Джон Гарднер - Осенний свет
3
Дикки сидел смирно на краю табуретки, поджав ноги, будто птичка на проводе, держа в кулаках нож и вилку – он пытался нарезать свою яичницу с хлебом, – и широко таращил глаза (хорошие мальчики не держат так нож и вилку!). Рядом на полу сидел пес, умоляюще задрав морду к краю столешницы, – он сам впустил его с улицы, и это тоже было прегрешением. Отец только что вскочил и убежал наверх – там что-то с грохотом обрушилось, – и опустевшая кухня корила и пугала ребенка. Будь хорошим мальчиком! – говорила дыра над дверью. Веди себя как вот эта девочка с зонтиком! – твердила круглая синяя солонка. Дикки смотрел на круглую штуковину в стене, где раньше, ему объясняли, была труба, теперь над ней висела картина: красный сарай, белый дом и речка (зимой) – и изо всех сил прислушивался. Ни криков, ни разговоров; что там произошло, он не понимал.
Тихонечко, все так же тараща глаза, Дикки сполз с табуретки, оглянулся, не смотрит ли за ним кто, на цыпочках подошел к лестнице и поднялся сначала на три ступеньки, потом еще на четыре. Голова его поднялась над полом верхнего этажа, и он увидел сквозь перила яблоки, целую груду яблок, усыпавших весь коридор, и папу на коленях возле мамы, которая лежала и не двигалась. Вокруг маминой головы была кровь, а в открытую дверь просунула голову тетя Салли, прижимая ладонь ко рту.
– Джинни, голубка, – тихо звал папа, словно ничего не случилось и некуда торопиться. – Джинни?
Внизу в кухне раздался звон упавшей тарелки: пес добрался до яичницы. Но папа ничего не заметил.
– Джинни, – опять позвал он.
Правой рукой он приподнял мамину голову, а левой щупал у нее под волосами. Кровь была всюду, целое озеро крови. И на папином комбинезоне, и на руках, и подтекала ручейком к лестнице. Папа опустил мамину голову обратно на пол, подсунул ей под плечи обе руки, прикусил себе нижнюю губу и стал поднимать. Потянул, но поскользнулся в крови и чуть не стукнул маму головой об стену. А тетя Салли только стояла и молча смотрела, не отнимая ладони ото рта. Папа, держа маму на руках, отполз на коленях от крови. На лице у него выступили желваки, он опять попытался встать на ноги. Теперь у него это получилось. Прислонясь к стене, он стал обтирать от крови подошвы, а маму держал на весу, и руки у нее болтались. Потом он стал поднимать ее выше, чтобы взвалить на плечо. Подхватил ее правой рукой под колени, крякнул: она была тяжелее и больше его – юбка у нее задралась, стали видны штаны, – но он все-таки поднатужился и перевалил ее себе через плечо. Мамина голова свесилась ему на спину, капала кровь, глаза были открыты. Словно так и знал, что Дикки будет рядом, папа сказал:
– Ступай к машине. Пальто захвати.
Дикки молнией слетел по лестнице на кухню. На столе лежали мамины сигареты, он захватил и их; пес поднял на него глаза, моля о пище, но он пробежал в комнату, где остались их пальто. Навалил их себе на плечо и бросился обратно на кухню. Папа уже спустился с мамой на руках, и Дикки побежал открыть ему дверь. По дороге отбросил ногами куски штукатурки, чтобы папа не споткнулся. Лицо у папы было красное и, кроме натуги, ничего не выражало. Он сильно, наверно до боли, закусил губу. Как только он переступил через порог и сошел с крыльца, Дикки обогнал его и бросился к машине открыть им дверцу.
– Заднюю, – сказал папа.
Дикки округлил глаза, ужасаясь собственной недогадливости, захлопнул переднюю дверцу и открыл заднюю. Быстро спихнул с сиденья скатанный брезент и малярные кисти и выскочил обратно, чтобы не мешать. Папа опустил маму задом на сиденье и бережно уложил ее, потом залез сам, втащил ее поглубже и подогнул ей колени, чтобы закрылась дверца. Мама пукнула.
– Лезь в машину, – сказал папа.
Дикки быстро влез на переднее сиденье и захлопнул за собой дверцу, а папа обошел с другой стороны. Он сел за руль, вытащил из кармана ключи и вставил в зажигание. Повернул, и в машине заурчало, но ничего не произошло.
– Лучше заведись, – тихо сказал папа, словно грозя, если машина не заведется, застрелить ее.
Он опять повернул ключ. На этот раз даже не заурчало.
– Ступай в хлев и позови деда, – приказал папа.
В машине стоял запах крови, как в сарае, когда тетя Салли резала цыплят. Дикки спрыгнул на землю и побежал за дом, к хлеву. От сирени под тети Саллиным окном пахло. Вдруг у него за спиной громко заработал мотор, взвился белый дымок – прямо целое облако. Дикки повернулся и побежал назад.
– Запри свою дверцу, – сказал ему папа, как только он уселся. И он еще не успел отнять палец от кнопки запора, как машина уже стала выезжать задом на дорогу, не быстро, но устремленно, как разбегающийся бык.
Папа вел машину не быстрее обычного и ничего не говорил. Дикки встал на колени и посмотрел на мать. Она лежала все так же с открытыми глазами, и все сиденье было в крови. Он хотел спросить, не умерла ли она.
– Сядь, – сказал папа.
Дикки сполз на сиденье и сложил на коленях ладошки.
Когда они переехали через перевал, он обернулся к папе и сказал:
– Это все из-за той книжки.
