Нэнси-Гэй Ротстейн - Бьющееся стекло
— Ты чего за ухо держишься? — спросил он с порога, не приближаясь. — Ударилась, когда упала?
Она не ответила.
— Барбара, тебе больно? — в голосе Пола не слышалось сочувствия. Ей было очень больно, она нуждалась в помощи, но не могла даже обернуться к человеку, которого всегда считала своим самым близким другом.
— Ты извини, что я тебя стукнул, — продолжил он, не дождавшись ответа. — У меня самого голова раскалывается: в третьем периоде так приложился о бортик, что до сих пор не очухался. А после игры мы с ребятами отпраздновали победу. Я выпил малость, да, видать, перебрал. Оправдание, конечно, никудышное, но ты ведь знаешь, Барбара, это на меня не похоже. За все годы, что мы женаты, я ни разу не поднял на тебя руку, и клянусь, больше такое не повторится. Пожалуйста, поверь мне, — теперь в его голосе звучало раскаяние, но Барбара не спешила ответить на это прощением.
— Если ты и вправду что-то повредила, то тебе надо обратиться к врачу, — сказал он. — Хочешь я тебя отвезу?
Барбара обдумала это предложение. И отклонила, не желая повредить Полу.
— Нет, — сказала она. — Я не могу поехать в медицинский пункт. Там станут задавать слишком много вопросов.
— Что ты имеешь в виду?
— Они захотят узнать, как это случилось.
— Но чем тогда я могу тебе помочь?
— Оставь меня в покое.
— Ладно. Ты, наверное, хочешь, чтобы я лег отдельно… Послушай, Барбара, я понимаю, что ты расстроена и обижена. Но обещаю, ничего подобного никогда больше не случится. Давай забудем об этом… хорошо?
Барбара проснулась от пульсирующей боли в ухе. Она так и лежала поверх покрывала, не сняв свитера и слаксов, в которых ходила на семинар, но ночью ее прикрыли желтым вязаным мохеровым платком из гостиной. Поднявшись, она тут же со стоном склонила голову на бок и схватилась рукой за больное место. Квартира была пуста: должно быть, Пол сам покормил Дженни завтраком, чтобы не будить ее.
Выглянув в окно, Барбара увидела, что земляные отвалы на стройплощадке присыпало снегом, белизна которого нарушалась лишь отпечатками гусениц строительных машин. Дело на стройке шло на удивление споро, а легкость и точность, с какой управляемый из кабины оператора механический молот вколачивал в почву стальные сваи, просто завораживали. Все делалось без усилий, словно в деревянную рейку вбивались гвозди. Но вот шума в это утро почему-то не было: ни оглушительного громыхания, ни режущего слух воя. «Почему бы им всегда не работать тихо, так чтобы никому не мешать?» — подумала Барбара, и в это мгновение оконная рама содрогнулось от очередного удара. Нет, дело было не в том, что техника стала работать бесшумно. Да разве такое возможно? Просто она не слышала шума строительства как, впрочем и никакого другого. Барбара с ужасом поняла, что практически не различает звуков. Она оглохла.
— У вас гематома и перфорация барабанной перепонки, а также ссадина и опухоль на левой стороне лица. Но постоянная потеря слуха вам не грозит, — говорил врач, одновременно заполняя бланк медицинского осмотра. — Гематома постепенно рассосется, а барабанная перепонка заживет сама по себе за две-три недели. Но боль во внутреннем ухе продлится дольше: она будет стихать постепенно на протяжении четырех или даже шести недель. Сотрясение от удара привело к частичной дисфункции и другого уха, но эта проблема уже устранена. Будьте осторожны, миссис Стерлинг, когда выходите из машины или садитесь в нее там, где улица не очищена ото льда. У меня каждый год бывает один-два случая подобных травм. — С этим напутствием он вручил Барбаре два вырванных из его блокнота рецепта — на антибиотики и на болеутоляющее — и вышел из просмотрового кабинета в соседнее помещение.
Поверил ли медик в то, что она действительно поскользнулась, выходя из своей «пинто», и ударилась о дверцу, не имело значения. Ей оказали немедленную квалифицированную помощь, а занимавшийся этим доктор не знал ни ее, ни Пола — потому-то Барбара и обратилась не к семейному врачу, а к нему, выбрав его по списку Американской Медицинской Ассоциации и совершив утомительную часовую поездку на такси из дома до его клиники.
