Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
— Ты лжец! — выкрикнул Макбет, уловивший часть его речи. — Старая женщина права. Бог — это не слово, Бог — человек! Я распял его собственными руками!
Макалпин вмешался примирительным тоном:
— С тех пор как капиталистический дух соперничества отрезал нас от коллективного бессознательного, все мы более или менее распяты.
— Только не говори мне о распятии, — проворчал Макбет. — Что может знать о распятии обладатель диплома? Год назад один приятель мне сказал: «Джимми, если ты будешь продолжать в том же духе, тебя ждет конец в сточной канаве, в сумасшедшем доме или в Клайде». С тех пор я побывал во всех трех местах.
Макалпин поднял указательный палец.
— Для чувствительного интеллигента вроде меня неправильная нота в квартете Бетховена такая же крестная мука, как для тебя пинок в зад или падение с висячего моста над Клайд-стрит.
— Воображаешь себя до черта умным, так?
Тем временем пожилая дама поднялась на ноги и стала обмениваться со всеми рукопожатиями. Когда она дошла до Драммонда, тот ухмыльнулся и на удивление мелодично пропел:
Господь — мой пастырь. Он меня
На луг зеленый приведет:
Покорного, понудит лечь
У безмятежных вод.
Несколько человек к нему присоединились, другие засмеялись, некоторые с хмурым видом что-то забормотали. Старая дама ласково погладила Драммонда по голове и сказала, что он похож на Христа; потом назвала себя Молли О'Мэлли и пустилась танцевать в узком проходе джигу. «Бог любит тебя, мой мальчик! Бог любит тебя, мой славненький мальчик!»
— Решил приударить за старухой? — спросил старик, сидевший недалеко.
— Я? Нет!
— Ерунда. Я в твоем возрасте трахал все, что шевелится. Приблизился плотный бармен и заявил твердо:
— Ладно, парни, повеселились, и хватит.
— Повеселились? — взъярился Макбет. — О чем это вы? Но их выпроводили.
Снаружи задувал холодный ветер, небо зажглось зеленью и золотом медленного летнего заката. Драммонд сказал, что ему известно об одной вечеринке, и повел их по Линдох-стрит, вверх по склону, который обычно бывал пологим, а в тот вечер казался почти отвесным. Чтобы не упасть, они цеплялись друг за друга; только Макбет удалился от них по боковой улочке. Вечеринка происходила в большом, нарядно обставленном доме, и Toy был обескуражен, посмотрев на других гостей. Они были его ровесниками, но одеждой и разговорами походили на взрослых людей, ежемесячно получающих жалованье. Он забился в уголок в тускло освещенной комнате, где под звуки патефона крутились парочки. Вдруг какая-то женщина в черном громко проговорила:
— Благие небеса, никак это ты, Дункан? Не потанцуешь ли со мной?
Они пошли танцевать, и он, как зачарованный, пожирал глазами ее белокурые волосы и обнаженные плечи. Она захихикала.
— Ты меня не помнишь, а должен бы. Я та девушка, с которой ты танцевал в первый раз в жизни. Самый, самый первый.
Он благодарно осклабился:
— Очень рад.
— Помнишь, с чем ты меня тогда сравнил?
— С мрамором и медом.
— Я по-прежнему похожа на мрамор и мед?
— Да.
— Какое облегчение! Видишь ли, в следующем месяце выхожу замуж за одного адвоката. Он очень богатый и сексуальный — чего еще может желать женщина? — Она держалась напряженно и в то же время весело, и ему это было непонятно. — Я ужасная женщина, Дункан. У меня до сих пор четыре или пять поклонников, и я их сталкиваю лбами, а сейчас я положила глаз вон на ту женщину, которая разговаривает с Эйткеном. Тебе когда-нибудь нравился мужчина?
— Обниматься не хотелось.
Ее голова лежала у Toy на плече, руками он сжимал ее ягодицы.
— Кончай лапать меня, Дункан.
— Прости, — сказал он и отошел к столу с напитками, наполнил стакан виски и проглотил залпом, как лекарство.
Ужасно невкусно. В самом его нутре звучали слова: «Кончай лапать меня, Дункан». Он не мог их вынести, но они сидели в его нутре. Он наполнил стакан хересом и опрокинул — уже вкуснее; потом стакан джина — много хуже; потом отправился наверх, в туалет.
