Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
…Он слез с самодельных качелей и углубился в рощу. Жирные мухи взлетали с нагретых солнцем листьев и, прожужжав над головой, уносились прочь. Путь ему преградили две растущие из одного корня березы. Чуть замшелые стволы, от которых исходил влажный запах вчерашнего дождя, колеблющийся полумрак под ветвями создавали интимный покой, которого мальчику недоставало. Он пытался представить образ новой знакомой, увиденной им за завтраком, форму ее головы, черты лица, цвет волос, но образ получался бесплотным. Быстрыми нервными мазками в воображении он рисовал ее груди, лепил бедра, но все это распадалось, лопалось, превращалось в беспорядочно мелькавшие разноцветные пятна, не приносящие наслаждения. Секунды его истекали, мальчик спешно представил себе тяжеловесную фигуру тетки с дряблыми обвислыми формами. Ему стало жутко, он дернулся, и его охватила ослабляющая болезненная дрожь. Мутило. Он опустился на землю, держась рукой за ствол дерева. Он не понимал, что с ним. На глаза ему навернулись слезы.
— Минутку терпения! В данный момент главным для нас вопросом является:
А КТО УБИЙЦА?
Под подозрение автоматически попали — Хрыся и Марыся, киевлянки-лесбиянки, водитель автомобиля ГАЗ-59 Игнат Ф., мужчина холостой во всех отношениях, Виссарион Н., мужчина просто холостой, и, наконец, майор военно-морской пехоты АБВГД, не чуждый любви к солдатам, коих немало прошло через его руки. Следствие поручено доктору Пандрычеку, известному поимкой преступника, спалившего Эрмитаж.
Итак, кто убийца?
Кто убил и изнасиловал слепую собачку? — — —
ЭЛЕМЕНТАРНЫЙ ПИНГВИН ПОЮЩИЙ ХАРИ КРИШНА —
ВЕЧНЫЙ ВРАГ ПИНГВИНА РАСПЕВАЮЩЕГО ТЕ DEUM
…Вздутое лицо в зеркале, с губой, перекошенной, словно в нее вшита гирька, принадлежит мне. И эта комната тоже моя — несколько десятков книг, магнитные ленты, джинсы, пожалуй, все. Разве я унываю? Просто очень грустный блюз наяривает на гармошке Джон Мейелл. Иду на кухню и подставляю лицо под холодную струю воды, тихонько подвывая при этом. Мой завтрак — моя крепость. Мякоть булки, смоченной в чае, — отличный допинг для вымирающих хиппи.
НО ВЕРХУ УЖЕ — СВЕТЛО. Скоро ко мне должны прийти. «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела».
Чуть влажный блюз — откровения губной гармошки…
потолок сырое бремя стелющейся тучи я бреду по скользкому коридору что стремительным потоком вспарывает тесноту стен клокоча кидая пригоршни брызг мне в лицо я касаюсь стены пальцами спящие обои на ощупь как замша а потом береста приведут меня в крохотную тусклую уборную где словно бы отдых под сенью но коридор засасывает и захлебываясь холодным я вместе с пальцами погружаюсь в беззвучную тину и как будто впервые я осматриваю себя эту впалую грудь слишком нудный живот и обыденную притомленность за несложным убором пушка беспокойно влюбленные пальцы
Чуть влажный блюз. За окном — изморозь и город кусками непрожеванной пищи. Кал цивилизации. Гарь на телах и одеждах. Гарь тел, облепляющая душу и мысли. Дети, играющие среди отбросов, в червоточинах проходных дворов и в слепых тупичках — аппендиксах окраинных лабиринтов. Несколько взрослых морлоков, тянущихся к жиже пивных. Калории кала.
НО ОНИ БЫЛЕ ТАКИМИ СИЛЬНОМИ…
Ничего. Скоро ко мне придут.