Отец ничего не ответил.
Дикки сжал ладони.
– Я нашел у свиней в кормушке грязную книжку и положил себе в карман. А в кармане была дырка.
Он просунул руку и, показывая, пошевелил пальцами из-под оторванного кармана.
– Кто тебе сказал, что она грязная? – спросил у него отец.
– Там была грязная картинка. – Дикки набрался храбрости и добавил: – Я не смог прочесть, там слова были длинные, а буковки маленькие.
– Откуда ты знаешь, что это грязная картинка?
– Так ведь она и была грязная. – Мальчик добавил: – И я обронил ее у тети Салли в комнате.
Папа посмотрел на него, но тут же перевел взгляд на дорогу.
Так они проехали молча еще немного. Потом Дикки сказал:
– Я обронил книжку, и в тот же вечер дедушка и тетя Салли подрались.
Его отец все так же смотрел в ветровое стекло.
– Маму зашибло ящиком с яблоками, – со вздохом сказал он мальчику. – Твоя книжка тут ни при чем.
4
Немного за полдень Эстелл позвонила в Путнемскую больницу и позвала к телефону Рут Томас.
– Как он? – спросила она.
Голос у Рут был упавший.
– Он в кислородной палатке, – ответила она. – Доктор Фелпс говорит, посмотрим.
– Ах боже мой, боже мой, – горько сказала Эстелл. – Я просто вне себя.
– Во всяком случае, он получает лучшую в мире медицинскую помощь. И на том спасибо.
– Мне кажется, это я во всем виновата, – сказала Эстелл.
– Вовсе не ты, – ответила Рут. – Можешь смело выбросить это из головы.
Голос ее резал, как нож мясника, и Эстелл поняла, что она имела в виду.
– Ах, что ты, Рут! – вздохнула она.
– Да, – сказала Рут. – Я виню его, и весь сказ.
– Но ты не права, дорогая! Не надо так! Ты подумай, как много выпало на долю бедняжки Джеймса!
– На его долю выпало много вина, так я себе это представляю по запаху.
– Голубушка моя, это несправедливо!
– Справедливо, – сказала Рут.
Эстелл представила себе, как она там сидит: глаза выпучены, голова откинута в праведном негодовании. Видит бог, ее можно понять, Эстелл и сама бы, наверно, чувствовала то же, будь это не Эд, а Феррис. А как все замечательно шло, пока Джеймс не вернулся, и какой у него был жалкий и посторонний вид, когда он появился среди них, весь истерзанный и просто сам не свой, не в своем уме.
– Мне так от всего этого тяжело, – сказала Эстелл. Голова у нее снова затряслась, и голос дрожал. – Так тяжело. Чем бы я могла помочь?
– Можешь молиться, – ответила Рут. – Это единственное, что нам теперь остается.
– Обязательно. Ты же знаешь. Я все утро молюсь.
Обе помолчали. Потом Эстелл, вдруг спохватившись, что это еще не все, сокрушенно спросила:
– А мальчики еще у тебя?
– Уехали домой, слава богу, – ответила Рут и вздохнула. – Вождь Янг был здесь, в больнице. Он захватил наших мальчиков к автобусу. Привез мальчишку, несчастный случай с ним какой-то произошел за кладбищем у старой церкви. А вернее, что избили. Младшенький мальчик Флиннов, или Портеров, или как они там теперь зовутся. Сын Итена.
– Боже милосердный!
– Ничего страшного, царапины, – быстро сказала Рут. – Но его оставили для наблюдения. Счастье, что вождь Янг оказался поблизости. Рука божия.
– Еще бы, – сказала Эстелл. Потом: – Значит, они уехали. Вот и хорошо. Но как это все-таки ужасно для всех.
– Счастье, что автобус был, – сказала Рут.
Эстелл сказала:
– Нет, правда, ты меня должна винить, а не Джеймса. Надо мне было вмешиваться!..
Они помолчали.
– Ну, да что проку винить кого-то, – сказала Рут. – А уж тебя-то мне винить не в чем. Он был пьян, это правда, пьян и себя не помнил. Но ты ведь знаешь, как у нас в семье относятся к вину.
– И правильно, – подхватила Эстелл. – Вы совершенно правы. – У нее в голове мелькнула одна мысль: почему Рут вдруг изменила тон, пошла на попятный, изобразила всепрощение? Она пристально посмотрела на оконные занавеси, словно ища ответа в кружевном узоре, потом на свои маленькие, в коричневых пятнах, дрожащие руки, потом снова на окно, вернее, в окно, на улицу. Мимо в своем зеленом старомодном «мармоне» с опущенным верхом проезжал Джон Г. Маккулох: спина прямая, уши на холоде красные, видно, собрался на какой-нибудь совет отцов города, или на заседание к себе в банк, или хочет заглянуть в среднюю школу на Антониевой горе, потолковать с бедным мистером Пелки о том, как поставлено в школах преподавание музыки. Таких людей, как Джон Маккулох, нужно изучать в школах, завести специальный предмет. Образование должно быть конкретно, наглядно. Он – прямой потомок леди Годивы и в своем городе видный, влиятельный гражданин, покровитель искусств, крупный издатель – на пару с зятем Уильямом Ч. Скоттом, недавно только ушел от дел. Почему, интересно, в который раз подумалось ей, Маккулохи и Дьюи не ладят между собой? Но все время под покровом этих быстролетных мыслей она озабоченно думала о том, почему Рут переменила тон. И при этом еще говорила: – Ведь он на самом деле не пьяница. Это у него от переживаний. Помнишь, как было, когда погиб его сын?
