Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин
Однажды она вдруг вспомнила тот вечер у озера, вспомнила свою решимость, и ей показалось, что это было во сне. Девица из компании афэев, которые вечно околачивались у мастерской Сяохуань, сказала: устроить свидание с заключенным — да это проще простого! Она в два счета выйдет на лагерного завхоза. А власти у завхоза даже больше, чем у директора завода: стоит ему перекинуться парой слов с командиром надзирателей, и дело в шляпе. Что в великих революциях хорошо — всегда найдутся нужные лазейки. Сяохуань спросила девицу, какие у нее отношения с завхозом: обычные или особые? Та, само собой, понимала, что Сяохуань имеет в виду под «особыми отношениями». Она сказала, что завхоз был бы не прочь завести с ней особые отношения — в лагере он постоянно за ней увивался: то ущипнет, то облапает. Ради тетушки Сяохуань она в два счета заведет с завхозом «особые отношения».
Спустя пару дней о свидании уже договорились. В благодарность Сяохуань сшила по заказу девицы настоящие афэйские брюки. Прежде афэи носили брючки в обтяжку, а в последние года взяли пример с военных и переоделись в штаны с длинной мотней, как в армии.
Жара стояла такая, что казалось, будто весь город скоро переплавится в сталь: выйдешь на улицу, а через двадцать минут уже тошнит и в глазах звездочки.
Сяохуань, таская с собой Дохэ, бегала за покупками собирала передачу на свидание с Чжан Цзянем. Продукты были в дефиците, а бисквиты в витринах универмага уже плесенью покрылись: талонов на пирожные было не достать, потому их и не брали. Сяохуань потратила все талоны, которые раздобыла у своих третьесортных друзей, и купила килограмм бисквитов, затянутых бледно-зеленым мхом. А больше всего она радовалась двум банкам с мясной подливкой: в подливке плавала свиная кожа, сало, сушеный тофу, соевые бобы, да и соли туда всыпали, не пожалели, так что никакая жара ей была не страшна. И с рисом будет вкусно, и с лепешками из батата, и с лапшой, и с клецками, и с жидкой кашей.
Старый жарщик воздушного риса набрал для Сяохуань кулек воздушной кукурузы. Сапожник подарил пару матерчатых туфель с заплатами. Мороженщик принес пачку зубочисток, вырезанных из палочек от эскимо.
Вечером, когда Сяохуань с Дохэ укладывали вещи в узел, дверь снаружи распахнулась, вошел Дахай. Вся голова в крови, одежда тоже промокла от крови. Ребята на улице, выискивая, над кем бы позабавиться, кричали ему снизу: «Японский ублюдок!», «Японская бабенка!» Дахай наверняка бросился в драку, вот и получил.
Дохэ кинулась к нему, взяла под локоть, спросила, что случилось. Но Дахай оттолкнул ее прочь.
Сяохуань посмотрела на старшего, заметила его побритые брови, и все стало ясно. Пару дней назад Дахай спрашивал, где лежит пинцет для свиной щетины. Она ответила, что в доме уже много лет не было свиных копыт, кто же знает, где теперь этот пинцет. Сейчас Сяохуань поняла, как он расправился со своими густыми широкими бровями: больше половины сбрил, оставив на месте бровей две неровные ниточки и порез от лезвия. Пушок над губой и волосы на висках Дахай тоже не пощадил, и его красивое лицо теперь напоминало личико какой-то бабульки. Сяохуань опустила взгляд ниже: редкие волосы на груди Дахая тоже попали под лезвие, и ноги он чисто выбрил, теперь они были почти как у барышни. Сяохуань чувствовала одновременно и жалость, и гадливость. Она представила, как Дахай стоит перед зеркалом, как скрипит зубами, глядя на красивого парня в отражении, на парня с густыми бровями и нежной белой кожей. Он впивался зубами в свои румяные губы, пока они не стали сначала белыми, потом пурпурными, в конце — рваными. Единственное зеркальце, которое было в доме, Дахай повесил на водопроводной трубе в туалете. Стоя перед этим зеркальцем, он вцеплялся в свои черные, неправдоподобно густые волосы, страстно желая одного: выдрать их из головы клочок за клочком. Но с этими японскими волосами было никак не сладить, они росли и на лице, и на ногах, и на груди. Из-за них он перестал ходить в общественную баню. Наконец Дахай решил броситься на себя с бритвой. Он кромсал и кромсал себя лезвием, и если бы мог отрезать от себя японскую половину, то вонзил бы бритву еще глубже. Да есть ли на свете еще хоть один человек, который так же себя ненавидит? Который сотворил бы с собой такое? Посмотрите, во что он себя превратил. До чего потешные брови, будто две корявые черты в иероглифе. Черты, которые стерли и решили написать заново, но стало только хуже. Хотел всех одурачить, да сам остался в дураках. И с этим бабулькиным личиком он не побоялся выйти на улицу. На месте тех ребят Сяохуань, увидав его, тоже закричала бы: «Бей!»