Чуть влажный…
белесый луг вымаранный противозачатием оголенный провод альбинос скорби мячик закатившийся в мусорную кучу груда использованной туалетной бумаги подступает к горлу эй я такой же как вы не бейте меня оказывается это не так больно и страх пропадает ну снимите же с меня это дерьмо диссертации отличная работа хорошая капуста автобус пришел из Таллина где у меня столько друзей о ля ля веселые штанцы к вьющимся патлам нет они не понимают меня приятель это просто атомная трава ты попробуй не могу не могу есть говно отпустить эту девочку мне самому не найти дороги домой выябываться я не стану привет ты не знаешь чабукиани как же солнышко мухи батарея пустых бутылок вот новость три красненьких или ничего липовые бумаги два-три дельных бугешника остальное лажня привет по морде учить
Я выхожу из уборной. Э-гей — о-о-о!.. Бегу по лужайке и взбираюсь на поросший травами дзот. Палкой выковыриваю кусочки дерна и бросаю как можно дальше. Этого мне кажется мало. Бегом спускаюсь к реке и луплю палкой по воде, распугивая водяных жуков. Пытаюсь плевком попасть в одного из них, но куда там!.. Поворачиваюсь и задеваю ногой кусок ржавой колючей проволоки, торчащей из земли. Индейцы и ковбои могут заключить перемирие, их главный вождь тяжело ранен. Что, если начнется заражение крови, думаю я, стойко перенося боль и только чуть-чуть пристанывая. А вдруг я умру… так же, как бабушка? В своих играх мы постоянно убивали друг друга, но никогда не бывали убитыми. Быть мертвым так неинтересно. Теперь мы не стреляем из игрушечных пистолетов, но хороним что-то каждую минуту своего существования. Насколько легче тому, кто смотрит на все сквозь призму любви к Иегове, Битлз или коммунизму. (Простите, вырвалось. Не об этом я хотел говорить.)
ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ
«Раман» Лапенкова, опубликованный почти двести лет назад, произвел в свое время сенсацию. Автора сравнивали с Джойсом и Марселем Прустом. Отдельные критические голоса потонули в море похвал почитателей. Апологеты элитарного искусства начертали его имя на своем знамени. Но не прошло и 50 лет, как поток славословий стал истощаться. Политические перевороты, смены режимов надолго оттолкнули рядового человека от высокого искусства. Лапенков по-прежнему почитался в узкой группке интеллигентов, но его мировая слава сошла почти на нет. О нем вспоминали как о талантливом представителе школы «черного юмора», интересном стилисте, но уже не видели в этом причины для обожествления. Около ста лет его произведения не переиздавались, и за это время вышло не более 15 переводов на другие языки. Совсем недавно Академия мировой культуры выпустила в свет полное собрание его сочинений, заново отредактированное, снабженное ценными пояснительными статьями и примечаниями. С новой силой разгорелась затихшая было борьба между сторонниками и критиками писателя, вновь загремело по всему миру его имя, вызывая тысячи разноречивых откликов, споров, суждений. Пожалуй, ни один художник в мировой литературе не вызывал столь непримиримых, буквально кровопролитных схваток. Да-да, это не шутка. Нашумевшее дело об отравлении Семена Навзикеева, главного редактора журнала «Семья и спорт», и убийство его малолетних детей в отместку за разносную статью в пятом номере за 2165 год получило широкий резонанс среди европейской общественности. Безусловно, выходки обезумевших фанатичек никоим образом не могут ни отнять, ни прибавить что-либо к славе писателя. Сейчас готовится к печати толковник произведений В. Б. Лапенкова, составленный из статей филологов всего мира. Сборник должен появиться в начале будущего года и, несомненно, станет одним из крупнейших явлений в современной лапенковистике.
О чем же пишут именитые филологи, философы, психологи, историки культуры? С разрешения издательства «Умное Слово» мы приведем несколько выдержек из будущей книги. Профессор Мичиганского университета Уиллмор Драйдер пишет в своей статье «Лапенков, за и против»:
«…конечно, многих критиков Лапенкова, как в годы его жизни, так и сейчас, отталкивала прежде всего чрезмерная усложненность его прозы, необычайно вольное обращение с традицией и читателем. Именно нежелание и неумение многих целиком растворить свою личность в личности писателя, отдаться всем его каверзам и эпатирующим выходкам создает ненужное противодействие и препятствует полному проникновению в глубочайший психологический подтекст его произведений, кроющийся за ширмой изящного эпатажа…»
Ему вторит известный иерусалимский психолог и педагог «аналитического хеппенинга» Рафаил Гейзман:
«Всякому серьезному исследователю творчества Лапенкова совершенно ясно, что столь уникальная фигура, вобравшая в себя дух и чаяния своих современников, не может казаться нам чем-то гладким и определенно положительным. Вся сила и страстность, вся противоречивость его исканий, все творческие метания, спроецированные на страдания и поиски человечества, вырисовывают нам образ мятежный, непримиримый, насыщенный яркими контрастами, а потому и далеко не исчерпанный простым признанием его гения или, тем более, отрицанием такового. Вдумчивость, беспристрастное размышление — единственный метод, с помощью которого можно разобраться в этом половодье лапенковской прозы, отделить истинное, вечное от случайного, наносного. Одним наскоком этого не добиться…»
Восходящая звезда итальянской школы эстетики Бруно Капелуццо, называя «Раман» Лапенкова «языческой библией нового времени», пишет:
