавший у сержанта Ханютина презерватив с целью оградить себя от нехороших последствий после случки с ненароком подвернувшейся проституткой.
Важный вежливо улыбнулся и сообщил, что заезжает в ближайшую субботу. В пятницу будут вывозить имущество покойного владельца для передачи в управление уполномоченного районного органа, так что четверг, уважаемая, – последний день проживания. Поклонился и ушел. А Гелька решила, что раз так, то пусть приезжают, но только тогда она самолично произведет последнюю уборку в отцовском жилье, сметет последнюю их с папой пыль и смоет след отцовский до того, как чужак зайдет для собственной жизни. И засучила рукава…
Начала сверху, прикинув, что поднятая грязь скорей всего уйдет вниз, на первый этаж, и потому так будет верней и чище. А уж если сверху, то – с самой большой и непролазной грязи, с хламовой мастерской.
Для начала поснимала сами картины, картинки, перекошенные рамы отдельно от картин, усохшие подрамники без холстин и прочее большое и малое. Перетирать решила с большого, согласно избранному принципу избавления от грязи. Две протерла, на третьей споткнулась. Больно знакомым показался вид. Вгляделась… постояла, постояла да ахнула. Самая длинная из картин была той самой музыкантшей, гитарницей, что держала покалеченной рукой струнный инструмент на стене у Розы Марковны, – той, что злые люди унесли. А рядом, через две соседние укладки, – другая, та, где птица в человечий рост с мужиком беседовала. Вот так так! Откуда, люди добрые?
Пулей понеслась в квартиру напротив, к себе, к Мирским. Влетела, заорала:
– Роза Марковна! Роза Марковна!
– Что случилось, милая? – появилась та на Гелькин крик.
– А то! – Гелька тыкнула пальцем во входную дверь. – То, что на полатях там, у отца, картинки ваши лежат унесенные, что здесь раньше висели, – она перевела указательный палец на пустоты на стенах прихожей.
Мирская улыбнулась:
– Девочка моя, ты что-то путаешь, те работы украдены и никак у Феденьки быть теперь не могут. Просто ты наверняка немного ошиблась.
– Да какой там ошиблась, Роза Марковна, – она снова настырно ткнула пальцем в сторону лестницы. – Лежат, как новенькие, как на стене у вас висели. Я же вижу и мужик с птицей, и женщина-музыкантша.
– Ну хорошо, Гелечка, – согласилась Мирская. – Пойдем, покажешь, что ты там обнаружила.
Когда увидела, опустилась там же, на пол, и долго сидела недвижимо. Слез не было, мыслей – тоже. Было лишь ощущение тупого теплого счастья, догнавшего и вдавившего в пол Федькиной квартирной мастерской. Гелька заохала, забегала, но врачам звонить не пошла – сообразила, что потрясение-то носит не смертный, наверно, а праздничный характер, поэтому таким удар и вышел. На всякий случай водички с кухни притащила, в граненом штофе, из каких отец принимать любил. Пока шла, подумала, что именно эти самые штофики в новое владение не оставит: к Мирским заберет, в применение. А саму водичку Роза Марковна тоже не попила, отвела руку со штофиком, не стала.
Весть о неожиданной находке вмиг разлетелась по Дому. Народ усиленно гадал, есть в этом Федькина вина или же ее в этом нет. В смысле – была или не было. О том, откуда взяться такой вине, многие теперь по прошествии времени не задумывались, равно как и запамятовали тот факт, что к моменту кражи Федор Керенский уже три дня как был покойник. Роза Марковна, оправившись от счастья, тоже попыталась раз-другой протянуть мыслимую ниточку причинно-следственной связи, но всякий раз ниточка та лопалась в самом начале протяжки, и Мирская лишь головой качала, продолжая не верить ни в чудеса, ни в особое семейное везение, ни в самого Верхнего Благодетеля любой национальности.
Милиция явилась, подивилась, поохала не хуже Гелькиного, составила акт и опечатала до поры до времени предназначенную под заселение квартиру, забыв известить об этом предстоящего заселенца. Первыми – в пятницу – развернули оглобли грузчики от управы с судебным исполнителем во главе, что явились за имуществом. Вторым, в субботу, – новый сосед, прибывший с двумя грузовиками мебели и бригадой такелажников.
«Так тебе и надо», – тайно порадовалась Гелька, памятуя о старой встрече на милицейском столе. Порадовалась, но так в себе и растворила радость-то – с кем поделишься прошлым? С Розой Марковной, что ли?
К тому славному пятничному дню обе картины, закрепленные гвоздем, – и мужик с птицей, и рослая гитаристка, – уже висели на прежних местах, перекрывая собою темные следы на стене. Роза Марковна переместила из гостиной в прихожую мягкий стул и часами сидела на нем, не отводя глаз от возвращенных в дом семейных реликвий. Иногда она плакала, вспоминая Митюшу. Иногда – утирала влажный нос, думая о Борисе. А порой улыбалась, перебирая в памяти те самые их с Семой счастливые времена.
К маю прибыл десант из Житомира: отроки Ринат с Петрушкой, общего неотличимого разлива, и Сарочка. С вокзала их привезла Гелька. Сара, опасаясь волнения от предстоящей встречи, выдвинула пацанов вперед, поставив защитной стенкой перед самой дверью. Сама же разместилась во втором ряду, сзади, – так, чтобы, грохнувшись, никого собой не придавить. Но не грохнулась: ножки едва начали подкашиваться, как крепкие старушечьи руки подхватили ее под бока и тряхнули в счастливом порыве.
А потом был чай: самый сладкий – с дороги. И снова: твердый крахмальный край, затейливые оторочки на белейшей скатерти, кусковой сахарок с щипчиками, ложечки чистого семейного серебра, лишний раз отодранные по такому случаю безотказной Гелькой, вазочки с черненой вязью, тончайший лимон с крохотной вилочкой, сияющий голубым и оранжевым конфетный хрусталь, слабо-зеленый ликер шартрез из старых, брежневских еще запасов, ну и, как водится, обязательный набор естественных человеческих удовольствий – от лакэха до имановых ушей.