Когда он вошел, комната заметно вращалась. Он закрыл глаза и ощутил падение, как при аварии самолета. Привалился к стене, потом сполз на пол. Обнял унитаз и лежал, дрожа и желая потерять сознание. Когда он открывал глаза, комната вращалась, когда закрывал, она падала. Раздался стук и крики: «Откройте дверь!» — но он простонал: «Подите прочь, мне холодно», и через некоторое время голоса смолкли. Позже послышалось такое странное царапанье и постукивание, что он выпрямился. Стук сопровождался слабыми криками: «Впустите!» — и порывами ветра. В темном стекле окна появилось искаженное гримасой белое лицо, и Toy охватил суеверный страх: он вспомнил, что туалет находится на третьем или четвертом этаже. Наконец он подполз к окну, дотянулся до него рукой и поднял шпингалет. Окно распахнулось внутрь, и в комнату, в брызгах дождя, выпрыгнул Драммонд. Со словами «Не пугайся, Дункан» он губкой обтер Toy лицо и рубашку. Toy сказал:
— Мне холодно, оставь меня в покое.
Двое незнакомцев помогли ему спуститься по лестнице в пустом доме. Открылась дверь, и его ввели в темный сарай с бетонным полом. Он завопил:
— Не хочу сюда, здесь холодно!
Его уложили на холодную кожаную софу, хлопнули двери, и какой-то голос спросил:
— Где вы живете?
— Каулэрская приходская церковь.
— Бога ради, где он живет?
Другой голос назвал адрес на Камбернолд-роуд, софа задрожала и понеслась. Стало ясно, что это часть автомобиля, и, когда тот остановился у подворотни в Риддри, Toy сумел самостоятельно выйти и подняться по лестнице. К счастью, его отец там больше не жил.
Через неделю он настолько восстановил свое самоуважение, что вернулся в церковь. Роспись предстала перед ним в совершенно новом свете. Он крякнул и подпрыгнул, принялся рассматривать ее под разными углами; в голове его вспыхивали новые идеи. Он принялся накладывать краски на палитру, и тут вошел священник.
— Вы устроили себе отпуск, Дункан. Это хорошо. Вам нужно было отдохнуть… Боюсь, я принес плохие новости. Тут побывала пресвитерия Глазго, и… они видели это и не то чтобы очень обрадовались. Конечно, отзывы прессы были не слишком хороши, и цвет кожи Адама несколько неожиданный. Я сказал, что его можно поменять, но им не нравится сам принцип. Боюсь, церковь мы все-таки потеряем.
От злости по жилам Toy побежал адреналин. Он приставил лестницу к стене и спросил:
— Когда?
— Месяцев через шесть или семь. В начале нового года.
— По крайней мере, у меня будет время закончить роспись. — Toy стал подниматься по лестнице.
— Простите, работу придется остановить.
— Почему? — Toy широко раскрыл глаза.
— Поступают жалобы от прихожан. Все эти лестницы, банки и капли краски на полу отвлекают их от молитвы. Церковный совет постановил прекратить работу. Даже мистер Смейл присоединился, а уж поддерживал вас, как никто другой.
— Когда?
— В следующее воскресенье.
В воскресенье священник пришел за час до начала службы и сказал:
— Что ж, Дункан.
Toy спустился, едва передвигая ноги: он проработал всю ночь.
— Я сделал все, что смог за это время.
— Выглядит прекрасно.
— Если кто-нибудь спросит, что это за пятна, скажите, что здесь должно было быть стадо коров.
— О, никто не спросит. На вид все замечательно.
— А если скажут, небо, мол, перегружено, скажите, что я собирался его упростить.
— Все очень красиво, Дункан, но это бы продолжалось целую вечность. Целую вечность.
— А если скажут, что события на заднем плане отвлекают от простых фигур на переднем, скажите, что я и сам начал это замечать, но это мой первый опыт, я ни разу не видел, как работает художник-монументалист, я бы научился по ходу дела. Скажите, мне было не по карману нанять помощников.
Священник поколебался, а потом заявил твердо:
— Заканчивайте роспись, когда вам вздумается, Дункан. Не обращайте на них внимания. Работайте сколько вам будет угодно.
— О! — выдохнул Toy и от облегчения расплакался. Священник похлопал его по плечу и ласково добавил:
— Валяйте дальше, а на них не обращайте внимания.
Глава 29
Выход
Больше Toy не мог просить, чтобы церковь оплачивала материалы. Когда у него осталось всего десять фунтов, он понял, что, истратив их, окажется в отчаянном положении; с другой стороны, если он выживет, не трогая эти деньги, то будет, вероятно, жить вечно. Запах вареной капусты, донесшийся из глубин здания, натолкнул его на идею. Вскоре после полудня он вышел в переулок за церковью, где стояли мусорные баки, и нашел вываленные остатки школьных обедов. Он стал ходить туда с тарелкой и подбирать куски хлеба и баранины, комья слипшихся макарон и клецок. Однажды он услышал крик: «Дункан Toy!» — и встретил обвиняющий взгляд миссис Коултер. Он принялся оправдываться:
