Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

Я, Николас Руис дель Пераль, вынужден путешествовать поездом, только поездом, ничего не попишешь. Я еще мальчишкой любил поезда, но, по — честному, наше железнодорожное сообщение не восторг, парень, не восторг… Не пойму, всюду у нас такие мощные успехи, почему бы не привести в порядок наше железнодорожное сообщение, поднять его на современный уровень, сделать дешевым и приятным, ты, парень, мне зубы не заговаривай, потому что у нас железные дороги, и — да… представь себе, я здесь чудом, еще вчера был в Барселоне, ничего себе, это же край света — Барселона, а ты как думаешь, и пришлось мне добираться поездом, иначе говоря, по железной дороге, представляешь — целую ночь в вагоне, но я не хотел пропускать обед, еще чего, я ради шефа из кожи вылезу — он руководитель, наставник и друг. А вся беда в чем — прекратили работы по усовершенствованию дирижаблей. Путешествовать самолетом — это же потрясающе, верно? Так вот, раньше, когда существовали дирижабли, было лучше, никакого сравнения. Дирижабли, знаешь, не могли летать особо высоко, потому что их заправляли газом, как его там — водород, углерод, черт его разберет, в общем, на высоте свыше семисот метров он нагревается — и бум — та- ра — та — та! Конец. Но дирижабли — это нечто. Салоны — слушай, мужик, красотища, пассажиры могли танцевать и все что хочешь, а летит он низко, все видно — обалдеть. Да qTo там, парень, да что там, тут налицо злостный саботаж, можешь мпе поверить. Мне отец рассказывал, оп летал в одном, корпус у них был алюминиевый, ничего не весил, то есть в полном смысле слова ничего, обалдеть, и ни к чему им была вся эта мура, взлетные дорожки эти бесконечные и знаки везде и всюду, все было видно очень хорошо, а пассажиры такие все воспитанные, не то что в нынешних самолетах, туристы эти дерьмовые, раз у них хватило денег на поездку, держатся так — ни один человек не вынесет, да что человек, сам господь бог, говорю тебе, сам господь бог не вынесет. Дирижабль — это было нечто из ряда вон, можешь мне поверить, мужик, а какая скорость у этой громадины! Конечно, самолет выдает скорость, можешь не объяснять, дядя, но лететь самолетом — ни уму, ни сердцу, дерьмо такое, только ты набрал высоту — и уже ни шиша не видно, ни горушки какой — нибудь, к примеру, вообще ничего стоящего, а вот с борта дирижабля… Нет, причина всему — саботаж, ты не забывай, Гитлер очень поощрял дирижаблестроение, ну и, само собой, поскольку у англичан и американцев он в печенках сидел… Я считаю, вторая мировая разгорелась из‑за чего — чтобы обеспечить господство дирижаблей в воздухе, и вот тебе доказательство: ведь после ратификации мирного договора победители… То есть как что означает, «ратификация» означает… А, ну — ну, знаешь, парень, иногда такое впечатление, что ты вчера из джунглей, с ума сойти… Так вот, после заключения мира победители плюнули па дирижаблестроение раз и навсегда, а какая потрясная была штука, мой отец, спокойный такой был мужчина, так он раз летал в Малагу на дирижабле, они «цеппелины» назывались, а «цеппелин» и означает то самое — дирижабль или нет, это титул, что ли, был такой граф, немецкий либо швейцарский[97], какая разница, мой отец мне рассказывал, но у меня из головы выветрилось, не вчера это было, да и не видел я их своими глазами… Да, верно, горели они, ио я считаю, в наше время, если подумать — поразмыслить, открыли бы какой‑нибудь наполнитель, который бы не самовозгорался. Какие салоны, парень! Ты что, не видел их на фотографиях? Даже в кино не видел? Да на каком свете ты живешь? Там и музыка была, рояль и все прочее, вот слушай, чего только не было на борту, и полный простор, даже ванные были и кино, не думай, и не пробуй мне вкручивать, что невозможно найти такой наполнитель, который бы не самовозгорался, пораскинули бы мозгами все вместе и сообразили бы. что пихать в брюхо дирижаблю, чтобы получил свое. Обалденно было, они спускались пониже, чтобы в Севилье люди могли поглядеть на процессию в Страстную неделю, в Мадриде — на военный парад, а в Нью — Йорке — на демонстрацию феменисток, но ты заруби себе на носу, всему виной англичане, говорю тебе — англичане, они всем народам в мире завидуют, сделали все, что можно и что нельзя, чтобы покончить с дирижаблями, саботаж, саботаж, сплошной саботаж, парень, майся теперь целую ночь в дерьмовом вагоне, да еще плати чуть не больше, чем за билет на самолет, все эти разговоры насчет «воздушного моста»[98] — брехня, пудрят нам мозги по всей науке, билетов не достать, да и вообще не люблю киснуть в аэропорту, ни простора, ни шика, я уж не говорю, что в аэропорту, того и гляди, выкинут что‑нибудь террористы, израильтяне или не израильтяне, мне они до лампочки, все равно, лезь в вагон, и выкладывай за первый класс, и выкладывай за белье, и выкладывай чаевые, и выкладывай за ужин, за любую муру, а в результате, пожалуйста, приезжаешь с опозданием на четыре — пять часов, что ты мне будешь рассказывать, парень, мне же говорил отец, до чего спокойный был мужчина, дирижабль — нечто бесподобное, он однажды летал в Малагу, так эта громадина зависла над портом, и сверху им было видно весь город, и даже, кажется, побережье Африки, и ярмарочную иллюминацию, ты скажи мне — в каком аэропорту увидишь такое, а если крикнуть погромче, можно было разговаривать с типами, которые проходили по Аламеде[99], еще того почище — с посетителями Алькасабы[100], это крепость такая, еще со времен мавров, все знают, что она так называется, ну, парень, с ума сойти, ты же ни черта не знаешь; ясно, тебе остается одно — принимать без разговоров то, что тебе швыряют, хоть тебе самолет, хоть железку, хоть… ладно, замнем… Прости, пойду возьму книжку сеньорию шефа, мне приятно — все‑таки надписана его рукой…