В ближайшие несколько недель стало ясно, что медицинский прогноз специалиста вполне оправдывается, но вот эмоциональное выздоровление Барбары шло гораздо медленнее. Невидимая, но болезненная рана, терзавшая ее сердце, оказалась куда серьезнее, чем разрыв барабанной перепонки. Она совсем пала духом, и это не могло остаться незамеченным самым близким ей человеком.
— Почему ты такая грустная, мамочка?
Сидя рядом с Дженни на софе, Барбара читала главы из «Алисы в Стране Чудес», но без того артистизма, каким обычно отличалось ее чтение. Произнося знакомые слова, она думала совсем о другом. О том, не она ли виновата в произошедшем?
Ведь Пол рассказывал ей о своих затруднениях, о том, что в компании его не ценят по достоинству, но она не придавала этому значения. Зная, как важно для него, чтобы дочка росла безо всяких нянек, — они говорили об этом не один раз — все-таки поступила ему наперекор. Не понимая, как нелегко ему приходится на работе, устроила такую неприятную неожиданность, не посчитавшись с его мнением в том, что воспринималось им так серьезно.
— Я просто устала, дорогая, — ответила Барбара, — это пройдет.
— Устала? Из-за меня?
— Что ты? Конечно, нет!
Дженни взяла Барбару за руки, прильнула к ней, словно желая получить физическое подтверждение материнской любви, и попросила:
— Почитай еще, мамочка. Пожалуйста.
Барбара заставила себя придать голосу выразительность и драматизм, так любимые дочкой. Размышления, от которых оторвала ее Дженни, не могли принести пользы ни ей, ни ее семье. В этом самокопании просто не было смысла. Она любит Пола. За все прожитые вместе годы он и вправду ни разу не поднял на нее руку. И никогда больше так не поступит.
Глава 22
Во втором семестре посещавшая семинар доктора Стэффорда Барбара занялась литературным творчеством еще более углубленно и с обновленной энергией принялась совершенствовать свой стиль и оттачивать навыки в написании рассказов. Ей казалось, будто она обзавелась чем-то вроде антенны — устройством, обострявшим ее восприимчивость к обстоятельствам, к людям и к языку. Где бы ни случилось ей оказаться на родительском собрании, в универсаме, в ресторане или на прогулке по Нью-Рошелль с дочкой — она примечала пафос и юмор, мелкие горести и столь же мелкие триумфы: всё, сопровождавшее повседневную жизнь и отмечавшее неповторимую индивидуальность каждого человека. Любое событие, рутинное или примечательное, необычное или заурядное, бралось ею на заметку с тем, чтобы потом результат наблюдений помог вдохнуть жизнь в персонаж.
В ее голове стали вырисовываться очертания романа, и Барбара с увлечением взялась за первое крупное произведение: сагу о семье иммигрантов, основанную на историях, которые давным-давно слышала от бабушки.
На последнем занятии Барбара вручила доктору Стэффорду рукописи рассказов и тридцать первых страниц романа. Все это было возвращено ей в потрепанном конверте из оберточной бумаги, вскрыв который, она обнаружила сделанную от руки записку: «Виден подлинный талант. Искусная компоновка текста. Интересное содержание — особенно роман».
На протяжении всего лета она поддерживала контакт с Ленни. Литературное творчество по самой своей сути — процесс сугубо индивидуальный, и Барбара радовалась тому, что ей есть с кем поделиться своими замыслами, с кем обсудить наброски. Ленни сопереживал ей и охотно помогал советом. Она рассказывала ему о сюжетных линиях и наполнявших страницы образах, но никогда, как бы он ни просил, не позволяла читать уже готовые главы.
С началом учебного года Барбара продолжила посещать семинар доктора Стэффорда, но перешла из группы начинающих в продвинутую. Там же оказались и почти все ее сокурсники, за исключением Джона, ко всеобщему удовольствию сосредоточившегося на своей докторской диссертации. Методика занятий осталась прежней, за исключением того, что теперь от участников семинара требовалось сдавать Стэффорду свои работы раз в месяц. Потом он, как правило, приносил в аудиторию выдержки из ученических опусов, перемежая их текстами, позаимствованными у известных авторов. Эти подборки представлялись анонимно. Ни один из отрывков не был помечен именем, и ни от кого не требовалось признавать свое авторство.
Поведение самого Стэффорда несколько изменилось: высказывания его стали значительно мягче, критика звучала более конструктивно. Вечный вопрос: «Хороша ли эта строка?», на который никто не знал правильного ответа, задавался реже, а похвалы, напротив, гораздо чаще. Перед неизменным «Ну, ну?» он теперь говорил что-то вроде «материал подан интересно» или «характер выписан убедительно».
