Кемаль Бильбашар - Турецкая романтическая повесть
— Прокормиться можно?
— Солому продаем, ею тоже кормимся.
Толстяк вынул руки из карманов, взял у тощих чиновников бумагу, где они что-то намарали, сложил ее и сунул в карман.
— Что же теперь будет? — оторопел староста.
— Сообщим в Анкару, — ответил толстый с важной миной. Он провел рукой по лысине, — потом представим туда подробный рапорт.
— Что еще за лапорт?
— Там его читать будут. Им видней, что дальше делать.
— Когда же решение выйдет?
— Месяца два дело протянется.
— А-а-а!..
— Два месяца, не больше.
Чиновники отбыли, степенные и невозмутимые, оставив крестьян в полном смятении. Вот тебе и денежки из кармана! Что теперь делать, где искать спасения? Некоторое время в толпе царило гробовое молчание. Наконец кто-то встал, медленно стянул с головы кепку и ударил ею оземь.
— Осталось только у Мастана просить.
— У него?
— А что ж поделаешь? Если он не поддержит, пропали мы совсем. Последняя надежда.
Мустафа Гнилой поднялся, отряхнулся, как курица, вылезшая из пыли, кашлянул.
— Я пошел. Кто со мной?
Он сделал два шага. Два шага — две секунды — две вечности… остановился. Тишина. Только сердца крестьянские стучат. Решиться, пойти за Гнилым. Ноги словно гвоздями к земле прибиты. Мустафа еще раз оглянулся, кашлянул.
— Ну, кто со мной?
Страшно идти одному. Вернешься с пустыми руками — позору не оберешься. «Ну, как, — скажут, — вымазал лицо грязью?» Из толпы тихо вышли трое, догнали Гнилого. Вот и остальные зашевелились. Медленная процессия двигалась к дому Мастана. Шли молча, как пленные солдаты, — понуро опустив головы и бросая себе под ноги глухие проклятия. У каждого камень на душе. Опять идти к Мастану, унижаться, умолять…
— Лучше бы мне подохнуть на этом месте!
— Не ходи. Тебя силком не тащат.
— Ох, брат, не захочешь, да пойдешь!
У дома Мастана остановились; смотрят друг на друга, молчат. От такого молчания мороз по коже подирает.
— Пришли, так надо дело делать, — снова первым решился Мустафа Гнилой и ударил кулаком в ворота.
Мастан словно ждал их.
— Добрый день, добрый день, уважаемые.
— Добрый день. Пришли у тебя денег просить.
Лицо Мастана расплылось в довольной улыбке.
— С банком, что ли, не столковались?
— Где уж нам, беднякам, с ним столковаться, — отвечал Мустафа. — Мы привыкли у тебя занимать.
— Вот так-то! Надо это навсегда запомнить. А то все с ума посходили — в банк! Да кто вам сейчас даст в банке денег, если у вас земли с ладонь?
— Ошиблись мы… Вперед не будем…
— Ишь, решили, что банк сильнее меня. Да я ваш банк раздену! Меня Мастан-оглу зовут! Что мне ваш банк-манк! Не ему со мной тягаться.
— Вот мы и пришли к тебе, — сказал Рюзгяр. — Как решишь… Сев проходит, а у нас семян нету. Такая беда!
— Подумаем, посмотрим.
Знал Мастан — нельзя крестьянам ждать, пока он думать будет. После пятнадцатого октября в десять дней нужно отсеяться. Не успел — сам руби свою голову. После двадцать пятого семена что в землю бросать, что в реку — все едино. Знал, ох, знал про то Мастан…
— Времени у нас нет, Мастан-оглу, чего же там ждать.
— Припадаем к твоему очагу, помилуй!
— Не отсылай нас с пустыми руками, вечными рабами твоими будем, хозяин!
Мастан смеялся, оттопыривая губы.
— А вы в банк идите, если уж так невтерпеж.
— Хозяин…
— Что вы здесь разнылись? — заорал вдруг Мастан. — Я не говорю, что не дам. А подумать надо. Не про песни — про деньги разговор идет.
— Ты же знаешь… — начал опять Мустафа Гнилой.
— До конца месяца отсеяться нужно, — подхватил Рюзгяр, — а потом, что сей, что не сей…
— Это меня не касается. У меня свое хозяйство, свой расчет. Я вам не помеха — хоть в августе сейте.
— Опоздаем с севом — не родит земля!
— А мне что? Это ваша забота.
— Скажи, когда же ты дашь ответ?
— Через месяц. — Мастан еще подумал. — Ровно через месяц. — Вот так! Будьте здоровы!
Крестьяне еще потоптались, переглянулись.
— Дал бы сегодня — молиться на тебя будем.
— Деньги счет любят. Они в поле не растут. Подсчитаю, прикину, если получится — дам. Ясно?
Крестьяне ругали Мастана последними словами. Оставалось одно: подтянуть потуже пояса и доставать из закромов зерно, оставленное на прокорм.