Дохэ принесла бинт и меркурохром. Сяохуань с трудом пересилила себя, чтобы ничего не сказать Дахаю про его брови и волосы. Промывая раны, она приговаривала:
— Пусть обзывают японским ублюдком, от их криков у тебя мясо с костей не слезет! А если до смерти забьют, что делать будем?
— Лучше умереть! — промычал Дахай.
— То-то они обрадуются.
Сяохуань бросила полотенце в красный от крови таз, про себя посчитала: на голове у Дахая целых три раны.
— У тебя же легкие больные, потерянную кровь разве просто восполнить? Сколько нужно бульона на косточке, сколько рыбьего супа? Посмотри на себя, это разве голова? Бросить немного жира в котел — и можно ее вместо фрикадельки варить!
— Тогда глянь на их головы, посмотри, что я с ними сделал!
— Если уж драться, надо было подождать, пока мы с Чернышом вернемся. Черныш не дал бы тебя так изуродовать, все шишки врагам бы достались!
Дохэ намазала раны Дахая лекарством, перевязала их бинтами, потом достала два покрытых плесенью бисквита, положила на блюдце и поднесла к кровати.
— Я не буду! — сказал Дахай.
Дохэ попыталась объяснить, что бисквиты она пропарила и плесень уже неопасна.
— Не умеешь говорить по-китайски, не смей ко мне обращаться! — крикнул Дахай.
Сяохуань с невозмутимым видом взяла метелку из куриных перьев и дважды стукнула Дахая по ноге. Потом сунула ему блюдце с бисквитами.
— Не притронусь к еде, которой касались японцы!
Сяохуань вывела Дохэ из маленькой комнаты и свирепо хлопнула дверью. Потом крикнула Чжан Те, оставшемуся внутри: «Тетя, с завтрашнего дня ты у нас будешь готовить, ага? Я даже на кухню теперь не зайду! Звереныш отказывается от еды, к которой прикасались японцы? Вот и не брал бы в рот японскую грудь, когда молоком кормился! Если б он тогда проявил героизм и оказал сопротивление Японии, не пришлось бы сейчас в его тарелку крысиный яд сыпать!»
Прежде Сяохуань хотела взять Чжан Те на свидание с отцом, но теперь поняла, что он Чжан Цзяня не призна́ет. Нынче настоящая мода пошла — отрекаться от отца и матери: при удачном раскладе это помогало найти работу или вступить в партию. Эрхай уехал в деревню, значит, Дахай мог остаться в городе[119] и благодаря великой непочительности к родителям найти себе подходящую должность, а через успешную борьбу с японскими захватчиками в лице собственной тетушки вступить в партию и сделать карьеру. Сяохуань смотрела на плотно закрытую дверь, и на сердце опускался мрак, которого она никогда прежде не знала.
На другой день они с Дохэ встали затемно и пришли на автовокзал. Когда сели в автобус, только начинало светать. Дохэ смотрела в окно — под солнечными лучами вода в заливных полях походила на осколки разбитого зеркала. Сяохуань знала, что Дохэ еще печалится из-за Дахая.
— Ткань у штанов хорошая, — она вытащила из узла штанину новых брюк. — Года три прослужат, а то и все пять, даже на черной работе. Ты пощупай, такая ткань называется «дакроновый хаки», даже прочнее парусины.
Сяохуань с довольным видом ворошила вещи в узле. Начав собирать для Чжан Цзяня передачу, она каждый день перекладывала куртки, штаны и башмаки, которые успела раздобыть, щупала и любовалась. И Дохэ тоже должна была пощупать и полюбоваться вместе с ней. Сяохуань была в приподнятом настроении и часто говорила, что вещи Чжан Цзяню «года три прослужат, а то и все пять», и только сказав, задумывалась, что, может быть, у Чжан Цзяня и нет в запасе этих трех лет. На такие мысли она отвечала себе: пусть даже и нет, а я все равно должна приготовить ему одежды на три года, а то и на пять. В наше время все быстро меняется, одна императорская династия в несколько месяцев укладывается, вот и на заводе снова повесили дацзыбао[120] про председателя Пэна! В дацзыбао говорилось, что он — «белый кирпич», аполитичный руководитель, а на троне председателя должен восседать «красный кирпич», руководитель с политической сознательностью.