Сказать по правде, я здесь последняя спица в колеснице, а то и совсем никто, старикашка, без средств, единственный приличный костюм — тот, что на мне, никого здесь не знаю или почти никого, вот Лурд знаю, младшую лаборантку из архива, ее соседство помогло бы мне вынести все это, но ее усадили очень далеко, вон она где, почти что рядом с героем дня, я всегда подозревал, что Лурди- тас, так сказать… ладно, мы тоже еще соображаем, но она славная девушка, настроена малость революционно, ну что ж, она молоденькая, не будет жить такой жизнью, как я, — в четырех стенах, без воздуха и без радости, я трус из трусов, да к тому же провинциал, вечно меня этим шпыняют, но все эти обжираловки — идиотизм, свинство, коррупция, вот именно коррупция, да еще какая, все приходят, чтобы себя показать и чтобы добиться чего‑нибудь от шефа, неуч, но уж зловредный — зловредней не бывает, это не слова, он же из‑за любого пустяка выставит на улицу кого угодно, я трус из трусов, но мне давно следовало бы послать его ко всем чертям или еще дальше, вот было бы — начались бы речи, а я бы встал и сказал во весь голос: этот тип — гад, каких мало, поглядите, что сделал он с Хулитой, девушкой из отдела регистрации, выгнал ее на все четыре стороны только за то, что она была на стороне уборщиц, а того, что они получают, на кусок хлеба не хватит, а чем кончилась эта печальная история с беднягой Рамоном, он тоже вылетел, живет на подаяние, да, Рамон Касадесус, а сколько других, я становлюсь одним из ветеранов в нашем заведении, и у меня перед глазами лица тех, кого я больше не видел после того, как им пришлось пережить тяжелое утро — разговор с шефом, слезы, мольбы, возня с бумажками, изредка выплата компенсации и всегда отрицательные характеристики — и на свалку, я тебя в упор не вижу, а увижу — не узнаю, а к обеденному перерыву шеф выкатывается из кабинета со своей неизменной улыбочкой, вежливо приветствует нас легким кивком, треплет по плечу пацана — лиф- тера и сует всюду свой длинный нос, что по воле божьей у всех нас отрос… сейчас бы встать, залезть на стул и крикнуть: вот он перед вами — пиджачок, переливчатый галстук, булавка в галстуке жемчужная и запонки тоже, — так вот, этот тип целый год пользовался той девчонкой из отдела учета, получал задарма, пока жених ее не узнал, а что поделаешь, нужно же, чтобы дома была хоть горячая еда, когда дома столько горя и напастей, отец в тюрьме, за то, что красный, мать почти чокнулась от всех бед, единственный брат — с переломом позвоночника, обработали дубинкой, и поди знай, в какой из тюрем этой собачьей страны, храни ее бог, а теперь я должен смотреть, как он подъезжает к нашей новенькой — валенсианка на все сто, стало быть, грудастая и дородная, и могу поручиться, что ничего у него не выходит, потому что старость берет свое, артрит, конечно, его мучают газы, судя по треску, в один прекрасный день он взлетит, как воздушный шарик, надо бы довести сей факт до сведения Николасито, тоже псих хоть куда, может, ему пригодится для его цеппелинов, хоть был бы от шефа какой‑то прок, а с башки у него так и сыплется мерзкая перхоть, душка, ничего не скажешь; войдешь к нему в кабинет — так и разит трупом, гниющей падалью, похоронами по третьему разряду, большего он не заслуживает… Из гадов гад, ишь какую сделал мне трогательную надпись на книге, небось все содрал с какого‑нибудь руководства, поди знай с какого, потому что сам он не в состоянии посмотреть человеку в глаза, этот‑то, а подхалимы, что увиваются вокруг, зудят, наоборот, мол, уж такой он добрый, такой обязательный, так озабочен, чтобы всё у всех было хорошо, а я тебе говорю — ничтожество он, лицемер, сукин сын, об одном думает — как бы погреть руки, а на чем, все равно, ради этого отца родного продаст, не знаю, откуда он вылез, только нет на земле свалки, где мог бы появиться на свет другой такой выродок, тупоумный, низкий, корыстный, вечно льстит начальству, вечно изводит подчиненных, вон сидит, делает вид, что слушает музыку, покачивает в такт головой, да уж, гений в области культуры, сейчас играют «Времена года», Вивальди для массового потребителя, втиснутый в магнитофонную ленту, в исполнении эстрадников, как оскорбительна популяризация того, что не допускает переделок, конечно, плетет своей соседке, до чего обожает музыку, а сам и не слышит; знаю, у него есть всякие записи, на тот случай, чтобы создать нужное настроение и прикинуться, будто он разделяет вкусы тех горемык обоего пола, которых принимает в своей квартирке, квартирка у него почти в пригороде, где‑то возле новой автострады, один из этих новомодных кварталов, без привратников, но с горячей водой, потому что он то и дело принимает душ, что правда, то правда, вечно в мандраже — как бы чего не подцепить…