— Как-нибудь не умрем с голоду.
— Аллах взял, аллах и даст.
— Аллах милостив!
— Много ли нам надо?
— Аллах велик!
— До сих пор у нас никто с голоду не помер…
Между тем погода совсем испортилась. Последние сроки сева были на исходе. Умываясь кровавыми слезами, вытаскивали крестьяне из амбаров остатки пшеницы и везли на поле. Нелегко отнимать у малых детей последний кусок хлеба, да делать нечего.
— Никто не поддержит бедняка. Ну и времена настали!
— Конец света настал!
— Пошатнулась под нами земля. Спасения не жди!
— Кто думал, что доживем до такого?
— Помилуй, аллах!
— Помрем голодной смертью.
— Впереди лютая зима, что делать?
— О аллах!..
Ударили первые морозы.
Потрескивают в закопченных очагах сосновые поленья, тянутся к огню дрожащие руки. Тяжелая тишина придавила Караахметли, придавила весь Кесикбель. Смотрит на крестьян своими страшными глазами новая беда.
Брошены в землю последние зерна, съедена в тусклых мисках последняя тархана. Осталось жить только надеждой, да не на завтрашний день, а на далекое будущее. Кто мешок посеял, кто полмешка. Невелик урожай будет: когда же, когда затянутся их раны, разогнутся спины? Печальные дни настали для Кесикбеля. «А-ах!», «О-ох!» — стонет Кесикбель. Сидят крестьяне по домам — каждый со своей бедою — одинокие, беспомощные, словно в лесу заблудились.
Как ни подсчитывай, после нового урожая тоже особенно не разойдешься. Полмешка посеял — соберешь мешка три, с целого мешка — около пяти наберется. Разве на этом хозяйство поправить? Отчаяние черной тучей нависло над крестьянскими головами, заслоняя солнце, одевая в траур весь мир.
Окончился срок, назначенный Мастаном. Опять какая-то надежда забрезжила. Собравшись, караахметлийцы робко направились к нему. Тот встретил их, как всегда, улыбаясь.
— Скоро из Измира мне привезут денег. Вот тогда и приходите! — И захлопнул дверь у них перед носом.
Стоят молчат крестьяне. Вздыхают, чуть не всхлипывают. Но нельзя давать волю закипающим слезам. Нужно держаться!
Из Измира, говорит, привезут деньги!.. А когда — даже не сказал. Да теперь уж все равно. Погибает Караахметли, погибает Кесикбель. Без хлеба, без денег. Кажется, и ждать уже от жизни нечего, а люди все еще ждут по привычке. Вдруг свершится какое-нибудь чудо! Какое? Бедное воображение голодных людей не в силах и этого представить.
Раньше была хоть слабая надежда у Мастана призанять. «Может быть… Может быть…» — как свежий ветерок, перелетало из уст в уста, проникало в сердца, согревало людей в непогоду. Теперь все рухнуло, померк последний огонек впереди. Самые отъявленные фантазеры, оптимисты и те примолкли. За зимой придет весна, а там опять зима… Проклятое, безнадежное положение! Кто протянет руку, кто поможет? Зайди к любому соседу — ни у кого миски тарханы, горсти пшеницы не найдется, все амбары пусты, все кувшины перевернуты вверх дном. Словно смерч налетел и повымел все из домов.
— Что же делать?
— Пойти в город на заработки?
— Найдется ли там работа?
— Поищем.
— Всех нас город не прокормит…
Кому-то в голову пришло промышлять дровами. Дело, правда, нелегкое, но ведь крестьянам к труду не привыкать. Вот только разрешения на это не дают. На всех дорогах выставлены охранники. Поймает тебя лесничий с двумя хворостинами на осле — отберет и хворост и осла.
— Надо с Джевдетом посоветоваться. Он что-нибудь придумает, — заговорили крестьяне.
От Джевдета многое зависит. Он служит чиновником, заправляет в Кесикбеле всеми делами по защите лесов. Ума у него хоть отбавляй. И пошутить любит. Шутит, правда, по-своему. Больного в гору заставит бежать — лишь бы позабавиться. Разъезжая по своим делам, он иногда заглядывал в Караахметли — отдохнуть, выпить чаю.
Во вторник он появился у Мусы в кофейне. Крестьяне сразу окружили его, с надеждой и подобострастием глядя ему в лицо.
— Здравствуй, Джевдет-бей!
— Здравствуйте!
— Муса! Чаю для Джевдет-бея.
У Джевдет-бея глаз наметанный. Раз крестьяне его чуть ли не на руках готовы носить — значит, есть причина.
— Х-е-е! Выкладывайте, что у вас случилось.
— Да так…
— Ну-ну! Выкладывайте все! Нечего прятать бобы под языком!
— Большое у нас горе. Узнаешь — заплачешь. Жареная курица меньше горя видела…
